— Перестань. Черт. Хватит.
Не надо кричать так громко. Разбудишь бедную старуху, еще более одинокую, чем ты. О господи, а может, я и как потаскуха ничего не добьюсь. Задница у меня пока что в порядке, а вот лицо понемногу становится ни к черту, если уже не стало. Нет, конечно мужики на стройплощадках давным-давно перестали присвистывать все как один, увидев меня, однако пару-другую присвистов я еще получаю, а стало быть, и привлекательность кой-какую сохранила. Все, что положено, при мне, так что вставать на меня у мужиков будет. Всего-то и делов — смотреть на каждый член как на сосиску, с горчицей она там и с квашеной капустой или без. А предварительный массаж заставит их кончать побыстрее, что повысит оборачиваемость клиентуры.
— Ты свое получил, козлик. Следующий.
Когда-то, только еще поступив в Брин-Мор, я первый раз приехала в Нью-Йорк и впервые оказалась в набитом мужчинами скоростном лифте, шедшем на пятидесятый этаж, и ни с того ни с сего ляпнула, что поднимаются они быстрее, чем опускаются. И покраснела, когда все вытаращились на меня, а двое расхохотались, а лифт как раз проезжал десятый этаж, и впереди было еще сорок.
Опять же, сейчас не лучшее время, чтобы подаваться в шлюхи, можно и смертельную болезнь подцепить. И потому, если это занятие не единственное, какое тебе остается, ты, обратившись в шлюху, унизишь своих детей. Покроешь позором свой университет. Подмочишь репутацию общества его выпускниц, в котором все еще состоишь. А родители твои, и без того уже живущие на таблетках и джине, просто помрут от срама. Зато, господи боже ты мой, с банковским счетом у тебя будет полный порядок. Прошу тебя, боже милостивый, прерви мои не дающие мне заснуть беспомощные бесцензурные помышления. Все, чего я хочу, — сохранить над головой эту напоминающую о Тресковом мысе гонтовую крышу. Спаси вот эту вот дочь американской революции от полиэтиленовой обертки, в которой она будет просиживать целые дни в наилучшим образом проветриваемых атриумах Манхэттена, поедая йогурт из пластмассовой баночки. Пока еще жизнь не врезала мне по титькам, как врезает она мужикам по простате.
В этот холодный солнечный день она едва не проспала поезд, которым собиралась отправиться в город, в музеи. И поймала себя на том, что напевает за завтраком. Шагайте, воины Христовы, — это при том, что в Бога она не верила. Ладно, покамест ты хоть запорами не обзавелась. Давай, намазывай масло на поджаренный хлеб. Капай на него мед. Пей свой сок. Отхлебывай кофе. Теперь у тебя каждый пенни на счету. Хотя там и считать уже нечего. Что я делаю. Я. Я. Неторопливо коплю. Коплю таблетки снотворного. Таблетки снотворного. В ожидании ночи. Чтобы спать, спать и спать. Навеки упокоиться с миром.
Кто из Скарсдейла приедет на мои похороны в Каролину, кто придет в высоких — для защиты от змей — сапогах, по высокой траве, на мою могилу. Я унесу с собой в гроб ужасную, ужасную правду. Мой блеф тогда, с Клиффордом, вовсе не был бы блефом, найдись у него еще триста шестьдесят четыре доллара и четырнадцать центов. Я и вправду могла позволить ему вставить мне и пыхтеть, обдавая меня мерзким дыханием, просто ради того, чтобы оплатить квартиру за следующие несколько месяцев. Стать шлюхой. Взглянуть в лицо нынешней моей жизни, смириться с тем, что я вовсе не та леди, в какую меня с таким усердием обращали мама и бабушка.
Первый морозец за год. Метель. Вызваниваем такси, чтобы доехать до станции. Запираем дверь, перебирая воспоминания о прошлой ночи. Кладбище в лесу. Подрагивающие пенисы. Порадуй малыша. И, о ужас. На станции обнаруживается Клиффорд — с подбитым глазом и свежей царапиной на роже. Стоит в холодном воздухе осени, подняв воротник. А сразу за ним джентльмен, ну вылитый офицер британской гвардии — армейская шинель, фетровая шляпа, свернутый зонт. Она его уже видела раньше. Самый приметный из всех пассажиров. И уж такой уж, при всей его маскировке, явственный и милый сердцу американец. Ясное дело, Клиффорд прошлой ночью расколотил машину. А может, это его жена отмутузила. Поймав его взгляд, она содрогается, а он, слава богу, уподобляясь другим двум мужьям, побывавшим на ее званом обеде, торопливо уходит на дальний край платформы и исчезает из виду, заслоненный прочими пассажирами.
С сердитого серого неба валят белые хлопья, летят, кружа, вдоль платформы. Рельсы начинают позванивать, приближается поезд, всегда наводящий на мысль о трепещущем монстре, с ревом несущемся по путям. Ладно, садись. Какое-нибудь непривычное сочетание людей способно все изменить в вагоне. Не исключено даже, что некоторые из них — грабители, возвращающиеся с ночной добычей в лавки ростовщиков на 125-й стрит или Восьмой авеню, что тянется за Адовой кухней[20]. По крайней мере, у меня имеется номер “Нью-Йорк тайме” с утешительным лозунгом в верхнем левом углу первой страницы. Все новости, достойные печати. Способные остановить прилив моих низкопробных мыслей, которые и думать-то не стоит. Что бы делали думающие люди без газеты. Приносящей им по утрам каждодневную надежду на то, что все еще изменится к лучшему. Оставляемой на их крылечках или в ручках дверей. Без нравственного арбитра. Без защитницы униженных и оскорбленных. По крайней мере, я от души надеюсь, что таковой она и является.
