— Я не сумасшедшая, — сказала Ева в один из первых его визитов, когда он сел на посетительский стул. — Вы должны мне поверить. Я не сумасшедшая.
— Я знаю, — ответил он. — Но у вас хрупкая психика.
Слово ей явно понравилось, оно заставило ее слегка вздохнуть и откинуться на подушку.
— Да. Хрупкая.
— А то, что произошло…
Слезы навернулись ей на глаза, она заморгала, и они вылились и потекли по ее белым щекам. Андерс радостно заметил, что она умеет плакать, не хлюпая носом и не кривя лица, но тут же прогнал эту мысль. Ева прошептала:
— Я не хочу об этом говорить…
Он помолчал, потом осторожно возразил:
— Но вам, наверное, все равно придется. Раньше или позже.
Она коснулась его ладони, но он торопливо сжал кулак, в последней попытке защититься, хотя не смог противиться дрожи, пронзившей все тело. Хочу, думал он, не смея сформулировать то, чего хочет. Секундой позже он снова раскрыл ладонь и сидел, глядя, как в нее легли ее белые пальцы.
— Не теперь, — сказала она тихо. — Потом, попозже. Но не теперь.
И она торопливо схватила его ладонь и тихонько поднесла к своим губам.
А потом это случилось. Поцелуй. Отпуск из больницы в его свободный вечер. Ужин в «Стадс-отеле», в городке за несколько миль от Стокгольма, а потом номер на двоих. Святая святых. А следом то, другое. То, что должно было произойти.
— Сядьте, — спустя два месяца сказал главный врач Сандстрём. Конференция закончилась, но поднявшийся было Андерс отпустил подлокотники кресла и снова опустился на сиденье, и в этот момент его взгляд зацепился за трех ординаторов, направлявшихся к выходу, и не мог отцепиться. Одна из них, женщина лет сорока с лишним, обернулась и украдкой покачала головой. Это было едва уловимое движение, очень тихое и незаметное, но достаточное, чтобы мурашки побежали по спине. Потом он выпрямился и перевел взгляд на главного врача Сандстрёма:
— Да?
Сандстрём помолчал, рассматривал его поверх очков.
— Значит, молодой доктор Янсон видит свое будущее в психиатрии?
Андерс сглотнул:
— Прошу прощения?
Сандстрём наклонился вперед и постучал указательным пальцем по длинному столу.
— Я спрашиваю, видит ли молодой доктор Янсон свое будущее в психиатрии?
Андерс прокашлялся, пытаясь снова обрести свой пропавший голос:
— Ну, да, но у меня ведь еще…
— …не закончена интернатура. Да. Мне это известно. И это, пожалуй, большая удача.
— Простите?
— Прошу прощения, доктор Янсон, видимо, плохо слышит? Я сказал, что это, пожалуй, большая удача.
Андерс набрал воздуха, чтобы ответить, но ответа у него не было. Он сидел молча и старался, чтобы взгляд перестал наконец бегать.
— В терапии — возможно, — сказал Сандстрём. — Или в хирургии. Или вообще в ортопедии. В чем угодно, основанном на элементарных знаниях. На механике. Простой сборке.
Сандстрём поднялся и стал собирать свои бумаги. Андерс сидел, по-прежнему не шевелясь, и смотрел на него.
— Мне известно, что психиатрия не так уж высоко котируется у молодых медиков, — продолжал Сандстрём. — Но я-то знаю, что это специальность, требующая не только механических знаний. Но еще и достаточного интеллекта. Довольно развитого интеллекта.
Андерс что-то промычал, но Сандстрём поднял руку, останавливая его.
— Я уверен, что молодой доктор сможет найти себе другую специальность. А фрёкен Саломонсон теперь, начиная с сегодняшнего дня, моя пациентка. Сам я полагаю, что доктор Янсон мог бы снова достать учебники и особенно внимательно перечитать главу о гистрионном типе личности.
Он стремительно пересек комнату и положил ладонь на ручку двери.
— Или даже главы о нестабильных типах личности. Удачного дня.
Он открыл дверь и удалился.
Андерс открывает глаза и вздрагивает, бросает последний взгляд на черный кильватерный след и лед, затем отворачивается и направляется на переднюю палубу. Он должен ходить. Он никогда не мог стоять на месте, когда вспоминал эту сцену. И вообще ни разу не позволил себе как следует обдумать ее, хотя она до сих пор стоит перед глазами и он по-прежнему помнит ее в малейших подробностях.
Безобразный галстук Сандстрёма под белым халатом, серый галстук пятидесятых в вишневую полоску, узел вывязан криво, прядь зачесанных назад волос то и дело падала на лоб, хотя он каждый раз отводил ее правой рукой и убирал назад. Сам Андерс держал в правой руке перьевую ручку с черепаховым корпусом, прекрасную паркеровскую ручку, которую ему подарили в честь поступления в университет и которая неким таинственным образом пропала именно в тот день, и он так и не нашел ее, хотя возвращался в конференц-зал несколько раз и искал. Андерс больше не обращался к учебникам по психиатрии. Наоборот, он научился, не демонстрируя презрительной усмешки, дать знать о ней одними глазами, когда речь заходила о психиатрии. Он стал врачом не для того, чтобы возиться с чокнутыми. Он стал врачом, потому что хочет лечить больных людей. А для этого, сказал он себе в какой-то момент, он выбрал терапию. Ему это нравится, говорил он молодым врачам. Быть широким специалистом. И именно сюда, он уверен, следует вкладываться и развивать исследовательские программы, и, пожалуй, надо…
Недоразвитый интеллект!
