Горничная крутилась тут же: то проверяла, надёжно ли пробка воткнута в слив, то хваталась за промокшие насквозь замшевые туфли Оливии, представляющие собой печальное зрелище – к мыскам, выпачканным глиной, прилипли травинки и колючки чертополоха, каблучки покривились, и в одном месте отклеилась тонкая подошва.
– Ног-то вы сегодня не жалели, – заключила бережливая Анна с некоторым осуждением. – До завтра туфли не просохнут, мисс, и надеяться нечего. Если у огня поставить, то волной материал пойдёт, потом ничем это не выправишь. Попробую сухой бумагой набить, а после щёткой пройдусь, но чудес не ждите, – сварливо предупредила она.
– О, Анна, спасибо вам, – Оливия с признательностью ей улыбнулась. – В хозяйственных хлопотах, по правде говоря, я полный профан. В пансионе Святой Урсулы нас, конечно, обучали рукоделию, но, как только мисс Хэвишем с сундучком для шитья входила в класс, я всеми правдами и неправдами изображала недомогание, так что меня частенько отправляли в дортуар, чтобы я не расхолаживала остальных учениц.
– Ха! – Анна скомкала лист обёрточной бумаги и вложила его в правую туфельку. – Попробовали бы вы, мисс, этот трюк в нашем приюте, так живо бы научились чистить, гладить да стирать. У миссис Барнаби если кто начинал отлынивать, так живо об этом забывал и принимался за дело.
Не выдавая своей радости, что разговор свернул на нужную ей тему, Оливия стыдливо скинула халат и быстро, не давая себе привыкнуть к смене температуры, погрузилась в воду и села, поджав колени к груди и обвив их руками.
– Строгая она была, эта миссис Барнаби?
– Нет, мисс, это другие строгие были, а миссис Барнаби добрячка, каких поискать. Просто она старалась, чтобы мы в жизни не пропали. Говорила, что нам самим придётся дорогу прокладывать, и если мы будем себе спуск давать, то ничего путного из нас не выйдет.
Оливия повертела в руках этикетку от мыла. На ней были изображены продавцы цветов – женщина и двое детей, державшие в руках корзинки с душистым товаром, – и их лица показались ей уставшими и потерявшими надежду.
– Нелегко вам было в приюте, Анна?
Та неопределённо пожала плечами, и за её нарочитым равнодушием Оливии почудилась неостывшая обида на мир, то и дело допускающий несправедливость.
– Ели мы досыта, мисс, и одежда тёплая у нас всегда была, – ответила горничная бесстрастно и повернулась спиной.
– Но ведь дети нуждаются не только в пище и одежде, – Оливия напомнила себе, что у её вопиющей назойливости есть оправдание, и продолжила: – Детям нужны любовь и внимание, им необходимо чувствовать, что они в этом мире не одни, и их есть кому защитить.
– К нам хорошо относились в приюте, если вы об этом, – помолчав, ответила Анна и, не желая упускать возможность пожаловаться на жизнь заинтересованному собеседнику, повторила: – Хорошо относились, да это не то же самое, как в семьях к детям относятся. Вон у миссис Понглтон мальчишек найти не могут, так она ведь чуть не в обмороке лежит. Хигнетт от неё не отходит. Хотел ей рюмку хереса подать, чтобы нервы успокоить, так ничего не нашёл. А она так убивается, что смотреть страшно. Вся бледная, трясётся, молитвенник из рук не выпускает и шепчет всё время: «Это нам за грехи наши Всевышний воздаёт». А если б мальчишки из приюта были? Стала бы она так горевать из-за них, а? – Анна хмыкнула, давая понять, что вопросы эти скорее риторического характера.
– А вы, Анна, не знаете, где могут быть мальчики? – Оливия протянула руку за мылом, принуждая себя не смотреть на горничную.
– Да откуда?! Я же весь день кручусь-верчусь, света белого не вижу. Да и зря такой шум подняли, я считаю. Мальчишки у неё дикие, чисто как котята, и такие же тихие. То в одном, то в другом месте мелькнёт кто-то, и всё – нет уже никого. Прячутся они где-то. Может, набедокурили чего и взбучку получить боятся. Или…
– А херес, Анна? – вдруг села Оливия в ванне, не замечая, как от её резкого движения на пол выплеснулась вода. – Хигнетт нашёл херес?
– Не знаю, мисс, – коротко ответила Анна, раздосадованная сменой темы, так как историй о том, как этот мир несправедлив к сиротам и горничным, у неё в запасе было предостаточно. – Скорее всего, не осталось ничего после миссис Вайсли, упокой, господи, её душу, – она наскоро перекрестилась. – Узнать, мисс?
– Нет, нет, Анна, это я так, – быстро спохватилась Оливия. – Вы простите, я что-то устала сегодня, – и она снова опустилась в ванну, позволяя тёплой воде сомкнуться вокруг её плеч и шеи.
– Отдыхайте, мисс, отдыхайте, – Анна сурово кивнула, давая понять, что уж ей-то не отдыха со всеми этими хлопотами. – Я подам чай в гостиную в четверть шестого. И не переживайте вы так! – она перевесила полотенце поближе к Оливии. – Вот увидите, к чаю мальчишки проголодаются и прибегут обратно.
С этими словами она вышла, а Оливия, выждав несколько минут, резво выбралась из ванны и принялась торопливо сушить волосы полотенцем, задумчиво глядя в круглое окно, за которым по-прежнему лил и лил дождь, и в небе не было ни единого просвета, указывающего на смену погоды. Перед тем, как покинуть ванную комнату, Оливия ещё раз вгляделась в грустные лица цветочницы и её детей, изображённых на обёртке от мыла.
