Альфред Йодль. Мундиры всех родов войск, генеральские и адмиральские погоны и лампасы, черные мундиры СС, пестрые орденские колодки…
Жаль, дьявольски жаль, что нет пи Гиммлера, ни Геринга. Операция не раз откладывалась из-за их отсутствия. Но и без них здесь собрался почти весь мозговой трест германской военщины. Теперь отсрочки не будет. Час возмездия пробил.
Зал невелик — метров пять на десять, с десятком окон. Все они открыты в душный июльский день. Это, конечно, ослабит силу взрыва.
Гитлер молча играет лупой. Его прогрессирующая близорукость мешает ему читать карту, а соображения престижа не позволяют носить очки. Ведь он — фюрер и рейхсканцлер, верховный главнокомандующий, всесильный диктатор, по выражению Геббельса, «Атлант, несущий весь мир на своих плечах…»
12.37…Штауффенберг становится справа от генерала Кортена. Он осторожно ставит свой портфель под стол возле лакированных сапог полковника Брандта, прислонив его к внутренней стороне дубовой опоры.
Генерал Хойзингер подробно и сухо говорит о разгроме русскими основных сил группы армий «Центр» восточнее Минска, о вступлении советских войск в пределы Польши, о трудном положении германских войск не только в центральной полосе, но и на севере и юге Восточного фронта.
Его внимательно слушают обербефельсхаберы, обладатели высшей военной власти, авторы и исполнители бесчисленных захватнических планов и операций, цвет германского генералитета, «золотые фазаны»… Сверкают под раззолоченными воротниками генеральских мундиров рыцарские кресты с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами.
Пять минут до взрыва. Портфель находится в двух метрах от ног Гитлера. Медленно, но верно, с рассчитанной точностью разъедает кислота тоненькую проволочку в «адской машине».
12.38…Адмирал Курт Ассман слышит, как полковник фон Штауффенберг шепчет полковнику Брандту, адъютанту Хойзингера:
— Я должен выйти — мне звонят. Я сейчас же вернусь. Присмотрите за моим портфелем — в нем секретные документы.
Штауффенберг, неслышно ступая, выходит. Как было условлено, он направляется в бункер № 88 к генералу Фельгибелю. Там полковника поджидает его адъютант, который уже вызвал машину для господина полковника.
12.39…Полковник Брандт нагибается над картой. Его нога упирается в портфель, оставленный Штауффенбергом. Машинально, чтобы освободить себе место, полковник Брандт поднимает портфель и одним движением переставляет его за дубовую опору, которая теперь отделяет мину от Гитлера.
Три минуты до взрыва… Кислота почти разъела металлическую проволочку… На этой проволочке висит дамоклов меч, нацеленный в тирана…
Штауффенберг подходит вместе с генералом Фельгибелем и своим адъютантом к машине, смотрит на часы…
Изменчивое положение в Восточной Пруссии, — продолжает Хойзингер свой доклад, — не могло бы быть более угрожающим, мой фюрер. Русские подходят и…
— Там они не пройдут! — кричит Гитлер. — За это отвечают Модель и Кох! Большевики не пройдут!
12.40… Кейтель бросает взгляд на ручные часы, а затем на то место, где стоял полковник фон Штауффенберг. Готов ли он к докладу? Но что это? Полковника нет на месте!
Решив, что Штауффенберг говорит по телефону с Берлином, Кейтель тут же посылает за ним генерала Бюле. Генерал, быстро выйдя к коммутатору, выясняет у фельдфебеля, что полковник вышел из «Гостевого барака». Бюле тут же шепотом докладывает Кейтелю об уходе полковника.
12.41… Гитлер, встав, наклоняется над столом, разглядывая верхнюю часть карты. Его корпус защищен от взрыва тяжелыми дубовыми досками, толстый стояк заслоняет его ноги.
Хойзингер заканчивает свой доклад:
— Русские крупными силами поворачивают западнее Двины на север. Их передовые части уже находятся юго-западнее Динабурга. Если мы немедленно не отведем группу армий от Чудского озера, катастрофа…
12.42… Грохочет взрыв. Слепящая вспышка огня. Дым и пыль. Стол, разламываясь, прыгает вверх, вспыхивают карты, а сверху обрушивается потолок: падает люстра, летят осколки стекла, валятся горящие стропила… Взрывной волной кого-то вышвыривает в окно.
— Где фюрер? — вопит Кейтель.
Под ногами у Штауффенберга в двухстах метрах от взрыва вздрогнула земля. Словно 155-миллиметровый снаряд попал в «Гостевой барак»! Никто не уцелеет после такого взрыва!..
Штауффенберг и его адъютант уже в машине. Взвыли сирены тревоги, словно смертельно раненный в своем логове волк.
— На аэродром! — бросает полковник водителю.
Оглядываясь, он видит, как из «Гостевого барака» начинают выносить убитых…
И Клауса Штауффенберга захлестывает вдруг великая, никогда прежде не испытанная радость. Он понял все величие того, что совершил, на что дерзнул поднять руку… Никогда так бурно не билось сердце, никогда так — с бешеной ясностью — не работал мозг. Убить Гитлера! Об этом мечтали многие…
И вот — свершилось. Гитлер убит! И Клаус фон Штауффенберг, совершивший этот беспримерный акт, мчится на машине, а затем летит самолетом в Берлин. Впереди — смертельный риск, немыслимо трудная борьба. Ведь живы еще Гиммлер, Геринг, Геббельс…
Но убитыми или смертельно раненными оказались только полковник Брандт, генерал Кортен, адъютант Гитлера генерал Шмундт, стенографист Бергер. Не поцарапало только Кейтеля.
