Из радиограммы № 67 Центру от «Джека», 10 октября:
«Дислоцируемся в десяти километрах юго-восточнее Вел а у.
Во всем районе идет лихорадочная перегруппировка войск, с запада к фронту непрерывно подвозятся резервы. На западном берегу реки Алле, от Велау до Алгленбурга, строятся новые и совершенствуются старые оборонительные рубежи. Сегодня с 7.00 до 19.00 по железной дороге Велау — Инстербург с запада на восток прошло 20 эшелонов…»
Из отчета разведотдела штаба 3-го Белорусского фронта от 15 октября 1944 года:
«… От разведгруппы «Джек» поступает ценный материал. Из полученных 67 радиограмм — 47 информационных. Несмотря на потерю Крылатых и Шпаков а, второй заместитель командира группы, Мельников, с руководством справляется…»
Третий месяц без бани. Разведчики умываются только дождевой или болотной водой. Ополоснул лицо, вытер ладони о штанину — и ладно. Главное — не подцепить вшей. Поэтому Мельников избегает пользоваться одеждой «языков», заведутся «автоматчики» — пиши пропало, ничем в лесу их не выведешь.
— В Сеще при немцах и то мы каждую субботу в баню ходили, — вздыхает Аня.
Который день разведчики идут болотом, по уши в черной грязи и тине, все похожи на леших. Наконец выбираются в сухой смешанный лес. Рядом — безымянная лесная речка.
— Давайте станем здесь на дневку! — умоляют девчата Мельникова. — Хоть разок выкупаться, белье простирнуть! А то скоро замерзнут все реки.
Мельников оглядывает густую рощицу. Место вроде подходящее. Особенно эта заводинка. Со всех сторон укрыта желтым ольховником.
— Ладно, — соглашается Мельников. — Только, русалки русские, не забывайте, что речка прусская. Чтоб до рассвета управиться!
— Глядите-ка, — выговаривает Аня, показывая на курящуюся туманом речку. — Бр-р-р! Аж пар валит!
Мельников лежит за елкой, слышит плеск воды за кустами. Чтобы не уснуть, протирает покрытый росой автомат.
— В Москве мы с девчатами в Сандуны париться ходили, — стуча зубами и тихо повизгивая, говорит Зина. — Вот это баня!
— А мне больше по душе деревенская баня. В городской бане в Брянске мне не понравилось. А вот в Полянах у нас…
— А ты разве деревенская?
— Вроде бы. Родилась в деревне. С пятнадцати лет училась в Брянске. А Сеща — поселок городского типа. Так что я, выходит, полу городская, полудеревенская… Знаешь, мне иногда так хочется Москву увидеть, и чтобы вся она была опять освещенная!..
Несколько минут девчата молчат. Потом Мельников слышит восклицание Зины:
— Анька! Ты с ума сошла! Не мой голову — насмерть простудишься! А в Москву после войны ты ко мне приедешь… Приглашаю… Слушай, Аня, а ты и впрямь сейчас на лебедушку похожа! Смотри-ка, ты в воде, как в зеркале… «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет…»
— Да разве лебеди такими тощими бывают?..
— Бр-р-р! Давай кончать! Пусть и ребята помоются, они тоже грязные как черти!..
Уже рассветает, когда Зина выходит из-за елки к Мельникову.
— Белье грязное отдай Анке, — говорит она. — И мыло — у тебя кусок оставался…
Широко зевая, Мельников встает, снимает заплечный мешок, развязывает его, достает тощий обмылок с присохшими листьями. За елью он видит Аню и вдруг останавливается. У него даже дыхание прервалось…
Аня сидит на мшистом бережку, поджав ноги, зябко ссутулив плечи и, с улыбкой глядя на свое отражение в зеркальной заводинке, медленно, с какой-то ленивой грацией расчесывает щербатым гребнем мокрые темно-русые волосы. На ее лице мечтательная улыбка. И столько женственности в маленькой руке, знавшей бешеную дрожь автомата. Мельников смотрит и не может насмотреться на эту брянско-смоленскую Аленушку, невесть как занесенную военным горем-злосчастьем на берег этой прусской речушки. Смотрит на Аленушку с пистолетной кобурой на боку и не понимает, почему щемит у него сердце. И, подавив вздох, он бесшумно уходит, восхищенный, растроганный и подавленный. Кто знает, много ли еще отпущено Ане вот таких тихих, красивых минут…
Хлещет ледяной октябрьский дождь. Хлещет, не переставая, третий час подряд. Ветер подхватывает дождевые капли и разбивает их о сучья вдребезги, в мельчайшую пыль. Гудит старый бор. Не видать ни зги. Но у Вани Мельникова — кошачье зрение. Так видеть в темноте может только один человек из десяти. Вот если бы ему еще по карте научиться ходить, как ходили Крылатых и Шпаков!..
Разведчики пробираются сосняком. Сучья цепляются за плащ-палатки, рвут одежду. Дождь льется за шиворот, хлюпает в сапогах. Ледяные брызги стегают, словно крапива.
— Душ Шарко! — говорит Мельников.
— Так начинался всемирный потоп! — откликается Аня.
Всю ночь хлещет ливень. Только под утро слитный гул дождя и ветра начинает распадаться на отдельные звуки — вой ветра, скрип сосен, журчание воды. На рассвете все стихает, только глухо звенит капель. Плавает в промозглом сизом тумане мокрый, ощетинившийся лес.
