крова вдруг окружил его, словно ноги гигантского паука. Он поднимался, будто паук этот вставал. Молниеносно вырастал. Превращался в гигантский купол. В призрачное здание. В сеть. Он был огромным. Массивным. Неописуемым.
Камёлё смотрела на все это будто на привидение. У нее было представление о подобных вещах. Слишком хорошее.
«Они не могут этого знать. Это ведь невозможно. Но… хоть это и невозможно – это именно оно.
Рё Аккӱтликс, Аккӱтликс всемогущий».
Поезд врезался в светящуюся поверхность сети, погрузился в нее и гладко изменил направление. Сеть прогнулась почти до земли, но выдержала. «Сколько же там тонн, какая скорость, какая безумная нагрузка», – потрясенно думала Камёлё. Ее губы безмолвно двигались. Она поймала себя на том, что спустя столько лет снова молится.
«Если глееварины с Хиваив способны на это… кто их, прости господи, остановит?!
Зӱрёгал был прав. Это самая большая опасность, с которой когда-либо сталкивалась Ӧссе».
Сеть покрыла сводом область, полную обломков, и мягко направила поезд на свободную полосу под дорогой. Еще добрых пятьсот метров гигантский корпус поезда скользил по траве. Замедляя ход, он оставлял в глине черную борозду. Затем энергия кончилась. Поезд остановился – так обыкновенно, так гладко, будто просто приехал на конечную станцию. Серебристые волокна паутины еще несколько мгновений развевались вдоль раскаленных пластин металла на его боках, затем вдруг опустились, погасли и исчезли.
– Он поймал его! Ты видала такое хоть где-нибудь? Просто махнул руками, сделал какую-то волшебную сетку, взял да поймал поезд! – выкрикивал Джеральд и бил себя по коленям. – Мне нужно туда! Сейчас же поеду. Хочу срочно взять интервью у этого мужика!
Он треснул по клавиатуре и переключился на приватный звонок.
– Господин Хильдебрандт? Вы слушаете? Когда можно связаться с вашим фомальхиванином? Я хочу забронировать преимущественное право на…
Камёлё молниеносно сползла с дивана и прошмыгнула на кухню. Ни в коем случае она не хотела, чтобы Лукас увидел через нетлог, как она сидит в гостиной Джеральда Крэйга.
Все равно она видела достаточно. И могла себе представить, что последует дальше – сентиментальные сцены, бессвязно пересказанные человеческие судьбы, пафосные речи. Спасенные детишки выходят из спасенного поезда. Счастливая мать в слезах бросается фомальхиванину на шею. Растроганный отец по-мужски похлопывает его по спине. Плачут все – громко, обильно, без конца. Камёлё закрыла дверь, чтобы ее не отвлекали изображения с телестены. А еще закрыла глаза.
Она хотела услышать совсем другие комментарии.
«Огромный порыв ментальной энергии. А Лӱкеас Лус… совсем близко. Такой вихрь мутит воду. Поднимает волны. Срывает плотины. Ломает замки памяти».
Камёлё видела ее в протонации: мысль Луса, будто пятно темного огня, убегающую на фоне огненных языков эмоций. Остальные возбужденно препирались, говорили, теряли сознание, плакали, и всех разом охватывала то истерика, то волнение, пока синеватая корона ауры Луса пылала среди этой суматохи ядовитым светом. Над ней простиралась зеленоватая радуга: след невиданного прыжка фомальхиванина, победная дуга глееваринской силы. «Разве можно такое проглядеть? – думала с опаской Камёлё, пока всматривалась в высоту. – Всех нас это выбило из колеи».
Да, как и ожидалось: вот и золотистые нитки чужих мыслей. Осторожно и испытующе, на ощупь, с удивлением прикасались к необычному сочетанию цветов.
«Кто уже заметил? Разведчики Парлӱксӧэля? Маёвёнё? Герданцев?
Аӧрлёмёгерля?!.
Или Они?!»
Камёлё почувствовала, как по спине течет ледяной пот. Космос вдруг показался ужасающе близким; самое страшное в нем то, что даже самые жестокие жертвы ӧссеан не остановят. Они так отчаянно пытались не привлекать внимания! Регулировать глееваринские способности, хоть это и влекло за собой драконовские меры и строгие запреты. Глееварины не имели права исполнять церковные функции. Не имели права иметь детей. Если говорить о психотронике, действовало первое правило безопасности: ограничение множества… и множество ограничений. Для Аӧрлёмёгерля это было практически жизненной целью.
А теперь это!
Ощущение угрозы, которое преследовало Камёлё с первой минуты, когда она обнаружила следы Лукаса в храме, вдруг усилилось и дошло до паники. Она бы предпочла, чтобы вся эта игра, что началась уже так давно, прошла бы где-то не здесь, как можно дальше от нее, чтобы Судьба ее от этого уберегла; но она уже была во всем этом замешана. Мертвый зӱрёгал встречался с ней, здесь, – невыносимое обязательство, серебристый холод на запястье. Ее тяготили обещания, которые она давала когда-то, еще на Ӧссе. А мысль о Лусе ее пугала – о Лусе, в голове которого была бомба замедленного действия, о которой он не знает сам; о Лусе, окруженном темнотой, фанатичном, бессознательном, балансирующем в тумане на краю пропасти.
А пропастью был фомальхиванин.
