высокой башни, и всё, происходящее там, внизу, не имеет к ним сейчас никакого отношения.
– Артур раскаялся только после несчастного случая, когда жить ему оставалось считаные часы, – продолжила леди Элспет бесстрастно. – К тому времени миновал уже год, как бедный Монти, высланный с родины без права возвращения, лишённый всякой связи с домом, упокоился с миром. Из-за падения с лошади на Артура было страшно смотреть – я до сих пор без содрогания не могу вспоминать всё случившееся! У него мутилось сознание, и он всё хрипел одно и то же – что видит тех, кого уже нет в живых, что знает, на этот раз пришли за ним. Умирал тяжело, не дай бог никому так мучиться. Хватал меня за руки, сжимал их и заставлял себя слушать. Не отпускал ни на миг, точно хотел забрать с собой в могилу. Мне пришлось ещё несколько недель после похорон носить перчатки, так ужасно выглядели мои руки – распухшие, в синих пятнах.
Леди Элспет расцепила руки – всё время, что она исповедовалась, крепко сжатые в замок, – и приподняла их, и Оливия, повинуясь порыву, приняла её ладони в свои и поразилась их ледяной неподвижности.
– Вы такая славная, мисс Адамсон, – пожилая дама, вроде бы успокоившись, благодарно ей улыбнулась. – Мне стыдно, что я так расчувствовалась перед вами. В этой комнате на меня всегда находит страшная тоска, поэтому я здесь почти не бываю. Вот, выболтала вам все грязные семейные тайны, хотя вы ничем не заслужили такого наказания.
– Вы можете называть меня Оливией, леди Элспет. И не стоит так переживать. За годы скитаний по дешёвым пансионам чего только не узнаешь о людях, – Оливия не хотела продолжать, но собеседница так пытливо на неё смотрела, что ей пришлось: – Двери чуть толще картона, стены – кажется, ткни пальцем, и появится дырка. Все людские слабости видны как на ладони. Да и от детей никто не скрывается. Их мало замечают. Порой я чувствовала себя невидимкой. Достаточно было сидеть тихо и не вмешиваться в разговоры взрослых, и тогда они начинали болтать о том, что их на самом деле волновало. Некоторые пансионы походили на вокзальный перрон – совершенно разные люди оказывались в одном месте и были вынуждены беседовать друг с другом. Однако всех жильцов объединяло что-то общее – какое-то сиротское бесприютное чувство, заставляющее их каждые несколько дней снова собирать чемоданы и спешить в следующий городок, где будет в точности такой же пансион с отсыревшими обоями над кроватью и плоскими подушками в засаленных наволочках. И мы с братом вслед за матерью непрестанно собирали и разбирали чемоданы, даже не пытаясь запомнить, как зовут наших соседей или хозяйку пансиона. В своих странствиях мы встречали и дурных, и хороших людей – подчас их было не отличить друг от друга, в таком отчаянии они находились. Кто-то из них ещё пытался сохранить достоинство и надежду на лучшую участь, но были и те, кто хорошо понимал, что утратил возможность вернуться в прежнее общество. Нам с братом принадлежали роли наблюдателей, и нельзя сказать, чтобы мы этим пренебрегали. Подобная жизнь рано раскрывает глаза на неприглядные стороны человеческой натуры, леди Элспет.
Оливия сама от себя не ожидала подобной откровенности. Смутившись, она встала и подошла к раскрытому настежь окну, взглянула вниз и сразу отшатнулась – такой манящей, затягивающей была пустота под ногами. Мгновенно приняв решение, она повернулась к леди Элспет:
– Вы знаете, у меня только что состоялся любопытный разговор с Викторией Понглтон.
И она без утайки рассказала пожилой даме о его содержании, смягчая выражения, чтобы не ранить её чувства. Однако предосторожности оказались излишними. Леди Элспет чуть в ладоши не захлопала оттого, что ей представилась превосходная возможность позлить невестку с сыном.
– Вы подали мне отличную идею, мисс Адамсон, и я в большом долгу перед вами, – она с признательностью кивнула Оливии. – И если вы не откажетесь немного помочь мне, то мы поступим следующим образом…
Джордж Понглтон не слишком часто утруждал себя хозяйственными хлопотами, а такие утомительные упражнения, как пробежки под палящим солнцем от одной группы рабочих до другой и вовсе были противопоказаны его тучному телу. Добившись, чтобы помост у часовни разобрали и начали строительство в соответствии с планом, он посчитал свою задачу выполненной и с чувством облегчения отправился под прохладные своды Мэдлингтона.
У себя в комнате он наполнил таз водой из фарфорового кувшина и поплескал на лицо и шею, а затем сменил рубашку. Выглянул в окно, удостоверился, что Седрик всё ещё бродит среди рабочих, и решительно дёрнул за сонетку.
Прошло пять минут, затем десять, но никто из слуг так и не явился. Джордж нахмурился и собрался было уже спуститься в кухню, как в дверь постучали.
– Прошу прощения за задержку, сэр, но на кухне произошла маленькая неприятность. Анна никак не может сейчас оставить миссис Вайсли, кухарку. Чем я могу быть вам полезен?
– Передай мисс Адамсон, что я хочу её видеть, и проводи её в кабинет. Мы выпьем чаю.
