— Ничего, — сказал Бьёрн.
— Ты же что-то сказал. Я слышал.
— Да просто подумал вслух.
Никлас пожал плечами:
— Можно взять твою щетку?
Бьёрн взглянул на щетку для волос, которую держал в руке, протянул ее Никласу и поднялся. Тут так тесно. Слишком тесно. Томми стоял рядом и настраивал гитару, Буссе сидел, закрыв глаза и вытянув ноги, и, казалось, спал, Роббан и Ева жались в углу, а снаружи в коридоре стоял Пео, повернувшись спиной и ударяя палочками по стенке. Сюсанны там не было. Вышла, наверное, и села среди публики.
Почему у нее был такой вид, точно она вот-вот разревется? И зачем он вообще согласился, чтобы она поехала? Бьёрн покачал головой. Врешь сам себе, как обычно. Ведь не просто согласился, а еще и уговаривал Инес. А зачем, он и сам не знает. Не помнит. Может, это было как-то связано с Евой, может, он по кому-нибудь тосковал. Ему стало тогда одиноко и показалось, что с Евой и Сюсанной будет не так одиноко. Это была глупость. Полный идиотизм. Но с другой стороны, как он мог знать, что Ева выберет именно этот день для того, чтобы…
Нет. Нельзя. Думать об этом запрещается.
Мысль ушла прочь, а Ева в это время повернула голову и посмотрела на него. Лицо у нее было совершенно пустое и не выражало ни малейшего чувства, даже когда их глаза встретились, словно он был чужой человек, встречный прохожий на улице. Она посмотрела на него всего мгновение, потом отвернулась и одарила Роббана лучистой улыбкой. Тот улыбнулся в ответ и наклонился вперед, словно желая быть к ней ближе. Ева продолжала улыбаться, но отодвинулась на несколько сантиметров. Роббан, повторив движение, придвинулся еще ближе. Вот мудак. Как будто у него есть какой-то шанс.
В дверях показался Хассе:
— Ну, все готовы?
Бьёрн кивнул и закрыл глаза, готовясь войти в роль, стать Бьёрном Хальгреном. Вечно счастливым и удачливым. Это получилось не так легко, как обычно, пришлось снова открыть глаза и сделать глубокий вдох, прежде чем пришла эта легкость и наполнила его жилы. Yeah! Вот он. Он, еще не ставший бывшим.
Черт! Об этом тоже нельзя думать. Он резко остановился, обернулся и заставил себя снова посмотреть в глаза отражению в зеркале. И там был он. Бьёрн Хальгрен. Нынешний, а не бывший. И даже не завтрашний бывший. Нужно в это поверить. Необходимо.
Остальные уже вышли из гримерки, и он заторопился следом, прошел по тесному коридору с дощатыми стенами и приглушенным светом и встал за кулисой. По жесту Хассе, стоявшего впереди, они вышли на сцену, Томми — крепко держа за гриф свою красную гитару, Буссе и Никлас — улыбаясь и маша руками, Пео — подняв палочки в победном жесте. Бьёрн чуть помедлил, давая Томми время подключиться, а Буссе и Никласу — надеть на себя гитары, прежде чем сам шагнул на сцену, и вой снаружи — людоедский вой — перерос в рев. Томми, угрюмо покосившись на Бьёрна, взял первый аккорд, пробный, словно бы неуверенный аккорд, потом наклонился к микрофону и сказал:
— А вот и он! Бьёрн Хальгрен!
В следующую секунду грянула музыка, которую тут же заглушил рев публики.
Он — Бьёрн Хальгрен. Он по-прежнему может быть Бьёрном Хальгреном.
Эта мысль появилась, когда он уже начал петь, он тут же прогнал ее и постарался сосредоточиться на тексте. Tonight's the night I've waited for…[33] Но с текстом не заладилось, он словно рассыпался у него в голове, и в какую-то десятую долю секунды Бьёрн испугался, что забыл слова, забыл даже, какую песню ему петь, прежде чем сообразил, что это Happy Birthday Sweet Sixteen…, потому что каждое выступление они начинали именно с Happy Birthday Sweet Sixteen. Такая фенечка. Он снова вспомнил текст и улыбнулся. Публика продолжала реветь. Они не расслышали, что он пропустил несколько слов. Значит, можно расслабиться и воспринимать публику так же, как она воспринимает его.
Народу, конечно, битком. Не только все скамейки заняты — народ стоял даже у ограждения и за ним, некоторые настолько далеко, что крыша уже не защищала их от дождя. Какая-то девушка раскрыла бледно-сиреневый зонтик, и Бьёрну почему-то подумалось, что это как бы приветствие, словно она послала ему весточку — Вот я! Your own sweet sixteen,[34] — и тут вдруг вспомнилась Кэролайн, которая так и не приехала, — и он, моргнув, продолжил петь. Очень некрасивая девушка в первом ряду, сложив ладони, будто в молитве, смотрела на него не отрываясь, отчаянно ловя его взгляд. Безуспешно. Его взгляд лишь скользнул поверх нее к одной из задних скамей, где сидела компания парней в рубашках с высоким воротом и смотрела на него довольно скептически. А плевать. Он дошел до последней строчки текста, все как надо, потом раскинул руки в стороны и крикнул:
— Привет, Несшё!