В неласковом свете ненастного утра Аня видит исцарапанные, осунувшиеся и сизые лица, воспаленные глаза товарищей. Почти у всех высыпали нарывы и фурункулы. Зину колотит лихорадка. Но Аню и тут не покидает хорошее настроение — она давно поняла, как важно быть веселой в самые грустные минуты, как важно не нагонять на друзей тоску убитым видом, а подбадривать их взглядом, словом, улыбкой. А попробуй изобразить бодрость духа, улыбаться натощак, да когда немцы кругом шастают! Но все-таки и самой куда легче, когда не поддаешься страху и унынию. И Аня порывисто хватает Зину за иззябшую руку, такую худенькую и слабую на вид, сжимает ее, греет на ходу в своей руке.
— Ничего, Зинок! — шепчет она с улыбкой. — Зато немцы в такой лес не сунутся!
Но ливень кончается, и в лесу скоро раздаются голоса, стучат топоры, завывают электропилы, тарахтят тракторы. Теперь, когда полевые работы кончены, все свободные руки в деревне мобилизованы на лесозаготовки: немецкой обороне нужен лес.
Часовые «Джека» совсем близко от себя видят пожилых цивильных немцев. Ими командуют баулейтеры из военно-строительной организации Тодта, одетые в оливкового цвета трофейную форму — форму бывшей чехословацкой армии, со свастикой на нарукавных повязках. Организация Тодта строила автострады рейха и линию Зигфрида. Теперь возводит «Восточный вал»…
Группа ползком перебирается подальше, размещается в высоком папоротнике у забора лесного фольварка. Тут «Джека» поджидает новое испытание. На богатом фольварке то и дело что-нибудь варят, и, немыслимо аппетитные запахи доводят голодных разведчиков почти до исступления. Хозяева фольварка, готовясь к эвакуации, забивают свиней и баранов и коптят ветчину, грудинку, колбасы и окорока в коптильне, выложенной во дворе. Голодные разведчики глотают слюну. А в уши лезет смертный поросячий визг.
Мельников отыскивает название деревни на карте.
— Гросс-Егерсдорф, — читает он, вдыхая широко раздутыми ноздрями с ума сводящие запахи. — Пятнадцать километров восточнее города Велау, почти на «железке» Инстербург — Кенигсберг…
— Гросс-Егерсдорф… Гросс-Егерсдорф… — наморщив лоб, повторяет Аня. И вдруг лицо ее озаряется. — Ребята! Да это же историческая деревня!
Разведчики поворачивают к ней головы.
— Мне о ней Павел Крылатых рассказывал… Ну да! Это было при Елизавете, во время Семилетней войны. Как раз под этой деревушкой русские войска бились с армией Фридриха Второго, этого кумира Гитлера. Наши наголову разбили здесь пруссаков, а потом взяли Кенигсберг и отправили ключи города-крепости в Санкт-Петербург…
Ребята улыбаются, поглядывают на Аню с благодарностью и уважением, забыв в эти минуты р муках голода.
— Что я говорил? — хорохорится Мельников, — «Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы месяц ниже тучи гулял, чтобы русского пруссак побеждал?!» — И он снова рассматривает пятикилометровку: — Так… Пять километров до станции Наркиттен, столько же до станции Лаженинкен на реке Прегель.
Попробую зайти к ним в гости. Уж больно вкусно пахнет!..
Ночью Мельников пробирается на чердак господского дома и возвращается с четырьмя большими кусками сала, висевшими на крюках под потолком…
Шестнадцатого октября Аня ловит по радио потрясающую новость: Берлин хвастается, что немцы успешно контратакуют русских в районе Гумбинпена — Гольдапа.
— Ребята! Ура! Бои идут у Гумбипнена и Гольдапа! Значит, наши уже в Восточной Пруссии!..
Берлин признает, что русские войска подошли к Паланге на берегу Балтийского моря. Это тоже недалеко — в Литве.
Из радиограммы № 70 Центру от «Джека», 16 октября:
«В связи с новой облавой и погоней вынужден оторваться от объекта наблюдения и двигаться на восток к Гольдапу и Роминтенскому лесу».
Ни слова об опасном переходе двух железных и десятка шоссейных дорог по лесам и полям, забитым гитлеровскими войсками. Ни слова о дерзком переходе по мосту через реку Ангерапп. Ни слова о смертельном риске, о голоде и холоде этого неимоверно трудного рейда. Дважды окружали немцы группу, но прочесывали они лес не слишком частым гребнем, и «Джек» вновь и вновь уходил, выламывая зубья этого гребня.
Из радиограммы № 72 Центру от «Джека», 23 октября:
«По шоссе Инстербург — Норденбург прошло 19 средних и 14 легких танков, 27 самоходных орудий…»
Крепко привязывается солдат к своей трехлинейке, артиллерист — к «сорокапятке», летчик — к «ястребку». Воин знает все особенности своего оружия, все его капризы, холит, лелеет его и любит, как живое существо. Но, наверное, никто на войне не любит так свое оружие, как радистка рацию.
Не всякая мать так бережет свое дитя, как Аня свой «северок». Бережет буквально как зеницу ока, потому что без рации «Джек» слепнет, глохнет и немеет. А что толку от слепоглухонемых разведчиков! Как не подивиться этому великолепному связному! Со скоростью молнии переносится он из прусского леса над вражескими гарнизонами, над железными и шоссейными дорогами, над танками и жерлами орудий, переносится незримо, будто в шапке-невидимке, сквозь строй походных колонн вермахта, сквозь зарешеченные окна и каменные стены гестаповских тюрем. В минуты передачи и приема Аня чувствуе