– Слышишь, да? – глаза Димыча блестели. – Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я ее сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас – прямо взвыть хочется. Такое…
– Да, сильная тема, – согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость. – Голова болит.
С минуту Димыч посидел молча, а потом не выдержал:
– Все, я решил – уходим мы из Союза. Достала эта волокита вся.
– Кто – мы?
– Ну, я, ты… Или ты хочешь остаться? А? Блин, за какой-то месяц в гниль превратились! Не ожидал я от Сергея. Куча замов, секретарши, бумажки. Компьютеры закупили новые… Заросли херней.
Чащин хмыкнул:
– Ты ведь тоже хотел.
– Что хотел?
– Кабинет, бумажки…
– Я?!
– Только не ори. Спокойно. Говорил, что хочешь стать каким-то его заместителем.
– Ну да – по молодежной культуре. Хотел собирать творческих ребят, газету, может, выпускать, концерты устраивать. Все такое. Планов куча была. А тут… Шествие провели, и снова – тишь. Какие-то переговоры вечные в узком кругу, мониторинги… Гниль, говорю же.
– Слушай, Дим, а если бы тебя взяли в этот узкий круг, зарплату дали
– тыщу баксов, кабинет, компьютер, ты б возмущался? Только честно.
– Я бы…
– Честно давай, честно.
– Да, возмущался бы, если бы видел такое… Я и сейчас говорю.
– Вот и не берут поэтому.
Димыч фыркнул:
– Ну и хрен на них! Других найду – АКМ есть, НБП… Хоть как-то, но действуют. Наговорились уже, надо ломать. Достало!.. Кстати! – Он вскочил. – Я тут нашел в интернете. Пойдем в комнату.
– Не могу… А что?
– Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил…
Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?
– Только аккуратно…
Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.
– Вот, слушай. – Димыч упал на табуретку, опять закурил.
Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия
Шевчука:
Контрреволюция, наехав на нас,
Довела до больницы, вырос живот.
Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,
Но меня рвет – полный рот нот.
Старости нет, есть только усталость,
От баррикад ничего не осталось…
– Вот, вот, это! – вскрикнул Димыч. – Сейчас!
Есть в демократии что-то такое,
До чего неприятно касаться рукою.
Хрипит перестройка в переполненной кухне,
Ждет, когда эта стабильность рухнет.
– А? Охренительно? В самый точняк! – Продолжение песни Димыча явно не интересовало. – Как?
– Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь – это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…
– Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…
Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:
– Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.
– Хочу?.. Счас. – Димыч сбегал, выключил звук. – Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.
– Ты уже говорил.
– Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках – картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия – это желе такое… вязкость… Согласись.
– Я слушаю.
– И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать – только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы – дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?
– Все, Дим. – Чащину стало невыносимо. – Пожалуйста, иди погуляй.
Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю – мне отдохнуть надо.
От-дох-нуть.
– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.
Чащин остановился, заглянул в приемную:
– Да?
– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – неужели в прошлом номере напортачил?! – чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:
– Понял. Спасибо.
Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители! Срочно явитесь в школу!”; когда его, в числе полусотни вчера еще свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с веселой кровожадностью:
“Шпротяры, вешайтесь!”.
Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка.
Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем…
Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся…
Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу…
Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денек, сидение дома, молчащие телефоны – Чащин отключил и мобильный, и домашний, – кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание. Но вот одна фраза этой то ли Анны, то ли Алены – и все насмарку.
Потер туфли обувной щеткой, поправил прическу, вышел из кабинета.
Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался – это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.
– Можно?
Не получив ответа, открыл шире.
Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике
– бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.
– Можно? – повторил Чащин громче. – Вызывал?
Игорь поднял голову:
– Что?.. А, Денис, да… Заходи.
– Что-то случилось?
– Случилось. Случи-илось… – Игорь наклонился, достал из тумбочки еще одну рюмку, плеснул в нее коньяка. – Падай.
Чащин опустился на край соседнего кресла. “Ну вот, сейчас начнется”.
Дыхание перехватило, словно он уже хлопнул коньяка и подавился.