И тут же испугался. Что, если это не Несшё. Что, если он все перепутал и они сейчас в Ветланде, или в Вэрнаму, или в Кнэккебрухюльте, но отклик публики его успокоил. Они в Несшё. Точно. Иначе не было бы такого ликующего вопля в ответ и девушка с сиреневым зонтиком не подняла бы его в знак приветствия. Томми за его спиной взял новый аккорд, по-прежнему угрюмо и нехотя, надо думать, потому что первыми четырьмя номерами на каждом концерте шли композиции, которые он презирал. А плевать. Скоро они перейдут к собственным хитам, и тогда Томми сможет выдать какое-нибудь из своих гениальных соло.
Но Сюсанна? Куда она ушла?
Об этом он мог позволить себе думать, пока пел Corinna, Corinna. Текст — проще простого, только повторить это имя двадцать девять раз, а если вдруг тридцать или двадцать восемь, тоже ничего страшного. Это не значит, правда, что хоть раз было тридцать или двадцать восемь. Он ведь Бьёрн Хальгрен, а у Бьёрна Хальгрена таких проколов не бывает. Но Сюсанны все нет. Он прошелся взглядом по всей публике — Co-o-rinna, Co-o-rinna, — но не увидел ее. Стоит, наверное, где-нибудь в толпе. Вот и следующий куплет — Oh, little darling, where've you been so long?[35] — и вдруг Бьёрн ощутил — он здесь и сейчас, он на самом деле стоит тут, где стоит, и поет, что поет, что он — Бьёрн Хальгрен, а Бьёрн Хальгрен — никакой не бывший! Нет! И не станет бывшим. Тихая радость разлилась по всем клеткам его тела, и он сжал микрофон обеими руками, и гладил его, и, поднеся к самому рту, упивался звуками своего голоса, упивался той невероятной тишиной, что внезапно наступила вокруг. Еще чуть-чуть. Всего мгновение — двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять раз повторить это имя. А потом: I love you so…[36]
Они любили его. Он ощущал это. И ощущал в себе вибрации этой любви, когда аплодисменты и крик обрушились на него, пожирая и поглощая.
— I'm all yours,[37] — выкрикнул он и раскинул руки.
И тогда это случилось. Посреди третьей композиции.
Сперва он почти ничего не заметил. Думал, это только те девчонки, на которых он посмотрел, не смотрят на него, похоже, даже и не слушают, а сидят, приоткрыв рты и уставившись на что-то у него за спиной. На Томми, возможно. Некоторые девчонки предпочитали Томми, это он знал. Как правило, переростки, на голову выше сверстниц. А может, это просто чокнутые. Потому что чокнутые среди фанаток тоже попадались.
Первый смешок обескуражил его. Он сбился на секунду-другую, изумленно окинул взглядом публику. Почему они ржут? Песня ведь совсем не располагает к смеху. Crying in The Chapel. Кошмарная вещь, но он сам настоял, чтобы ее включили. Ему нравилось слушать, как его голос звучит почти как у Элвиса, если не лучше…
Вот они снова засмеялись. Уже громче. Но теперь он не сбился, а продолжал петь и вдруг подумал про Пекку Лангера, музыкального ведущего, который обозвал эту песню в какой-то своей передаче «Я квакал в часовне». Может, они поэтому засмеялись, и от этой мысли он сам чуть улыбнулся и начал следующий куплет: Every sinner in the chapel…
Теперь парни с высокими воротниками взвыли от смеха, один из них привстал и замахал правой рукой, другой вытирал глаза кулаком, третий лупил себя по коленкам, а потом схватился за живот. А далеко, на дальнем краю толпы, раскачивался сиреневый зонтик. Она тоже смеялась, его sweet sixteen… И даже та некрасивая девчонка, которая только что сидела, сложив ладони, словно молясь ему, теперь хохотала, разинув рот. Но смотрела не на него. Он затаил дыхание и прошелся взглядом по рядам. Да. Точно. Никто больше не смотрит на него. Все смотрели на нечто у него за спиной.
Следующий куплет. Meet you neighbour in the… Теперь его уже не было слышно. Но он все еще не собирался сдаваться, он продолжал петь и только медленно повернулся, встал в профиль — никогда не поворачиваться спиной к публике, долбил в памяти голос Карла-Эрика, ни при каких обстоятельствах, — чтобы увидеть, над чем они смеются.
Роббан.
Это Роббан вышел на сцену. Роббан все это время кривлялся у него за спиной. Теперь он стоял на коленях, изображая всхлипывания, вытащил веревку из кармана пиджака, веревку с петлей, и нацепил на шею. Публика выла от восторга, какая-то девчонка заорала так пронзительно, что ее голос перекрыл общий рев: «Нет! Не надо, я люблю тебя!» Роббан замер, прижав обе руки к сердцу, а потом притворился, что его душат слезы, и полез в другой карман. Достал оттуда игрушечный пистолет. Схватился левой рукой за веревку вокруг шеи, изображая, что вешается, а правой прицелился себе в висок из пистолетика. Как персонаж идиотского комикса. Рядом с ним стоял Томми и улыбался, он играл и улыбался и жадно смотрел то на Роббана, то на Бьёрна. А в боковой кулисе стояла Ева и смеялась, прислонясь к черной стене, хохотала во все горло.
Белая ярость охватила Бьёрна. Такой сверкающей белизны, что он ослеп.
Издевательство. О, об этом он знал достаточно. Над ним начали издеваться в первый же день, как он пришел в школу. Над тем, что он красавчик. Над тем, что Инес заставляет его учить уроки. Над тем, что учительница с ним сюсюкает. Что он любит петь. Нравится девчонкам. Что у него нет мамы и папы, а только Инес и Биргер.