Слова — как пощечины, они бьют с такой силой, что он поневоле останавливается, переводя дух. Это имел в виду Сандстрём. Что Андерс дурак. Тупица. И хотя Андерс никогда, даже на тысячную долю секунды за все прошедшие с тех пор годы не позволил этой мысли проникнуть в сознание настолько, чтобы она могла нарушить его покой, но все равно он ее принял. В один миг рухнули все прежние представления о себе, Андерс уже не был ни первым учеником в классе, ни одаренным студентом, ни молодым медиком с научными амбициями, он превратился в старательную посредственность, которой удалось получить медицинское образование исключительно ценой прилежания. Вот почему он отбросил все свои амбиции. Вот почему оказался в центральной поликлинике Ландскроны. И потому же там и остался. Навсегда.
Он встает возле трапа, ведущего на бак, и хватается за поручень, хватается так крепко, что белеют костяшки пальцев, и снова делает глубокий вдох. Ева! Хоть что-нибудь в его жизни произошло не по ее вине? Их совместная жизнь проносится перед глазами, он видит, как Ева смеется, как она сидит на кухне за обеденным столом, опустив голову, и плачет. Видит, как Ева в ярости швыряет в него вазой, это тяжелая ваза, доставшаяся ему в наследство от мамы и вообще-то содержащая в себе цветы — десять отцветших тюльпанов, их красные лепестки отваливаются от стеблей и на миллисекунду создают стену между ним и ею, пока он успевает кинуться на пол, спасая и себя, и ее, и видит наконец ее побелевшее лицо и черные глаза, когда она поворачивается к нему и смотрит с презрением. И в тот момент он знал, хоть в этом себе тогда и не признавался, что разделяет ее презрение.
Ветер хватает его капюшон и сдувает прочь, ледяной дождь ошпаривает бритую голову и заставляет Андерса присесть на корточки. А потом пробуждает. Утешает. У них ведь никогда не было детей. И только теперь, стоя на палубе ледокола «Один» и глядя на серо-голубой ледяной пейзаж, он признает, что это не только горе. Это еще и благо. Чего только не устроила бы такая Ева с маленьким ребенком? И как бы он смог ей помешать? Он ведь никогда не мог ей помешать. Просто не знал, как это делается. В силу недоразвитости интеллекта.
Он выпрямляется, моргает. Осматривается, поднимаясь по трапу. Может, только это совместное презрение и удерживало их вместе, ее презрение к нему и его презрение к самому себе. Поднявшись, он опять останавливается и снова натягивает капюшон, потом рука скользит к заднему карману брюк, за бумажником. Взяв его и открыв, он достает старую фотографию из прозрачного пластикового кармашка, фотографию молодой Евы, белокурой и улыбающейся. И вытаскивает ее, на ходу и не глядя, потому что смотрит уже на лабораторию.
Ульрика. Может быть, она бы…
В тот же миг дверь открывается, и вот она стоит, кареглазая, веснушчатая и улыбающаяся.
— Привет, — говорит она. — Заходите!
~~~
Ночь опускается на Северный Ледовитый океан. Она начинается дождем и туманом и ветром. Мир стал серым. Низко повисли серые тучи. У горизонта виднеются серо-коричневые острова. Серо-голубой лед раскалывается, образуя стену вокруг судна. А на палубу «Одина» падает фотография, цвета которой элегантно поблекли. Девушка пастельных тонов улыбается в камеру. Ее щеки капельку бледноваты, оттенок губ — лососево-розов, но глаза по-прежнему черны и взгляд их пристален.
Дождем снимок прибивает к палубе. Кто-то тяжко наступает на него, словно припечатывая еще крепче. Потом фотография лежит там много часов подряд, и девушка все это время улыбается тучам, улыбается так, что дождь в них пересыхает, улыбается так, что стихает ветер, так, что тучи должны неминуемо рассеяться, а серая ночь — превратиться в сверкающий зимний день посреди лета, улыбается так, что…
Кто-то проходит по палубе. Останавливается и разглядывает снимок, потом оглядывается — нет ли кого-нибудь поблизости, но так никого и не видит, затем нагибается и поднимает его, проводит перчаткой по его влажной поверхности и уносит фотографию с собой. Снимает перчатки и направляется на так называемую площадь Одина[31] — холл, через который все проходят на пути в кают-компанию, — вешает влажный снимок на магнитную доску для объявлений и подписывает ниже красным маркером: «КТО потерял?»
~~~
Не может быть.
Сюсанна стоит остолбенев у доски объявлений и смотрит на снимок. Узнает его. Она сама его сделала, очень давно, но тогда на нем было двое. Бьёрна теперь тут нет, кто-то отрезал его почти целиком, осталась только его рука на Евином плече. Еве настолько понравился этот снимок, что она выпросила его у Сюсанны, и Сюсанна улыбнулась, тогда она еще улыбалась Еве, и отдала ей свой единственный экземпляр.