Поиски детей свернули только на полчаса, чтобы дать промокшим констеблям и добровольцам возможность выпить горячего чая и согреться. Время ужина давно миновало, и Оливия совместно с Анной и Присциллой торопливо намазывала хлеб маслом и джемом и выкладывала сэндвичи на большие плоские блюда. Виктория и Имоджен Прайс остались присматривать за спящей Бернадеттой.
Хигнетт развёл в кухонном очаге огонь и принёс все стулья, которые сумел отыскать. Мужчины торопливо пили чашку за чашкой, стараясь немного обсохнуть и согреться перед тем, как снова выйти под неутихающий ливень. Надежда отыскать детей до утра таяла, и они разговаривали вполголоса, словно исход поисковой операции в их глазах имел всё меньше шансов на успешное завершение.
Хуже всех выглядел Седрик. Он примостился на самом краю стола и грел ладони о чашку с обжигающе горячим чаем, рассеянно глядя на огонь в очаге. От его одежды шёл пар, воспалённые глаза слезились. Когда Присцилла принесла ему полотенце, он долго не мог понять, что от него требуется, и тогда она, не обращая внимания на присутствующих, промокнула ему лицо и шею, а после и слипшиеся от дождя волосы ровно так же, как это делают матери своим детям.
– Вы хоть что-то обнаружили? – спросила Оливия, встав у брата за спиной и подливая ему в чашку свежий кипяток.
– Не-а, – промычал он с полным ртом, а после, прожевав кусок сэндвича, обернулся к ней и добавил: – Детей нигде нет. Ни следа. Решено идти к холмам, потому что сад мы осмотрели дважды.
– Хигнетт сказал мне, что из кладовой исчез мешок сухарей и две бутылки сидра, – наклонившись к самому уху Филиппа, прошептала Оливия. – Это значит…
– Это значит, что они могут быть живы и находятся где-то на территории Мэдли.
– Да, – кивнула Оливия. – Я очень надеюсь, что это так.
По сигналу сержанта Бимиша все полицейские и добровольцы встали, побросав недопитые чашки с чаем и недоеденные сэндвичи. Торопливо надев так и не просохшие макинтоши и схватив фонари, мужчины вышли через чёрный ход, и кухня вновь опустела. Присцилла с Анной принялись убирать со стола и перемывать посуду, а Оливия, под предлогом, что хочет проверить, не нужно ли чего Бернадетте, поспешила в свою комнату.
Мэдлингтон-Касл в эту ночь сиял огнями. Хигнетт прошёлся по всем коридорам и жилым комнатам и всюду зажёг лампы. Теперь сумрак, которым, казалось, пропитался старый замок, отступил, сжался и растёкся кляксами по углам, затаился в складках пыльных портьер. Скульптурные изображения почивших Понглтонов, установленные в стенных нишах, провожали Оливию незрячими взглядами, и она была уверена, что слышит, как они перешёптываются за её спиной, недовольные тем, что их покой потревожили чужаки.
Войдя в свою комнату, Оливия первым делом проверила тайник – тетрадь была на месте как и прежде, и прикреплённая в уголке прозрачная нить, выдернутая из кисейной занавески, позволяла надеяться, что её записей не касалась чужая рука. Она внимательно просмотрела все свои схемы (для стороннего наблюдателя выглядевшие совершеннейшей чепухой, но на деле весьма содержательные) и, воспользовавшись карандашом, аккуратно внесла кое-какие поправки.
В дверь требовательно постучали, и Оливия торопливо захлопнула тетрадь и убрала её на прежнее место – внутрь диванной подушки в гобеленовом чехле. Уголок тетради из формованного картона немного выпирал, и она ладонью вдавила его поглубже в рыхлую подушечную мякоть. Мгновение поразмышляла и столкнула подушку с кровати, и та улеглась в углу, почти невидимая за пышными оборками покрывала.
– Войдите, – настороженно произнесла она.
В комнату к ней влетела фальшивая баронесса и, закрыв за собой дверь, прижалась к ней спиной, как если бы опасалась преследования.
– Кошмарная женщина, ненавижу её! Просто… Просто сколопендра какая-то! – Имоджен Прайс в сердцах сорвала с себя лёгкую узорчатую накидку и бросила её на стул. Проверив ещё раз, заперта ли дверь, она обессиленно опустилась в кресло напротив трюмо и по привычке бросила на себя оценивающий взгляд. – Господь да простит мне мои слова, но призраку Айрин следовало умертвить именно её, а не леди Элспет, никому не сделавшую вреда! Я долго слушала её речи, но всякому терпению положен свой предел! – эту фразу Имоджен произнесла на два тона ниже и громче, чем следовало, из чего Оливия сделала вывод, что это перефразированная цитата из какой-то пьесы, в которой той довелось играть. – Боюсь, я несколько вышла из роли баронессы, – вздохнула она и, расшнуровав туфельки, уютно устроилась в кресле, подогнув ноги. – Я просто не выдержала! Когда я заявила Виктории прямо в лицо, что вся эта теория происхождения рас – первостатейная чушь, она так на меня вытаращилась, будто я у неё на глазах застрелила лису[18]. А потом принялась отчитывать меня, как какую-нибудь горничную. И всё это шёпотом, чтобы не разбудить Бернадетту! В суфлёры, кстати, Викторию бы никто не взял. Дикция у неё ни к чёрту. Ну или она так сильно обозлилась на меня, что половину слов не могла толком выговорить. Ей-богу, шипела на меня как взбесившаяся змея. Яд так и брызгал во все стороны, – с нажимом произнесла она, раздосадованная тем, что Оливия не торопится выражать сочувствие.
