— Вам нужно бы переждать недельку, — посоветовал Буран. — Время опасное. Могло случиться и несчастье.
В разговор вмешался другой всадник, щуплый, среднего роста:
— Мы не могли отложить свои выезд… А сами вы откуда и куда держите путь?
— Из армии — домой! — ответил Буран. — Я вас оставлю здесь — тороплюсь! Если придется ехать через Карасяй — аул тут рядом, в нескольких верстах, — то милости прошу. Любой укажет вам дом Бурана Авельбаева.
Высокий пообещал:
— Обязательно заедем, хотя мы и торопимся в горы. Кстати, если вздумаете искать работу, имейте нас в виду. Нам понадобятся люди. Спросите геологов из Москвы.
— Пока!
— Бывай здоров, молодец!
Женщина, стоя около костра, держала перед огнем большую шаль, поворачивая ее то одной, то другой стороной к огню. Тень в несколько раз больше ее самой прыгала по снегу.
Увидев, что Буран уходит, женщина обернулась.
— Не забывайте нас. Приходите к нам в экспедицию, будем вместе искать нефть.
Неужели она не может говорить просто, без шутки? Откуда тут нефть? Это ведь не Кавказ!
С трепетным ожиданием и волнением, понятным только тем, кто надолго отлучился из родных мест, подходил Буран к Карасяю. Он шел вдоль берега, сокращая путь.
Здесь совершенно неожиданно он увидел Шаймурата. Вот уже кого не думал встретить на пустынном берегу!
— Здравствуй, Шаймурат-бабай![2] — протянул руку Буран.
— Ба, Буран, сын Закира, если не ошибаюсь! — обрадовался старик. — Не из армии ли так поздно возвращаешься?
— Из армии. А вам почему не спится?
— Третьи сутки аул охраняю, — с достоинством ответил Шаймурат. — Сам знаешь, Белая не любит шутить.
— Сельсовет заставил, что ли? — улыбнулся парень.
— Собственная душа — лучший сельский Совет, — недовольно пробурчал старик. — Дома знают, что приедешь?
— О том, что приеду, знают. Не знают только, что сегодня.
— Так торопись.
— Есть торопиться.
Аул укладывался спать, из окон косо падал свет тусклых керосиновых ламп. Редкие пешеходы, узнавая Бурана, приветствовали его, а те, кто не узнавал, провожали любопытным взглядом.
Затаив дыхание подходил он к отцовскому дому. Остановился перед воротами, чтобы передохнуть. За его отсутствие постройки будто изменились, изба представлялась ему более высокой и просторной. Проворчали петли ворот. Перед Бураном открылась унылая картина: баня как будто вросла в землю, покосился забор, все стосковалось по молодым и сильным рукам хозяина. Наконец-то он дома!
Мать, услышав голос сына, дрожащими руками отперла дверь и прильнула к его плечу. Он не услышал ни плача, ни радостного смеха. Старая женщина только чуть прислушивалась к сердцу сына. Ее маленькие сухие руки поискали друг друга за его спиной, но пальцы не переплелись: сын возмужал, раздался в плечах.
Первым пришел в себя Буран. Ласково снимая ее руки с плеч, он сказал:
— Вот и служба кончилась! А отец где?
Про себя подумал: «Проседь выступила даже на бровях. Как она согнулась!»
— Где же ему быть, как не в канцелярии, — поспешно ответила мать. — Его назначили сторожем при правлении. Заделался теперь активистом, на все заседания ходит. В этом самому Ясави не уступит…
Возвращение солдата — большое событие в Карасяе. Несмотря на поздний час, в дом пришли гости: дальние и близкие родственники, соседи и просто односельчане, которые успели узнать о возвращении Бурана. Добрая весть облетает аул на крыльях ласточки.
Мужчины крепко жали руки. Женщины, умиленно поглядывая на него, осторожно расспрашивали о проведенных вдали годах. Девушки жались к двери, мальчишеские лица облепили окна.
Подошли сверстники, уже отслужившие в Красной Армии. Тут были неразлучные соседи Ибрагим и Халил, известный силач рябой Давлет, который сам себя величал «председателем союза рябых». Давно ли Буран уезжал с ними на одной телеге в райвоенкомат?
— Шел домой, вижу — у вас свет. Нет, думаю, это неспроста. Дай-ка загляну, — говорит Давлет. — До отделенного дослужился?
— Как видишь.
— Мой Мансур тоже к морю уехал служить. Не приходилось встречаться? — спросила одна из соседок.
Давлет расхохотался.
— Что ж вы, енгяй[3], думаете, море такое же маленькое, как наше зеленое озеро на вершине Девичьей горы? Поднял глаза — и увидел карасяевца?
Дочь председателя Магира застенчиво спросила:
— Не страшно у самого моря? Говорят, там бывают бури посильнее наших метелиц?
— Бывают и посильнее.
— У меня нога легкая, непременно быть в этой избе свадьбе, — тараторила тем временем вдова Хадича.
Буран стоял возле печки, смущенный и взволнованный всеобщим вниманием. В избу набилось столько народу, что он не знал, как всех принять, кому отвечать, куда усадить.