Глава восьмаяУррӱмаё
– Ваши руки, пожалуйста. Положите их сюда.
Лукас дернулся и очнулся, рассеянно снял нетлог и прижал ладони к решетке дезинфекционного излучателя. Куда ни посмотри – никого, рядом была только эта девушка в красном комбинезоне; а вокруг лишь развалины и мертвый зӱрёгал. В эфемерной тишине. В полной пустоте. Перед этим высыпала куча спасателей, но сейчас все убежали к поезду. К Аш~шаду. В круговорот событий. К месту происшествия. Девушка побежит тоже, как только управится с этой мелочью.
Телеконференция продолжалась через нетлог Зулу Зардоза; медийный образ жил своей жизнью, как джинн, выпущенный из лампы. Теперь дело уже касалось не отдельных личностей. Лукас почти физически чувствовал, как сам он остается в стороне… как теряет над ситуацией контроль.
Над медийными образами.
Над собой.
Он уставился на сочащиеся ранки на вполне знакомых потрескавшихся пальцах, но его сознание ожогов не признавало. Головная боль была столь ужасна, что, кроме нее, Лукас ничего не воспринимал. И все же ее силы не хватало даже для того, чтобы заставить его скривиться. Сознание не признавало вообще ничего во всем теле. Вероятно, он был в шоке. Где-то в другом мире.
По крайней мере, ему явились видения.
Все сливается в полумраке и дыме. Но он знает, что ӧссеане смотрят: он чувствует их янтарные глаза за стеной темноты. Гремит лебедка, и намотанная цепь скользит по камням; она натягивается и дергает его за руку, тащит его к огню на аиӧ. Лукас вдруг понимает, что его осудили на смерть. И знает, на какую.
Его вторую руку что-то тяготит. Он не осмеливается на нее посмотреть. Он не знает, что у него в руке, но вспоминает совершенно четко, что руку ни в коем случае нельзя сжимать в кулак. Нельзя смыкать пальцы. Это он вбил себе в голову. Когда-то. В самом начале. Половину вечности назад.
Чайная свечка?..
«Да, так и есть», – вдруг понимает он. Это ведь миска с водой. Так делается у ӧссеан. Вода не должна пролиться. Свечка не должна погаснуть. Ладонь не должна шевелиться, что бы ни происходило.
Очередной рывок цепи. Огонь все ближе. Лукас уже чувствует жар, первую волну под ногтями, и быстро сгибает пальцы, чтобы его отдалить… но движение неумолимо – цепь тянет руку в огонь. Животный страх распирает льдом грудь, парализует мысли, пробуждает в нем крик уже сейчас; но есть и вторая рука. Обязательство. Предупреждение. Напоминание, что дело серьезное. Лукас стискивает зубы. Воспоминание впивается в его голову и сжимает, будто кольцо из платины. Сдавливает горло все сильнее, а последняя вспышка разума вызывает в нем решимость.
Боль вдруг совершенно отключает его мозг. Парализует сознание, ослепляет глаза, расплавляет душу. «Лардӧкавӧар, лӱкеас лус, кё мёарх арӧ», – бесконечно повторяет Лукас мысленно. Слова литургии обвивают его будто сеть. Она не дает его растрескавшимся мыслям распасться, как реставратор, который чинит кувшин, как чинили горшечники в старину, и стягивает черепки, чтобы между ними не осталось щелей. Время замерло в парализующем напряжении. Мир остановился во время падения. Осколки не могут рассыпаться.
Свеча не погаснет. Вода не прольется.
Лукас вздрогнул. «Это была всего лишь виртуальная реальность, – вдруг понял он. – Теперь я на Земле. Тут Аш~шад. Обрушившаяся дорога. Мертвый зӱрёгал.
Мои руки правда обожжены».
Но он не мог в это поверить. Ни в чем из этого он не был уверен на сто процентов. Еще оставалась возможность, что всё это – все развалины, молодая медсестра, пепел, почерневшая трава – наоборот, ему лишь кажется.
Лукас закрыл глаза.
Перед его внутренним взором назойливо вертелось другое лицо… неопределенное, глаза завязаны платком. «Как Аш~шаду удавалось прыгать и сражаться, если он ничего не видел?» – невольно спросил себя Лукас, но об ответе не задумывался.
Сражаться.
– Ты должен сражаться, абӱ Лӱкеас Лус, – сказал кто-то с призывной настойчивостью. – Не дай себя сковать. Не дай себя ослепить.
Ослепить – это точно. Все эти вспышки искр в небе, на которые он смотрел ранее, теперь набились ему в глаза как песок. Из-за них он не мог сосредоточиться на лице.
Настойчивость была недостаточно настойчивой.
Платок, однако, черный, гладкий, без узоров. Никак не золотой. А мужчина этот – не Аш~шад. Это ӧссеанин. Лукас видел его совершенно четко, стоящим в алькове какого-то ӧссенского дворца. «Скӱтё», – предположил он. – Хотя нет. Глубокие тени, фиолетовое небо – это не Ӧссе».
Он вяло размышлял; перекладывал образ в голове как кусочек пазла, который никуда не подходит.
«Рекег. А может, даже Гиддӧр… разве такое возможно?»
Парамедик вытащила из переносного холодильника две пластинки синего регенерирующего геля, сняла с них упаковку и приложила к рукам Лукаса.
– Если не хотите ничего против боли – это ваше дело. Но сначала будет немного неприятно.