Вопреки убеждённости горничной, к чаю дети не вернулись. Об этом Оливии сообщил Филипп, которого она встретила на лестнице, и сердце её сжалось от недобрых предчувствий.
Когда близнецы вошли в гостиную, то застали там только Анну, накрывавшую к чаю, дворецкого и заплаканную Бернадетту в неизменном чёрном платье. Блюдце с нетронутым кусочком кекса в её руке мелко подрагивало, лицо, опустошённое тревогой, выражало скорбь, на коленях лежал раскрытый молитвенник. За креслом, в котором она сидела, стоял хмурый Хигнетт, готовый в любую минуту прийти к ней на помощь.
Анна вручила Оливии чашку горячего чая, и та с благодарностью её приняла, пересев поближе к камину, чтобы все ещё влажные на затылке волосы быстрее просохли.
– Скажите, Бернадетта, а мальчики сегодня возвращались к ланчу? – Оливия отпила глоток чая и с состраданием посмотрела на несчастную мать, терзаемую страхом.
Та покачала головой и охрипшим от рыданий голосом объяснила:
– Обычно они только завтракают и ужинают в детской, а в остальное время перехватывают что-нибудь на кухне.
– Я специально оставляю для них на видном месте съестное: кусок сыра, пирог, несколько яблок, – вмешался Хигнетт. – Иногда хлеб с джемом или холодное мясо.
– А сегодня? Вы оставляли для них еду?
– Да, но она осталась нетронутой, – Хигнетт развёл руками. – И лепёшки, и сэндвичи с сыром – к ним никто не прикасался.
Бернадетта низко опустила голову с тугим узлом чёрных волос, плечи её мелко затряслись, и дворецкий укоризненно посмотрел на Оливию. Тут вошли Седрик с Присциллой, баронесса фон Мюффлинг и Оскар Финч, а следом за ними шествовала Виктория, надевшая траурное платье и явно чем-то крайне недовольная.
Пока все рассаживались, пока разливали чай и передавали друг другу чашки и блюдца с кексом и неряшливо, наспех приготовленными сэндвичами, некое подобие оживления ещё скрашивало чаепитие, но как только все получили желаемое, наступила тишина.
Беседа не клеилась. Все присутствующие сохраняли молчание, даже баронесса воздерживалась от присущих ей грубоватых замечаний. Выглядела она, впрочем, не слишком расстроенной, скорее, глубоко погруженной в свои мысли, и Оливия могла бы заключить пари, что среди них не было места загадочному исчезновению двух детей.
– Помню, в детстве мы с Монти как-то заигрались на чердаке, – откашлявшись, вдруг нарушил тишину Седрик Понглтон. – Что-то такое мы там нашли – не помню уже в точности, что, – но совершенно потеряли счёт времени и спустились только к ужину. Пропустили и ланч, и послеполуденный чай… Уверен, Робер и…– он с досадой защёлкал пальцами.
– Жан, – подсказал ему Хигнетт.
– Да, да, я помню, Жан, – рассеянно кивнул ему Седрик. – Так вот, уверен, что мальчишки беззаботно резвятся где-то на просторе, позабыв обо всём, и думать не думают, что стали причиной беспокойства стольких взрослых. Дети, что с них взять! – он пожал плечами и издал натужный смешок.
Все, включая Бернадетту и слуг, в этот момент посмотрели за окно, где по-прежнему бушевал ливень, Седрик же с величайшим интересом принялся разглядывать кекс. Оливия обратила внимание, что руки у него дрожат, а на лбу и переносице выступила испарина. «Да он же напуган до полусмерти!» – подумала она, и взгляд Присциллы на мужа, полный жалости, подтвердил её догадку.
– Детям нельзя позволять отбиваться от рук! – заявила Виктория, со стуком поставив чашку на ломберный столик. – Их место – в детской. Если бы их глупые игры не отвлекали инспектора от расследования, то мы все, вероятно, получили бы возможность поскорее уехать из Мэдли. Седрик прав в одном: мальчишки преспокойно играют где-нибудь на чердаке и знать не знают, что из-за них поднялась суматоха.
– Не далее, как полчаса назад я осмотрел чердак вместе с Хигнеттом, – ответил на её тираду Оскар Финч. – Возможно, дети там и побывали раньше, но сейчас чердак пуст.
– Полагаю, баронесса, в Германии такое поведение попросту невозможно, ведь у вас детям прививают дисциплину и послушание с пелёнок, – Виктория никак не отреагировала на замечание Финча.
– Полагаю, что да, миссис Понглтон, – мисс Прайс устало пожала узкими плечиками, но тотчас же спохватилась: – Да, да, разумеется, так и есть! Наш отец огромное значение придавал дисциплине, почтительности и неукоснительному соблюдению распорядка дня. Мы с сёстрами и помыслить не могли, чтобы ослушаться его.
– Вот видите, – Виктория вроде бы обращалась ко всем присутствующим, но смотрела только на съёжившуюся в своём кресле Бернадетту. – Я убеждена, детям необходима строгая рука. Свобода и отсутствие дисциплины вредят им и лишают возможности стать в будущем полезными членами общества. Из этого проистекают и другие проблемы: невоздержанность, потворство низменным страстям… – Виктория долго перечисляла всевозможные прегрешения и наконец заключила, – и всё это в итоге ведёт к жизненному краху. Так-то вот! – она откусила от сэндвича крупными белыми зубами и принялась жевать, рассеянно глядя на огонь в камине.