– Признаться, я удивлена, что вам так хорошо известно о добросердечии леди Элспет, – Оливия присела на краешек кровати, так чтобы видеть и лицо Имоджен Прайс, и её профиль, отражающийся в трюмо. – Вы же не были с ней знакомы? Или я ошибаюсь?
– Нет, не была, – слишком быстро ответила Имоджен Прайс.
– Помню, что при нашем знакомстве вы рассказывали, как объехали с труппой весь Йоркшир несколько лет назад?
– О да! И это было так по-настоящему чудесно! Я тогда…
– Ваши родители, – перебила её с извиняющейся улыбкой Оливия, – насколько я помню из разговора, тоже принадлежали к театральному миру?
– У них был по-настоящему восхитительный комический дуэт. Публика была к ним благосклонна, – несколько более холодным тоном подтвердила Имоджен Прайс. – Хотя моя мать обладала превосходным контральто и драматическим даром. Из неё даже могла бы выйти неплохая Дездемона.
– Ваши приёмные родители, Имоджен, были к вам добры? – решилась Оливия, не сводя испытующего взгляда со своей гостьи. – Вы никогда не жалели, что именно они удочерили вас? Кочевая жизнь, отсутствие постоянного дома… Будь на их месте другая семейная пара, ваша жизнь могла бы сложиться иначе.
Имоджен Прайс резко выпрямилась, и в глазах у неё появилось затравленное выражение:
– Откуда вам известно?.. Вам что, рассказала обо мне леди Элспет?!
– Можно и так сказать, – кивнула Оливия. – Леди Элспет не называла имён, но поделилась историей одарённой приютской девочки, которая стала нежданной радостью для одной её знакомой пары. Леди Элспет никогда не упускала возможности проявить доброту.
Имоджен Прайс склонила голову в мелких золотистых кудряшках, обхватила колени, прижатые к груди, руками и прикрыла глаза.
– Да, – наконец произнесла она, и голос её был удивительно невыразителен. Оливии подумалось даже, что, возможно, это её настоящий голос, лишённый сценической звучности и принадлежности к той или иной избранной роли. – Леди Элспет была по-настоящему добра. И если хотите знать, то я ни о чём не жалею. Тадеуш и Мариша относились ко мне как к родной. Они научили меня всему, что я знаю и умею, они внушили мне мысль, что я способна добиться всего, чего только захочу. Я не знаю своих настоящих родителей. Но… Будь они прокляты! – она выкрикнула это страстно, с необычайной горячностью, вновь возвращаясь к драматической подаче, усвоенной с детства. – Эти люди оставили меня, выбросили как… Как какой-то ненужный хлам! – Она вскочила на ноги и принялась прохаживаться по комнате, подкрепляя каждое слово жестами, полными экспрессии, и Оливия поняла, что привычка взяла своё – больше Имоджен Прайс не скажет ни слова правды. – Они лишили меня нормальной жизни, лишили семьи! Я росла, не зная своих корней! О, ни один ребёнок не заслуживает такого!
– После Великой войны остались сотни тысяч сирот, – мягко возразила Оливия, припомнив слова инспектора. – Это дань, которую пришлось платить детям за безрассудство взрослых.
– Вы не знаете, о чём говорите, – резко прервала её Имоджен Прайс, закутавшись в накидку и сверкая глазами. – Если бы вы сами скитались по дешёвым пансионам и постоялым дворам, если бы у вас на ужин порой была лишь чашка пустого чая и корка хлеба – то вы поняли бы, о чём я толкую. Вы и не представляете, что такое по очереди надевать единственное нарядное приютское платье и изображать из себя милого бесхитростного ребёнка, чтобы понравиться очередной бездетной паре, вознамерившейся «совершить доброе дело и приютить ангелочка». Ха! – она закашлялась, не сумев выдержать темп. Раздавшийся в дверь стук окончательно сбил её с шага, и занесённая для заключительного жеста рука беспомощно повисла.
– Да входите же, бога ради, – выкрикнула Имоджен Прайс, всё ещё находясь в тисках роли. – Надеюсь, это не кошмар по имени Виктория, а то я выпрыгну в окно, – прибавила она чуть тише.
На пороге стояла Анна. По лицу её невозможно было прочесть, подслушивала она или нет.
– Инспектор просит мисс Адамсон спуститься. Он ждёт в кабинете старого хозяина.
– Спасибо, Анна, я сейчас, – ответила Оливия, надеясь, что обе девушки покинут её комнату и дадут ей возможность собраться, но те выжидательно на неё смотрели. Ей ничего не оставалось, как поднять с пола подушку-тайник, со всей непринуждённостью сунуть её под мышку и так и отправиться к инспектору.
Войдя в кабинет старого лорда с диванной подушкой в руках, Оливия невозмутимо расположилась в кресле и пристроила её на коленях.
– Я отвлёк вас от отдыха, мисс Адамсон? Или это дань современной лондонской моде и юные леди теперь носят вместо сумочек подушки? – Грумс не упустил возможности колко пошутить.
– Всякое бывает, и юным леди не всегда легко приходится, – туманно выразилась Оливия, всем своим видом намекая, что обида ещё не остыла.