– Слушаюсь, сэр, – Хигнетт кивнул и вышел, по пути ловким движением поправив криво висевшую на стене картину.
Кабинет покойного лорда Понглтона был для Джорджа самым притягательным местом во всём поместье. Ещё мальчиком он благоговел перед отцом, который сидел или за огромным столом, разбирая бумаги, или в кожаном, цвета сочного мха, кресле у камина, задумчиво глядя на огонь. Тут всегда было тихо, сумрачно и гулко – кабинет был обустроен в одной из сторожевых башен, – и сверху, из стрельчатого витражного окна, торжественно струился свет на многочисленные таинственные предметы: астролябии, глобусы, раскрытые книги в кожаных переплётах с золотым тиснением, сваленные грудами на рабочих столах, чучела любимых гончих, бронзовые скульптуры. В вечернее время слугами зажигалось множество ламп, и, если полузакрыть глаза, их мерцающий опаловый свет мягко окутывал обстановку, превращая фигуру отца, предававшегося своим таинственным занятиям, в неподвижный, расплывчатый силуэт. Джорджу, как первенцу и будущему наследнику, единственному разрешалось приходить сюда, с непременным условием, что он не проронит ни звука и не станет помехой отцу в его делах. И Седрик, и Монтгомери были лишены такой привилегии, и это наполняло душу маленького Джорджа благодарностью и ощущением избранности.
Войдя в кабинет и усевшись в мягкое кожаное кресло, он с удовлетворением откинулся на спинку и погрузился в привычные мечты о том времени, когда Мэдлингтон станет его собственностью, но вскоре его уединение нарушил стук в дверь. На пороге появилась компаньонка матери, одетая, как с неудовольствием отметил Джордж, по возмутительной современной моде.
– Входите же, мисс Адамсон, – попытался он быть радушным и приветливым. – Я подумал, что вам будет приятно осмотреть дом и выпить чашку чая после дневных хлопот.
Никак не выказав своего удивления таким любезным предложением, Оливия устроилась в кресле, стоявшем напротив Джорджа, и, благодарно кивнув, приняла чашку, наполненную крепким ароматным чаем.
– Я доволен, что вы подружились с Викторией, – без обиняков объявил Джордж, не считая нужным ходить вокруг да около с этой девицей, оказавшейся падкой на обещанное вознаграждение. – Как вы и сами могли заметить, моя мать в своих действиях не всегда руководствуется интересами семьи. Скорее, наоборот, ею движет невероятный эгоизм, – он заглянул в свою чашку и медленными кругообразными движениями покачал её, наблюдая, как чаинки скользят по белоснежному фарфору.
Оливия молчала и смотрела на него со странной заинтересованностью. Из своей чашки она не сделала ни глотка, но продолжала держать её в руках, словно грела озябшие пальцы. Под её взглядом Джорджу стало до того неуютно, что он неуклюже выбрался из кресла и отошёл к камину. Теперь он хорошо видел лицо собеседницы, при этом сам скрывался в тени.
– Понимаете, мисс Адамсон, мы с матерью никогда не были особенно близки, и никакого влияния на неё я не имею. Будучи женщиной неглупой, но крайне легкомысленной, она не в состоянии понять очевидных вещей. У неё отсутствует кровная связь с Мэдлингтоном, и, что страшит меня больше всего, она не собирается и палец о палец ударить, чтобы вернуть поместью надлежащий вид. Иногда мне кажется, что она считает своей задачей сделать всё, чтобы род Понглтонов больше не вернул себе славные дни.
Оливия подумала, что для будущего политика Джордж Понглтон явно лишён необходимой в этой деятельности дипломатической тонкости.
– Если я правильно вас поняла, мистер Понглтон, вы намереваетесь возродить Мэдлингтон?
Джордж сделал стремительный шаг вперёд, попав в полосу света, и Оливия поразилась тому, какое фанатичное выражение приняло его лицо.
– Да, мисс Адамсон, именно так, и никак иначе! Я старший сын в роду, и это моя прямая обязанность. Но без капитала реконструкция поместья немыслима, невозможна! Полагаю, мисс Адамсон, вы слышали о том, какие невероятные суммы составляет налог на наследство.
– А леди Элспет, как можно заметить со стороны, не отличается бережливостью, – бесстрастно произнесла Оливия.
– Всё так, мисс Адамсон, всё так, – кивнул Джордж Понглтон. – Я бы даже сказал, что со стороны её поведение выглядит вопиющим расточительством, – и он многозначительно умолк.
Оливия, втайне забавляясь незатейливостью его тактики, подала ему следующую реплику:
– То есть, если я всё правильно понимаю, вы хотели бы знать, кому леди Элспет собирается завещать капитал? Ну, или то, что от него останется, – добавила она не без умысла.
На лице Джорджа расцвёл апоплексический румянец. Он одним глотком допил остатки чая, вновь наполнил чашку и встал у окна. Послеполуденное солнце осветило всю его тучную фигуру – сутулые плечи, обиженно выпяченный подбородок, выступающий живот, большую голову с крупными мясистыми ушами.
– Британия стоит на пороге новой войны, мисс Адамсон. Закрывать глаза на этот факт попросту глупо. Тот мир, что мы наблюдаем, скоро перестанет существовать и останется только в наших воспоминаниях.