От всего услышанного Грумса буквально перекосило. «Взбалмошная девчонка, да что она себе позволяет?!» – думал он, машинально принимаясь комкать лист бумаги и вовсе не замечая неодобрительного взгляда горничной.
– Пригласи ко мне Седрика Понглтона, – наконец, буркнул инспектор и прибавил, постучав по столу пальцем: – И будь добра, побыстрее, а не к завтрашнему вечеру!
Анна без всякого почтения хмыкнула и удалилась нарочито неспешной походкой. Мысленно она была уже в шумном, дышащем суетой и туманным смогом Лондоне, а тихий Йоркшир, который она всей душой недолюбливала, оставался далеко позади, всего лишь эпизодом, прелюдией к яркой блистательной жизни, что уготована ей судьбой.
Оливия, шагая к дому миссис Грин, тоже задумалась о Лондоне и о том, что уготовано впереди ей самой. Она понимала, что их с Филиппом пути расходятся, и как могла старалась принять эту новую данность и заглушить ревущее внутри пламя неприязни к той, что послужила причиной их новой разлуки.
Почтовое отделение осталось позади, и до дома миссис Грин было рукой подать, когда слёзы все же прорвали её оборону и потекли по щекам. Одна из них быстро прокатилась по лицу и скользнула на шею, и Оливии пришлось остановиться напротив старого приземистого паба с проржавевшей вывеской, чтобы достать из кармана платок и привести себя в порядок.
…Адель Хигнетт, в недавнем прошлом известная как Бернадетта Понглтон, тоже не сумела сдержать слёз. Сидя на постели, она крепко сжимала руку брата и беззвучно оплакивала своих сыновей.
– Не стоило нам этого делать, Говард, – произнесла она шёпотом и зажмурилась. – Леди Элспет и Джордж отомстили нам за всё, что мы совершили. Бедные мои мальчики!.. Этот дом сожрал моих детей! Это проклятое место, Говард, проклятое!
Хигнетт, сжав зубы, молчал, позволяя сестре выговориться, но и его лицо было искажено беспомощной мукой.
– Когда родился Жан, Робер сам был ещё малышом, но уже так крепко держал братика за руку, – лицо Адель Хигнетт просветлело, словно в воспоминаниях она отыскала благословенное убежище, где её дети были ещё с ней. – Он учил его выговаривать звуки и не давал соседскому коту царапать его. Брал в руки метлу и бесстрашно отгонял того от колыбельки. Представь только, Роберу тогда было всего лишь три года! А как он важничал, когда Жан научился ходить и повсюду бегал за ним! «Я – старший брат», – он так гордо это заявлял!..
…Взойдя на пригорок, венчавший извилистую улочку, на которой жила миссис Грин со своим непутёвым сыном, Оливия, как и Адель Хигнетт, погрузилась в воспоминания. Они проплывали мимо её внутреннего взора и наполняли сердце теплом и вместе с тем печалью, ведь жизнь тем хороша и тем порой так невыносима, что ничто в ней не повторяется дважды.
…К этой мудрости прибегла и Присцилла Понглтон, выбившаяся из сил после приступа паранойи, который сразил Седрика после визита к инспектору.
– Он повесит меня! Ты и не представляешь, что он говорил мне, чем угрожал! – Седрик, схватив жену за плечи и встряхивая её, не замечал, что в своём лихорадочном состоянии причиняет ей боль. – Он сказал, что я намеренно скрываю от него вход в подземелье, что это я, я заманил туда детей и обрёк их на гибель! Нам нужно уехать, Присцилла. Уехать сегодня, нет, прямо сейчас! Мы ведь уедем, правда?! Пообещай, что мы уедем, пообещай!
– Прекрати, Седрик, ты делаешь мне больно! – Присцилла, ощутив, что хватка мужа ослабла, отошла на шаг, переводя дух и растирая правое плечо. – Послушай меня. Уезжать сейчас – верх глупости!..
…– Пусть едет. Пусть транжирит последние деньги. Уезжать из Лондона с бродячей труппой и всю зиму колесить по глубинке с сомнительными фокусами и песенками – верх глупости! – не сдержав своего возмущения, произнесла Оливия вслух и решительно толкнула хилую калитку, служившую лишь символической преградой на пути к жилищу миссис Грин.
Старуха, казалось, не удивилась своей вчерашней гостье и на этот раз, пользуясь отлучкой Эдвина, впустила её в дом. Подслеповато щурясь, она оттеснила Оливию к дивану, облепленному кошачьей шерстью, а сама уселась в кресло-качалку. Над камином по-прежнему висели связки грибов и трав, и по всей гостиной расползался удушливый запах горящего торфа.
Оливия пробыла у неё совсем недолго, и старая женщина так и осталась в недоумении, зачем же к ней приходила эта странная молодая особа. После её ухода миссис Грин половину дня посвятила своему излюбленному развлечению – так и эдак вертела в голове недавнюю беседу, стряпая из этих скудных сведений свежую сплетню, чтобы было о чём перемолвиться с соседками.
Оливия же, покинув покосившийся домишко миссис Грин, с наслаждением вдохнула свежий влажный воздух, избавляясь от затхлой горечи горящего торфа и полынного привкуса чая. Её переполняло в этот момент чувство, равного которому она ещё не знала и названия которому отыскать не могла – что-то вроде того, что испытываешь, когда наконец удаётся пристроить на положенное место последние фрагменты головоломки Спилсбери, – только ощущаемое с удвоенной, утроенной, удесятерённой силой.
