Я кивнула.
— Я была ею. Но не я обналичивала эти чеки…
Он не дал мне договорить.
— Мне на это наплевать. Куда важнее то, что ты лгала мне. Лгала. Мне.
Он сердито тряхнул головой, но в этом его жесте было что-то жалкое, словно он никак не мог поверить, что жизнь в очередной раз не сумела подстроиться под его точные идеальные стандарты.
— Я так хотел на тебе жениться. — Теперь в его голосе явственно чувствовалась жалость к самому себе. — Я бы дал тебе дом, тебе и твоим детям. Детям другого человека. Хотя одна из этих детей… нет, вы только посмотрите на нее! — И он метнул взгляд в сторону Розетт, одетой в костюм обезьянки, и рот его сложился в уже знакомую мне букву «О». — Она же практически животное! Ползает на четвереньках. Даже говорить не умеет. Но я бы все равно о ней позаботился… я бы нашел лучших в Европе врачей, которые занимаются подобными недугами. И все ради тебя, Янна. Потому что я любил тебя.
— Любил? — переспросил Ру.
И все обернулись к нему.
Он стоял, опираясь о дверной косяк, на пороге кухни, руки в карманах, глаза горят. Он расстегнул молнию на своем костюме Санта-Клауса и под ним был весь в черном, и эти цвета так сильно напомнили мне того крысолова, нарисованного на одной из карт Таро, что у меня вдруг перехватило дыхание. И теперь он говорил — яростно, отрывисто; это Ру-то, который ненавидит толпы народа, избегает по возможности всяческих сцен и никогда, никогда не произносит речей…
— Ты ее любил? — повторил он. — Ты же совсем ее не знаешь. Ее любимое лакомство — mendiants, ее любимый цвет — красный. Ее любимый аромат — мимоза. Она умеет плавать, как рыба. Ненавидит черные туфли. Обожает море. У нее шрам на левом бедре с тех пор, как она упала с польского товарного поезда. Ей не нравится, что у нее такие курчавые волосы, хотя они просто великолепны. Она любит «Битлз» и не любит «Роллинг стоунз». Она всегда крала в ресторанах меню, потому что никогда не могла себе позволить поесть там. Она — лучшая мать из всех, кого я знал в жизни… — Он помолчал. — И твоя благотворительность ей вовсе не нужна. Что же касается Розетт… — он подхватил девочку на руки и прижал к себе так, что ее личико почти касалось его лица, — то ничего такого у нее нет. Она идеальный ребенок.
На какое-то время Тьерри, по-моему, даже растерялся. Затем до него стал доходить смысл сказанного. Лицо его потемнело, он переводил глаза с Ру на Розетт, с Розетт на Ру. Истина была бесспорна: черты лица у Розетт, возможно, не такие резкие, а волосы более светлого, рыжеватого оттенка, но у нее глаза Ру, его ироничный рот, и в эти мгновения, глядя на них, ошибиться было бы просто невозможно…
Тьерри развернулся в своих сверкающих туфлях, но это элегантное движение оказалось несколько подпорченным тем, что он бедром задел край стола. В результате бокал с шампанским полетел на пол и разбился вдребезги, осколки его, точно фальшивые бриллианты, так и зазвенели по плиткам пола. Но когда мадам Кайю попыталась их собрать…
— Эй, вот повезло! — воскликнул Нико. — А я мог бы поклясться, что слышал, как он разбился…
Мадам как-то странно на меня посмотрела.
— Просто повезло, наверное, — повторила я следом за Нико.
Ну да, как и с тем синим хрустальным блюдом из Мурано, которое я тогда уронила. Только теперь я уже больше ничего не боялась. Я просто смотрела на Розетт, сидевшую на руках у отца, и испытывала — нет, не страх, не испуг, не тревогу, а всепоглощающую гордость…
— Можешь пока что радоваться, если можешь. — Тьерри стоял уже возле двери, огромный в своем красном карнавальном костюме. — Но предупреждаю тебя заранее, за три месяца, как это обусловлено нашим договором: я твою лавочку закрываю. — Он смотрел на меня с добродушной улыбкой, в которой сквозила откровенная злоба. — Неужели ты думала, что останешься тут после всего, что произошло? Я — хозяин этого заведения, если ты на минуточку об этом забыла, и у меня свои планы, в которые ты не входишь. А пока что развлекайся своими шоколадками. К Пасхе от вашего магазина и следа не останется.
В общем-то, мне уже приходилось не раз слушать нечто подобное. Когда дверь за Тьерри с грохотом захлопнулась, я испытала не страх, а, напротив, новый, удивитально сильный прилив гордости. Самое худшее уже случилось, и мы выжили. Ветер Перемен опять одержал победу, но на этот раз у меня не возникло ощущения, что я безнадежно проиграла. Наоборот, я была невероятно счастлива, я была готова сразиться хоть с самими фуриями…
И вдруг в голову мне пришла ужасная мысль. Я резко встала и обшарила комнату глазами. Разговоры среди гостей уже возобновились, постепенно набирая и скорость, и громкость. Мадам Люзерон разливала шампанское. Нико принялся болтать с Мишель. Пополь флиртовал с мадам Пино. Из того, что долетало до моих ушей, я сделала вывод: все считают, что Тьерри был просто пьян, все его угрозы — пустая болтовня и через неделю все это будет забыто, потому что chocolaterie уже стала частью Монмартра и никак не может исчезнуть, как не может исчезнуть, скажем, «Крошка зяблик»…
Но кого-то в комнате не хватало. Куда-то пропала Зози.