Прибежал запыхавшийся отец. Проталкиваясь сквозь толпу гостей, он суетливо говорил:
— Сидим, значит, с Ясави, ведем счеты-расчеты. Вдруг говорят: «Дядя Закир, твой сын вернулся». Пришлось отложить заседание. Ясави вскоре сюда придет. Здравствуй, сын! Вижу, вытянулся, стал добрым молодцем. Весь в меня, — сияя, сказал он.
При последнем замечании Закира по избе прошел смешок. Мало походили друг на друга маленький, сухонький старик и его сын, стройный, высокий парень. Вдова Хадича, которую все звали Мухой, с иронией заметила:
— В самом деле, издали вас можно перепутать!
Старик не обиделся. Он обратился к жене:
— Ради такого радостного события мы не прочь попробовать твою медовку.
Надо отдать справедливость карасяевцам, они умеют соблюдать обычаи. Как только хозяйка разостлала на нарах самотканую красную в узорах скатерть, многие гости стали прощаться, придумывая всевозможные оправдания. Медовка не чай, всех не напоишь! По обычаю в первый день должны собираться только родственники и самые близкие соседи.
Однако Закир и хозяйка дома Танхылу горячо уговаривали гостей остаться.
— Нары большие, всем места хватит!
— Не раз еще побываем у вас, — отвечали гости, торопясь уйти.
В избе осталось человек пятнадцать. Буран не потчевал гостей — он сам был гостем. Казалось, он целиком поглощен разговором с Давлетом, но если бы Давлет был более внимательным и чутким, то заметил бы, что Буран рассеян и все время нетерпеливо поглядывает на дверь.
Голос Ясави услышали еще со двора.
Все заулыбались. Председатель не чуждается людей. Ему близки человеческая радость и горе. В прошлом году, выбирая его председателем, крестьяне еще сомневались. «Неизвестно, чем кончится наша затея с общим хозяйством, — говорили осторожные люди. — Ясави — умный человек, умеет вести хозяйство. Видный и перед начальством не тушуется. Пусть походит в председателях…»
Увидев Бурана, Ясави обнял его, а потом оттолкнул, стиснул руку, будто собирался померяться с ним силой.
— В нашем полку прибыло, — прогудел он.
Танхылу тем временем поставила две миски с медовкой и несколько чашек. Принесла белые шарики курта[4]. Жиром лоснились тонкие круги казылыка[5], специально сбереженного для сына. Тарелки и ложки не стали расставлять перед гостями: горячее блюдо еще только варилось.
Шумно хлопнув дверью, переступил порог Галлям. Кузнец был, как всегда, под хмельком.
— Я уже успел выпить за твое здоровье, — сказал он, бесцеремонно забираясь на нары и садясь рядом с Бураном.
Карасяевцы церемонно принимают гостей. Стариков и людей степенных сажают на самые почетные места. Хозяин дома обычно не садится, а прислуживает… Он успеет насытиться, были бы сыты гости! Тосты произносит кто-нибудь из гостей, острослов. Сегодня роль аяксы взял на себя Ясави Хакимов. Поднимая чашку с медовкой, искрящейся золотом, он сказал:
— Выпьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями. Каждый из нас хочет вырастить такого богатыря, как Буран.
Мать увела женщин в другую половину избы: она все время как-то странно поглядывала на сына. Что с ним?
Буран не принимал участия в разговоре мужчин, которым медовка уже развязала языки. Перебирая всех, Ясави говорил:
— Карасяевцы, я вам скажу, мельчают, нет у них былого задора. Возьмем, к примеру, тех же призывников. Помню, когда мы уходили в старую армию, весь аул дрожал. Чего только не вытворяли рекруты темной ночью! Заборы разбирали, бани переносили на целый километр от дома, а утром крестьяне долго разыскивали свое добро. Да чего там! Однажды мы спящего купца перевезли из нашего аула в соседний. Утром проснулся — и никак не может понять, как он туда попал. Вот было смеху!
Закир молча, умиленно смотрел на гостей. Галлям пробормотал:
— Да бывали дела…
Давлет с усмешкой пил пахучую, сладкую медовку.
Ясави, внимательно наблюдавший за Бураном, спросил:
— Ты не одобряешь моего разговора?
— Сказать откровенно?
— Ну, конечно.
— Я так понимаю, что рекруты заливали горе самогонкой… И не верится, чтобы парням было весело.
Все ждали, что Ясави вспыхнет, но, к величайшему удивлению Закира, знавшего крутой нрав председателя, тот примирительно сказал:
— Ты прав, Буран. Озорство шло от отсталости. Хулиганили с горя. Знали, куда нас гонят…
— Не с того ли времени соседи стали смеяться над нами, карасяевцами? — вдруг спросил Давлет. — Говорят, будто однажды пошел слух, что в Карасяй ворвались волки. Собрались все мужики и стали окружать волков, которые забрались в сарай старого муллы. Караулили всю ночь, а утром вытащили из сарая собаку да овечку. С перепугу их за волков приняли.
Все засмеялись.
— В другой раз, говорят, — продолжает Давлет, — всем аулом гонялись за перекати-полем. Тоже за волков приняли.
Ясави сказал:
— Все это выдумки соседей. Они завидуют нам, вот и зубоскалят!
И он затянул песню. Все молча слушали. Песня не разъединяет, а объединяет людей.