А Гитлер? Гитлер поднялся с пола с криком:
— Ох, мои новые брюки — я только вчера их надел!
Штауффенберг, уже празднуя победу, не мог видеть, как из дымящихся развалин «Гостевого барака» вышел, шатаясь, поддерживаемый Кейтелем, Адольф Гитлер. Взрыв опалил его черные седеющие волосы, лицо, ноги, оглушил, разорвав барабанные перепонки, контузил, временно парализовал правую руку. Рухнувшая балка едва не сломала ему позвоночник. Вид Гитлера был ужасен. Покрытое копотью лицо, разодранная дымящаяся штанина, воспаленные, обезумевшие глаза.
Штауффенберг летит в Берлин, а Гитлер уже звонит туда, требуя ареста Штауффенберга и других заговорщиков.
— Я повешу их, как скотов!.. Я посажу их жен и детей в концлагеря! Я буду беспощаден! — Потом он добавляет со вздохом: — Я начинаю сомневаться в том, что германский народ достоин моих великих идеалов. Он не ценит того, что я сделал для него!..
Штауффенберг ликует в уверенности, что Гитлер мертв, а из Кенигсберга в Растенбург мчится радиофургон, чтобы записать речь «спасенного провидением фюрера».
Лай собак на фольварках. Окрики часовых из лесного мрака: «Хальт! Пароль?» Девять силуэтов среди черных сосен, девять теней на освещенном луной лесном ковре. «Это лесные призраки!» — в страхе перешептываются жители. В тихое гудение сосен на ветру то и дело врывается натужный гул моторов, за лесом стучат на стыках колеса ночных эшелонов. «Хальт! Пароль?» Позади взмывают осветительные ракеты, кружатся хороводом черные тени. Когда ракета взвивается, шипя и рассыпаясь, слишком близко, «лесные призраки» падают плашмя, замирают, считая секунды… Вдогонку гремят автоматные очереди, верещат пулеметы, выстреливая во мрак по мелькнувшему силуэту «лесного призрака» снопы трассирующих и разрывных пуль… У разведчиков шесть автоматов и одна винтовка с «бесшумной»… Но они не отвечают. Патроны на исходе. В заплечных мешках ни крохи — ребята на ходу подтягивают ремни. Трое суток во рту росинки не было. Нет воды, и разведчики, проглотив таблетку дисульфана, пьют из копытного следа желтую дождевую воду, густо настоянную на палой хвое.
Ночью, в дождь, выбираются «призраки» из лесу, копают руками картошку, брюкву, свеклу, набивают мешки ржаными колосьями. Жуют немолотое жито, едят сырую брюкву и свеклу, картошку варят в те редкие ночи, когда можно без крайнего риска разложить костер.
— Вер да?
— Полиция! Откройте именем закона!
Дверь открывает высокая седая немка в траурно-черном платье, худая и прямая, как шомпол. В руках у нее мигают на сквозняке свечи в тройном серебряном подсвечнике. Мельников и Раневский решительно оттесняют ее от дверей, быстро и бесшумно входят, прикрывая, но не запирая за собой тяжелую, обитую железом, дверь. Овчаров стоит на стреме за дверью. Автомат на боевом взводе, палец на спусковом крючке…
Немка окидывает тревожным взглядом незнакомцев, закрывает рот рукой, чтобы не закричать, но мигом овладевает собой.
— Если вы сейчас же не уйдете, — шепчет она, — вы погубите и себя и нас! У меня десять эсэсовцев на постое!.. Пожалейте моих внуков!..
Раневский негромкой скороговоркой переводит слова старой немки.
— Пардон, гросмуттер! — недоверчиво усмехается Ваня Мельников, но все же приоткрывает дверь.
Кажется, старуха не врет. В глазах — мольба, тревога.
— Кто там стучал, фрау Хейдт? — доносится из комнат чей-то раздраженный баритон. Слышатся приглушенные ковром грузные шаги…
Немка тихо запирает за разведчиками дверь.
…На одной из дневок разведчики просыпаются в семь утра от яростного начальственного рыка. Все хватаются за оружие — немец ревет совсем неподалеку. Раневский предостерегающе поднимает руку:
— Спокойно. Это фельдфебель гоняет солдат. Строевая подготовка.
На просеке, метрах в двухстах от разведчиков, раздается резкая, как удар кнута, прусская команда:
— Нидер — ауф! Нидер — ауф!
— Боже мой! Чего этот леший так орет? — удивляется Зина.
— Манера такая, — отвечает Шпаков, напряженно вслушиваясь. — Пруссия…
Соседство, что и говорить, не из приятных, но деваться некуда. По всем четырем просекам вокруг лесного квартала, где укрылась на день группа, ходят, ездят на велосипедах, мотоциклах и машинах солдаты. Особенно опасны те, что ходят, — им ничего не стоит свернуть в лесок, срезать угол, пойти напрямик.
Все ближе грузный топот.
— Занять круговую оборону! — шепотом командует Шпаков.
Все ложатся нешироким кругом. Группа «Джек» ощетинивается дулами автоматов. Шпаков высылает дополнительный пост в сторону просеки, по которой марширует, бегает, ползает, приседает прусская солдатня. Мало им, что ли, места на казарменных плацах! Впрочем, вся Пруссия стала казармой…