И нигде не было видно Анук.
ГЛАВА 14
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 15 минут
Пантуфля я уже давно не видела так близко. И уже почти позабыла, каково это, когда он рядом — смотрит на меня своими черными, как смородина, глазами, или сидит, весь такой тепленький, у меня на коленях, или устраивается прямо на подушке на тот случай, если ночью мне вдруг приснится Черный Человек и я испугаюсь. Но Зози уже стоит в дверях, и нам нужно успеть оседлать этот Ветер Перемен…
Я про себя окликаю Пантуфля. Я просто не могу уйти без него. Но он ко мне не идет, а сидит себе на плите, недовольно подергивая усами. Смешно, но я так и не могу припомнить, когда это мне удавалось так близко его увидеть, разглядеть каждую шерстинку, каждый усик. А еще от медного котелка на плите исходит какой-то странный аромат…
«Да это же просто шоколад», — говорю я себе.
Но почему-то пахнет он не совсем обычно. Это запах того шоколада, который я пила в детстве, — с большим количеством сливок, с шоколадной стружкой, корицей и с такой длинненькой ложечкой, чтобы его помешивать…
— Ну? — говорит Зози. — Ты идешь или нет?
И снова я окликаю Пантуфля. И снова он словно не слышит меня. И я, конечно же, хочу пойти с ней, увидеть те места, о которых она мне рассказывала, поскакать верхом на ветре, стать великолепной — но возле медной кастрюльки сидит Пантуфль, и я почему-то просто не могу отвернуться от него и уйти.
Я знаю, что Пантуфль — друг всего лишь воображаемый, а Зози самая настоящая, живая, но я чувствую, что должна непременно вспомнить что-то еще, какую-то историю, которую часто рассказывала мне мама, — ах да, о мальчике, который променял свою тень на…
— Ну идем же, Анук!
Ее голос звучит резко. Теперь я чувствую, какой холодный ветер залетает в кухню, вижу снег — и на ступеньках крыльца, и на ее туфельках. А внутри магазина вдруг поднимается какой-то шум, я отчетливо чувствую запах шоколада, слышу, как мама зовет меня…
Но Зози уже схватила меня за руку и тащит за порог. Я чувствую, как ноги скользят по снегу, как ночной холод пробирается мне под плащ…
«Пантуфль!» — зову я в последний раз.
И он наконец подбегает ко мне — на фоне снега он кажется серой тенью. И на мгновение я вижу лицо Зози — не в Дымящемся Зеркале, а как бы сквозь тень Пантуфля: это совсем чужое лицо, не ее, все какое-то вогнутое, перекрученное, словно старые металлические стружки, и очень старое, такое старое, как у самой древней прапрапрабабки; и вместо красного, как у мамы, платья на ней юбка из человеческих сердец, а ее башмаки — точно кровь на тающем снегу…
Я дико вскрикиваю и пытаюсь вырваться.
Она вцепляется в меня, сотворив знак Ягуара, и я слышу ее голос; она уверяет меня, что все у нас будет отлично, что не нужно бояться, что она выбрала меня, что она хочет, чтобы я была с ней, что я ей нужна, что никто другой не сможет понять…
Я знаю: мне ее не остановить. Мне придется пойти с нею. Я зашла слишком далеко, и моя магия ничто в сравнении с ее умениями, но запах шоколада по-прежнему очень силен, он похож на запах леса после дождя, и я вдруг обретаю способность видеть еще что-то своим внутренним зрением, передо мной открывается некая, пока не ясная мне картина. Я вижу маленькую девочку, всего на несколько лет младше меня. Она стоит в каком-то магазине, а напротив нее небольшой ящик, по форме напоминающий тот серебряный гробик-амулет, что висит у Зози на браслете…
— Анук!
Я различаю голос мамы. Но увидеть ее не могу. Она сейчас так далеко от меня! А Зози все тащит меня куда-то во тьму, и ноги мои сами несут меня по снегу следом за нею. И я вижу, что та девочка как раз собирается открыть ящичек, а там внутри что-то ужасное, и если бы я только знала, как это сделать, то, наверное, остановила бы ее, но я…
Мы останавливаемся напротив нашей шоколадной лавки, на углу площади Фальшивомонетчиков, перед нами простирается улица, вымощенная булыжником. Прямо над нами горит уличный фонарь, и наши тени протягиваются по снегу далеко-далеко и спускаются даже на первые ступеньки лестницы, ведущей с Холма. Краем глаза я вижу маму, она стоит на крыльце и осматривает площадь. Кажется, что до нее сотня миль, и все же я понимаю, что это не может быть так далеко. И еще там Ру, и Розетт, и Жан-Лу, и Нико, и их лица тоже отчего-то кажутся далекими-далекими, словно я смотрю на них с другой стороны подзорной трубы…
Дверь открывается. Мама сбегает с крыльца.
Я слышу, как издалека доносится голос Нико: «Да что же это, черт побери, такое?»
За спинами мамы и Нико слышится шелест голосов, но его заглушает треск статического электричества.
Поднимается ветер. Это Хуракан. С ним маме, конечно же, бороться не под силу. Но я вижу, что она тем не менее намерена противостоять ему. Она выглядит очень спокойной. Она почти улыбается. И вот что мне интересно знать: как это мне или кому-то еще в голову могло прийти, что моя мама хоть чуточку похожа на Зози?..