Поезд останавливается. В Бронксвилле садятся новые труженики корпоративной Америки. В окне за платформой виднеется Первый уэстчестерский национальный банк. До его гостеприимных окон можно камень добросить. И я — со смит-вессоном, что лежит сейчас в моей сумке, — вполне могла бы войти туда и грозно потребовать, чтобы мне отвалили кучу денег. А ну-ка, вы, давайте сюда всё, что нажили нечестным путем. Господи, нет, это неправильно. Ты сначала попробуй себя в роли шлюхи, а банки будешь грабить потом. Кстати сказать, в этом городе стоял когда-то отель “Граматан”, льдисто венчавший, подобно цитадели, вершину холма. Говорили, будто адмиралы, выпускники Аннаполиса[21], поселялись в нем, выходя в отставку. И часто вылезали на его башню, чтобы оживить там воспоминания о том, как они правили морями. Бабушка — при редких ее наездах в Нью-Йорк — предпочитала останавливаться не в “Уолдорфе”, а в “Граматане”, ей здесь легче дышалось. Пила чай на террасе или посиживала на одном из больших диванов просторного вестибюля.
Поезд трогается. И катит долиной, под мостами которой медленно протекает река Бронкс. Поскольку я села на правильной стороне вагона, фабрика гробов на глаза мне не попадается, зато попадаются неотвязные гробницы и склепы на холме Вудлонского кладбища. Удивившего меня своей лесистой красой, когда я пришла туда однажды посмотреть на могилу Германа Мелвилла. Ладно по крайней мере Клиффорд вряд ли скажет своей доверительной капиталистке: эй, чтоб я сдох, я вчера не смог найти в придорожной закусочной порядочной дырки, завалился к Джоселин, думал ее отодрать, вынул из штанов мой большой прибор — показать, как он дергается, так эта старая сучка Джой, которая, помнишь, щитомордника ухлопала, выхватила револьвер и попыталась вышибить из меня все дерьмо.
Может, я вскоре и вправду вернусь на юг. Где по-прежнему сохраняю достойное членство в союзе “Объединенных дочерей Конфедерации”. А попытки изображать, будто ты все еще представляешь собой в жизни хоть что-то, так это — к северу от линии Мейсона — Диксона — пустейшая трата времени. Пора выбираться из этих бескультурных пригородов. Ну, ползают в Каролине саламандры вверх и вниз по занавескам, доводя северян до икоты, ну, клопы там кусаются как хрен знает кто — ну и что с того. Зато тамошние мужчины встают, когда в комнату входит женщина. И даже пытаются по-всамделишному прищелкнуть каблуками. Ботанический сад. Вот еще место, в которое следует заглянуть. Может быть, Бронкс, в конце-то концов, не так уж и плох. Посреди которого остановился сейчас этот пригородный поезд. Фордэмский университет. У них тут есть сейсмограф. Землетрясения — это всего лишь еще одно напоминание о том, как ты болезненно-преболезненно одинока. Как отчаянно нуждаешься в том, чтобы бесплатно с кем-нибудь поговорить, а не чувствовать себя неизменно отвергаемой. Не платя за беседу по сто пятьдесят долларов в час, чего ты уже не можешь себе позволить. Когда-то в реку Бронкс заплывали боевые корабли. Теперь же река превратилась в узкий поток грязноватой на вид воды, текущий среди одиноких, холодных, маленьких лугов. Как много связанных с Нью-Йорком исторических фактов тебе еще остается узнать. Бабушка говорила, что в ее время никто, хоть что-то собой представляющий, не селился на Пятой авеню севернее Пятьдесят девятой улицы. Что, собственно, большого значения не имело, поскольку и весь Нью-Йорк оставался тогда территорией социально запретной.
Проносясь мимо мрачных окон гетто, всегда понимаешь, что до “Гранд-сентрал” осталось минут десять. В комнатах сушится на веревках постирушка. Горстка ребятишек играет вокруг костра на усыпанной мусором улице. Поезд спускается в мрак подземелья. И последние пятьдесят с чем-то кварталов проходит в темноте. Десятки, а может быть, сотни людей живут в бетонных, кишащих крысами щелях этих стигийских тоннелей. Далекие лампы тускло светятся над смыкающимися параллельными путями. Пассажиры начинают поерзывать, нашаривать свои бумажники, кейсы, сумочки. Она поспешно покидает поезд. Подальше от всех этих скарсдейлских мужей. Едет автобусом по Мэдисон-авеню. Смотрит на сидящих в нем женщин, на их молодые, чуть приподнятые вверх лица, на старые руки.
Сегодня она будет кутить. Съест ланч в закусочной на Мэдисон, неподалеку от 86-й. Сандвич с салатом, яйцами и помидорами, кусок яблочного пирога a la mode[22] и чашку кофе. Недешево, но вполне питательно— за такие-то деньги. А милый мужчина по другую сторону стойки скажет ей: рад, что вы заглянули. О господи, если бы только уметь сосредотачиваться, сосредотачиваться на самых простейших вещах, сколько приятного можно было б найти в жизни.