– Миссис Грин, а почему все так боятся фамильной часовни Понглтонов? Говорят, там когда-то давно умерла юная девушка. Вы что-нибудь слышали об этом?
– Да кто же не слышал, милая? Грех-то какой учинила над собой, – перекрестилась миссис Грин, крепко зажмурившись. – Айрин Шепли её звали, и жила она у мельницы. С матерью одной жила, отца у неё в шахте завалило. Бедно жили, подённой работой кормились. Наградил её Создатель красотой, только ума пожалел: связалась она со старым лордом да и забрюхатела. Ходила к ведунье, что у ручья жила, за старой фермой Томасов, ходила, да без толку. Не смогла она преступный плод вытравить, крепко младенчик, видать, завязался. Мать её не знала, как в глаза людям смотреть. Работу им перестали предлагать, жили они впроголодь, огородом одним. А когда ребёночек народился, отлежалась она малость да и пробралась в часовню Понглтонов. Там она и прокляла всех будущих детей старого лорда и весь его род, и явился ей диавол, и говорит ей: «Возьму я душу младенца твоего, да и отдам демонам своим на растерзание». А она ему в ответ: «Не тронь душу ребёнка невинного, лучше мою возьми, всё одно пропадать мне». И повесилась она прямо там, и до самого последнего вздоха не смолкал у неё в ушах хохот диавольский, – и миссис Грин тонким голоском крайне бездарно изобразила дьявольский хохот.
Судя по всему, история эта была давно отрепетирована и рассказывалась несчётное количество раз, но Оливию передёрнуло от нескрываемого наслаждения собеседницы произошедшей трагедией. Та же, выдержав паузу, сделавшую бы честь и актрисе Королевского театра, добавила обыденным тоном:
– Нашли её на следующий день, к вечеру, когда праздник в самом разгаре был. Матушка старого лорда чуть чувств не лишилась, так…
– Какой праздник? – Оливия очнулась от невесёлых мыслей.
– Так в июне который, – ответила миссис Грин, недовольная тем, что её перебили. – В июне это произошло, лет двадцать семь, а может, и все двадцать восемь назад. Хотя… – она принялась считать, загибая пальцы и шевеля губами, – может, и больше времени прошло. Не обучена я грамоте, да и в голове всё путается. Но леди Эстер точно ещё жива была. Ух и гневалась она на сынка! Нрав у неё буйный был, пока здоровье позволяло, вот и чихвостила его на чём свет стоит. Жалко ей часовню было, её ещё при Толстощёком Хэле[10] строили.
– А что стало с ребёнком, который родился у Айрин? Он остался тут, в деревне?
– Ублюдок-то? Да нет. Мать Айрин увезла его с собой сразу после того, как дочь в землю закопали, а куда увезла, никто так и не узнал. Не приезжали они во Фроингем больше, но и дом не продали. Так и стоит заколоченным.
Заметив, что её гостья ёрзает и явно собирается откланяться, миссис Грин, редко имеющая удовольствие посплетничать всласть, с намерением её удержать поторопилась налить ещё одну чашку чая, тёмно-коричневого, словно торфяные лужи на болоте. Силы Оливии к этому моменту уже совершенно иссякли, из-за духоты на лбу выступила испарина, а высокий певучий голос хозяйки вызывал теперь лишь головную боль.
– А дворецкий-то их, Хигнетт, поговаривают, жену с детьми бросил, – без всякой связи с озвученными ранее событиями вдруг объявила миссис Грин, придвигая к Оливии блюдо с зачерствевшими лепёшками. – А когда совесть мучить начинает, то он им всё вещи по каталогу выписывает да по почте высылает. И Анна, горничная, тоже хороша – от сына мельника нос воротит, а сама, поговаривают, ездит в Лондон и распутничает там с Мардж Джессоп, бывшей подавальщицей из трактира миссис Тимпани! А приёмыш-то, Седрик Понглтон, вот уж он набедокурил в своё время! Что ни день, то бражничал без устали. Пил как лошадь, милая, просто спасу от него никакого не было. Но, правда, тихо себя вёл, не то, что некоторые, – и она с неподдельной печалью пошмыгала носом, пытаясь оттереть с ладони чернильные пятна уголком полотенца. – Так что никто у них там, в Мэдлингтоне, не без греха. Все в своё время диавола потешили, – довольным тоном заключила миссис Грин и оттолкнулась ногой от пола.
Кресло-качалка увеличило амплитуду, и Оливия, против воли следя за его движениями, ощутила лёгкую дурноту. От крепкого чая её желудок болезненно сжимался, и поток нескончаемых злобных сплетен о жителях Фроингема обрёл явственное зловоние – запахи неряшливого жилища мешались с затхлым запахом сушёных грибов и кислым ароматом перестоявшего чая.
В кухне послышались тяжёлые шаги, что-то упало, прогромыхав, и миссис Грин резко выпрямилась в кресле. На лице её застыло страдальческое выражение.
– Эдвин явился, сынок мой, – проворчала она, не глядя на Оливию. – Опять из трактира на бровях пришёл. Я уж сколько раз просила миссис Тимпани не привечать его, да всё без толку. Вот я ему насыплю опять, будет знать!
Грохот в кухне всё нарастал, казалось, там орудует безумец – судя по звукам, Эдвин словно бился о стены, – и Оливия поспешила покинуть коттедж словоохотливой миссис Грин.