Но что-то было не так. Оливия сделала ещё пару шагов и огляделась. Её окружала непривычная тишина, и она не сразу сообразила, что это просто закончился дождь. Его шелест и настырный перестук прекратились, и теперь мир стал будто немым – с пыльно-серого неба вместо воды лилось безмолвие.
С холма она видела переплетение узких улочек нижней деревни, безлюдных в этот час, и волны тумана, вкрадчиво подползающего из леса к домам и просёлочным дорогам, мешающегося с дымом из труб. Нужно было спешить, и, оскальзываясь на мокрой траве, Оливия побежала с холма вниз, стараясь не упасть.
Оказавшись внизу, она попала в волшебную страну – вокруг, сколько ни оглядывайся, простиралась белёсая дымка, в которой терялись очертания реальных предметов и все ориентиры, на которые она полагалась. Кожа моментально стала влажной, микроскопические капли оседали на волосах и ресницах, и дышалось тяжело, точно через мокрую вуаль.
Внимательно вглядываясь под ноги, чтобы не пропустить очередной спуск с холма и не покатиться кубарем, Оливия – с помощью острого зрения или большей частью интуиции – выхватывала из ватной мглы то шпиль городской ратуши, то флюгер на крыше детского приюта и так, шаг за шагом, продвигалась к цели, к моменту, когда тот, кто решил, что вправе забирать людские жизни, будет разоблачён, и истина превратится в карающий меч.
Туман всё же задержал Оливию. Когда она, запыхавшаяся, вся в липкой испарине, влетела в холл, хриплые викторианские часы как раз закончили бить два часа пополудни.
Она повесила в неприметный шкаф под лестницей промокший макинтош, наспех пригладила волосы и, обернувшись, вскрикнула:
– Господи, Хигнетт, зачем вы так подкрадываетесь?
– Прошу прощения, мисс Адамсон, но инспектор приказал проводить вас к нему, как только вы вернётесь. Сказал, что не примет никаких отговорок. Возможно, у него появились известия о мальчиках?.. – на лице дворецкого отразилась надежда. – Если так, мисс Адамсон, то не могли бы вы шепнуть мне хоть словечко?
– Конечно, Хигнетт, само собой, – кивнула Оливия. – А где все остальные?
– Виктория Понглтон и баронесса фон Мюффлинг в своих комнатах. Анна готовит ланч. Присцилла Понглтон приглядывает за моей сестрой, а все джентльмены с сержантом Бимишем и констеблями снова отправились на поиски мальчиков.
– И мистер Финч с ними?
– Да, я в этом уверен.
– А Седрик Понглтон? – Оливия остановилась на полпути к лестнице.
– Его я не видел с самого утра, – покачал головой Хигнетт.
– А баронесса? Она покидала свою комнату?
– Не припомню, мисс. Вроде бы она не спускалась к завтраку, только попросила Анну принести ей чашку чая. А, вспомнил, – Хигнетт, обрадованный, что может услужить, слабо улыбнулся: – Я дважды видел, как она входила в библиотеку.
Оливия ещё раз ему кивнула и быстро взбежала по лестнице, однако пошла не направо, где располагался кабинет старого лорда, и где её ждал справедливый гнев инспектора, а в конец коридора.
Дверь в Комнату Памяти, как называла её леди Элспет, открылась с лёгким скрипом, похожим на вздох. Оливия осторожно заглянула внутрь, осталась удовлетворена увиденным и только после этого отправилась к инспектору, внутренне готовясь к тому, что ей придётся преодолевать его сопротивление и приводить массу аргументов в защиту своей версии.
Однако Грумс удивил её – он был сговорчив и немногословен. Вообще, за вчерашний день инспектор словно постарел – лицо его осунулось, морщины обозначились резче. Пропажа детей и собственное бессилие, страх неудачи и позорной отставки, и главное, что лишило его привычной уверенности и апломба, – укор в глазах жены (не сказала ни слова, нет, но взгляд её красноречиво выражал разочарование, что было для него совершенно невыносимо), – всё это заставило его хвататься за любую возможность отыскать убийцу.
– Вы уверены, мисс Адамсон, что ваши действия не навредят детям, если они ещё живы? – спросил Грумс, выслушав краткое изложение последних событий.
– Никоим образом, – уверила Грумса Оливия.
– Тогда приступим.
Инспектор пропустил Оливию вперёд, придержав перед ней дверь, и они оба торопливо разошлись в разные стороны – Грумс отправился в Комнату Памяти, а Оливия, с трудом сохраняя спокойствие, деликатно, но настойчиво постучала в дверь, за которой страдала безутешная мать, потерявшая детей.
Присцилла отложила книгу и поднялась навстречу Оливии, прижимая указательный палец к губам.
– Тише, мисс Адамсон, не шумите. Бедняжка только забылась сном. Вы не побудете с ней? Мне нужно отыскать Седрика.
– Седрик в Комнате Памяти, – тихо сказала Оливия. – Он скрылся там от всех в компании бутылки хереса и выглядит не лучшим образом.
– Что?.. Вы уверены?! – Присцилла, не заботясь более о том, чтобы соблюдать тишину, бросилась к двери.
Она бегом преодолела сумрачный коридор, и от резких движений тяжёлый узел волос вырвался на свободу, укрыв её спину золотистыми волнами. Оливии стоило большого труда не отставать от неё.