– Помянем давай Геннадия Борисыча.
– В смысле? А что?
– Выпей сначала.
Чащин выпил и не почувствовал вкуса коньяка. Только тепло. Сначала в груди, потом в животе.
– Утонул. Такие дела… Вчера вечером позвонили… дочь его… В том же месте, где мы тогда рыбачили… Я как раз на “Эксплоитед” собирался… не пошел, конечно. Тебе звонил, что-то не дозвонился. У тебя мобила, что ли, сломалась?
– Да нет… так, – Чащин вспомнил, что мобильный у него до сих пор отключен, – разрядился.
– Э-эх-х, – протяжно вздохнул Игорь, – прав он был, не так мы живем.
Совсем не так. Вроде, и возможности есть, и силы, а… Ведь этот журнал-то я зачем замутил? Чтоб легче было свои группы пробивать, пиарить. И тебя, Дэн… И вот – затянуло, и ничего уже не хочется.
Музыку не слушаю практически, ничего не читаю, ни за чем не слежу.
Жена, дочки, а тоже… настоящей любви к ним нет. Одноцветность изо дня в день. И как из нее выбраться… Как у “Зоопарка”, помнишь? -
“Ты видела свет, ты писала стихи. Скажи, куда все это ушло”. А вот ушло, и хрен знает куда.
В дверь поцарапались.
– Можно? – голос Наташи.
– Да, заходи, – отозвался Игорь. – Садись. – Полез за рюмкой.
Чащин уступил ей кресло; Наталья тут же провалилась, колени взметнулись выше лица.
– Ой! – Выбралась, торопливо-смущенно стала оправлять юбку, пряча под ней продолговатые, стянутые коричневыми колготками ляжки; Чащину вспомнилось стихотворение про женщину, которой все дарят цветы, но не делают главного. Наталье, наверно, и цветы не особо дарят – просто поглядывают на нее с ленивым, полусонным вожделением…
– Выпьешь, Наташ? Сегодня надо, – говорил Игорь, наполняя рюмки. -
Геннадий Борисыч погиб. Поехал на рыбалку, и – лед провалился…
Помянем.
Наталья смотрела на начальника и сочувствующе кивала. Выпила, осторожно соснула дольку лимона. Наконец отважилась спросить:
– Извини, Игорь, а кто это?
– Что?
– Геннадий Борисович?
– Да Дегтярев! Приходил к нам такой… богатырь. Мы его статьи давали о туристах. Помнишь?
– А, да, да. Ужас какой…
– Да-а. У меня статьи лежат его новые, фото. Надо дать в ближайшем номере… Вообще, – Игорь отвалился на спинку кресла, – посвятить бы ему, по-хорошему, большой материал. Таких людей теперь единицы…
Пришел верстальщик Егор, и ему Игорь сообщил о гибели Дегтярева.
Помянули. Потом появилась Настя из отдела спецпроектов, потом – Инна из отдела красоты и здоровья… Бутылка опустела, и Чащин вызвался спуститься в ближайший минимаркет за следующей. Прикупил еще и лимонов, горького шоколада. На душе было свободно и легко, как бывает после сотни граммов коньяка; Игорь из грозного начальника снова стал другом… Чащин с трудом сохранял на лице траурную маску.
– Ну шевели-ись, опаздываем! – Димыч снова тащил его куда-то.
Было еще светло, хотя солнце скрылось за многоэтажками, под ногами похрустывал ледок, но ветер дул теплый, словно бы из метро.
Чувствовалось, что скоро весна.
– Дэн, блин, десять минут осталось…
Чащин не убыстрил шаг, но и не протестовал, не поворачивал назад, хотя идти не хотелось. Рот раздирала то ли нервная, то ли сонливая зевота.
Пересекли забитую машинами Триумфальную площадь, через широкую арку вошли на Первую Брестскую.
– Так, где-то здесь, – забормотал Димыч, допил свое пиво, поставил бутылку на тротуар. – Где-то здесь уже…
– Слушай, тебе не надоело? Ты ведь божился, что больше с ними никаких дел.
– Я и не имею. Я сам по себе. Просто интересно же, к