Пока Оливия распивала чай со сплетнями вместо сэндвичей, в Лидсе, на Викар-лейн, стоя у окна, не блещущего чистотой, в это утро томился невнятной печалью некий Гумберт Пропп. Был он единственным сыном весьма зажиточного торговца тканями, державшим лавку готового мужского костюма, шляп и прочих аксессуаров для молодых и не очень джентльменов, желающих быть одетыми достойным образом и в соответствии с самыми последними веяниями капризной моды.
Лавка не могла похвастаться сверкающими витринами, широкими распашными дверями или солидным усатым швейцаром в пышной ливрее, и потому не в силах была конкурировать с крупными магазинами. Тем не менее знающие люди ни за что бы не променяли возможность одеваться у Проппа на сомнительную радость покупки безликой, хотя и более дешёвой одежды в больших трёхэтажных универмагах, наводнённых студентами Лидсского Университета, клерками, приказчиками и прочим невзыскательным народом.
Гумберт Пропп обладал поистине редчайшим даром – способность молниеносно оценить не только телесные параметры клиента, но и его уровень достатка, жизненные обстоятельства и даже тайные мечты вызывала у неподготовленного человека недоумение, сменявшееся чуть ли не суеверным страхом. Точно фокусник, хозяин лавки, не слушая никаких маловразумительных объяснений, подбирал, полагаясь на своё природное чутьё, пиджаки, брюки, рубашки, кушаки и шляпы, формируя целостный образ. Не более трёх четвертей часа проходило с того момента, как клиент переступал порог лавки «Пропп и Пропп» и вот он уже с восхищением и лёгким недоверием любуется собственным отражением в огромном зеркале, и отражение это превосходит его самые смелые фантазии.
Служащий, надеявшийся выпросить прибавку к жалованью и пришедший всего лишь за новым зонтом, покидал лавку полностью преображённым и вскоре переходил на должность с гораздо более заманчивым окладом. Юноша, собиравшийся просить руки понравившейся ему особы и приобретший для этих целей новый костюм от Гумберта Проппа, в ближайшее время становился вхож в такие круги общества, что его предыдущая пассия оставалась в далёком прошлом, так как он мог претендовать на значительно более выгодную партию. А что уж говорить о солидных торговцах, имевших отношение к экспорту шерсти и заключавших сделки, чья стоимость превышала десятки тысяч фунтов стерлингов? Уж эти-то почтенные джентльмены были многим обязаны Гумберту Проппу.
Печаль же, захватившая хозяина лавки в свой плен, объяснялась легко. Имея самую непримечательную внешность – жидкие волосы песочного цвета, зачёсанные назад с целью скрыть намечавшуюся лысину, небольшие голубые глаза и широкий тонкогубый рот, из-за которого в школе однокашники прозвали его лягушонком Гумби, – и ведя размеренную жизнь, единственными тревогами в которой были участившиеся забастовки рабочих на текстильных фабриках да происки конкурентов, Бернард Пропп ощущал непреходящую жажду творческого самовыражения.
Тайный ящик в его рабочем бюро, за которым он встречал посетителей, был забит альбомными листами с эскизами невероятных, умопомрачительных платьев, похожих на одеяния фейри, какими их изображают художники романтического направления. Цветные перья, прозрачная кисея и мерцающие блёстки, осиные талии и невероятные шляпы, украшенные ярдами тюля и бисером – все эти роскошные одеяния грезились ему будто наяву. Гумберт Пропп вообще был романтической натурой (хоть и тщательно скрывал это и от служащих в его лавке, и от немногочисленных друзей, которые после смерти отца перешли к нему как бы по наследству), и всё убыстряющийся темп жизни и стремление современных девушек выглядеть как можно более невзрачно были ему ненавистны. Все эти брюки, туфли на плоском ходу, напоминающие ботинки фабричного рабочего, безобразные укороченные юбки и полное отсутствие корсетов (без которых, по его категоричному мнению, не могло быть и речи о женственном силуэте), ввергали его в тоску об ушедшей эпохе и мысли о том, что двадцатый век слишком стремителен и груб для него.
Когда он порой после воскресного обеда позволял себе выпить подогретого вина и погрузиться в сладчайшие грёзы, в его мечтаниях вырисовывался призрачный образ очаровательной незнакомки в летящем платье. Образ смутный и такой неуловимый, что после пробуждения он был не в силах вспомнить ни цвет её глаз, ни причёску, и только ощущал томление в сердце и будто бы лёгкий аромат гиацинтов, напоминавший ему о матери, к которой он был невероятно привязан и которую потерял в далёком детстве по причине прозаической и вместе с тем ужасной – миссис Пропп, гостившая у сестры в Бате, подавилась кусочком салли-ланн[11] и так никогда и не вернулась к мужу и сыну, оставив их горевать и предаваться безудержной скорби.
Погруженный в невесёлые мысли, Гумберт Пропп не сразу заметил, что напротив его лавки остановилась молодая пара. Филипп и мисс Прайс к этому времени уже успели перекусить картошкой с острой подливкой и осмотреть, единодушно ужаснувшись, Собор Святой Анны, выстроенный на месте церкви несколько десятилетий назад. Воодушевлённые и небольшим путешествием, и ясным солнечным днём, и компанией друг друга, они, сами не зная почему, остановились напротив невзрачной витрины, за которой виднелся манекен, одетый в щегольский шерстяной костюм и увенчанный несколько старомодным цилиндром.