– Что вы сказали?
– Я сказала, что вас обманули, лорд Банко. – Она возвышает голос. – Никаких людей в масках не было. Ваш сын разозлился на то, что его оставили в замке, не дав ему возможности проявить доблесть на поле боя, поэтому подстроил постановку, в которой ему была отведена роль героя.
Её пересказ неверен – но Россиль надеется не на то, что ложь сойдёт ей с рук, а на то, что сам Флинс не выдержит и бросится поправлять её, раскрыв свою истинную роль в этой истории. И он действительно кричит:
– Она лжёт! Это был её замысел, не мой…
И осекается. Он так опозорил себя этим выкриком, что хватит запятнать весь его род; сыновья, порождённые им, будут тяготиться этим позором всю жизнь, зная, почему их обделяют вниманием, кривят губы, закатывают глаза. Он признал не только собственный предательский поступок, но и то, что его использовала в своих целях женщина, какая‑то семнадцатилетняя невеста-чужестранка, скрывающаяся под вуалью. После такого стыд перекинется вспять и на предыдущее поколение, покрыв позором и Банко.
Поэтому Банко поступает достаточно закономерно. У него нет иного выбора, кроме как резко бросить:
– Не защищай её честь, Флинс. Очевидно, что она лжёт. Она нарочно пытается лишить тебя славы героя. Она стремится опозорить имя нашей семьи.
Губы Флинса сжимаются в нитку. Двойной позор – что он не начал просто отрицать её рассказ. Одна его глупость громоздится на другую. «Мой сын – круглый дурак», – должно быть, думает Банко. Будь они наедине, он бы ударил Флинса по лицу.
Но так как они здесь не одни, Флинс всего лишь опускает голову в притворном раскаянии.
– Ты прав, отец, – говорит он. – Мне не стоило пытаться защитить честь дамы, в сердце которой нет ничего, кроме зла и обмана.
Россиль быстрее Флинса соображает, что сейчас происходит. Эти двое – актёры, репетирующие свои роли. Эти же слова они повторят Макбету, когда он вернётся, тем же тихим, сожалеющим тоном, опустив головы, с мрачным видом. Они сумеют разыграть горе и потрясение. Её начинает знобить, кровь отливает от кончиков пальцев рук и ног.
– Мой муж поручил мне следить за замком в его отсутствие, – произносит она, но её голос поднимается до более высоких нот. – Он доверяет мне. Он поставит моё слово выше твоего.
Однако ей не удаётся правдоподобно изобразить уверенность. Её так колотит, что зубы выбивают дробь.
– Точно ли? – Банко стискивает кнутовище в пальцах. – О вас ходят странные слухи, леди Росцилла. Говорят, ваш взгляд доводит мужчин до безумия. Возможно, безумие поразило и Макбета – или его так тронула красота вашего лица. Но когда я побеседую с ним наедине, он узнает правду.
Банко шагает вперёд. Россиль пятится, но отступать ей некуда, за её спиной – холодные прутья решётки камеры.
– Я предлагаю поступить так, – продолжает Банко. – Сейчас вы отойдёте в сторону, перестанете мешать мне пытать принца, и тогда Макбет ничего не узнает о вашем вероломстве.
Он хочет таким образом скрыть правду о своём сыне – вместе с правдой о ней. Признание Флинса в его обманной ране слишком постыдно, и даже если Россиль накажут вместе с ним, дело того не стоит. Все слова, сказанные в этом подземелье, лучше сохранить в тайне от Макбета.
Но Россиль решает, что это знание всё же даёт ей некоторую власть над ним. Раз одно её признание может запятнать их обоих.
– Нет, – повторяет она. – Судьба вашего сына связана с моей. От вас мне бояться нечего. Уйдите отсюда.
Глаза Банко – две точки, серебристые и блестящие, как острие кинжала.
– Столько раз вставать между мной и этим безвластным принцем, – говорит он низким и хриплым голосом. – Почему?
Почему? Потому что она не хочет быть холодной тварью, способной смотреть, как из-за её лжи ещё один невинный истекает кровью. Потому что она пресекла поток яда, струящийся в ней от семени отца, и теперь она горностай Бретони не более, чем единорог Альбы. Потому что однажды Лисандр спас её, а потом пощадил, и связь их, не будучи в полной мере долгом, – нечто исключительное, неразрывное, золотой канат, натянутый над бездной. Потому что теперь она император, и в её силах не дать другим людям сгинуть в скрежещущих зубах угрей.
– Россиль, – просит Лисандр, срываясь на хрип, – не надо.
Но она до сих пор не принимает во внимание то, что видит, открыто и вызывающе глядя в глаза Банко. Она не осознаёт, что гнев вот-вот возобладает в нём над разумом.
Банко шагает к ней, и Лисандр бросается к решётке, тянется вперёд, словно в попытке остановить его, но расстояние слишком велико, и у него ничего не выходит – через мгновение оба запястья Россиль оказываются в хватке Банко. Она пытается сорвать вуаль, чтобы поймать взгляд Банко или Флинса, но свободная рука Банко накрывает её лицо, заслоняя глаза, ослепляя. Россиль охватывает животный ужас, и она бьётся и корчится, давясь бессвязными протестами.
Она вёрткая, как рыба: Банко и Флинсу вдвоём с трудом удаётся скрутить её и пригвоздить к месту. В подземелье есть стол, деревянная столешница, пропитавшись кровью, приобрела приглушённо-красный цвет. Россиль прижимают к этому столу. Вздёргивают её руки над головой, связывают верёвкой запястья. Её щека касается дерева, кружевная вуаль больно трётся о кожу. На ней задирают юбки, и Россиль взвизгивает, ощутив на голых ногах и ягодицах холод стылого подвала.
– Оставьте её! – Она не может этого видеть, но слышит, как в руках Лисандра гремит решётка камеры. – Сдерите с меня кожу заживо, только отпустите её!
Будь Лисандр в здравом уме, он бы не стал кричать. Не стал бы противиться мучениям женщины, которая приходится ему врагом. Он бы спокойно смотрел, как её бьют вместо него. Возможно, его бы покоробил сам варварский поступок как таковой, но он бы не стал возражать, нет. Хорошо, что Банко и Флинс слишком заняты своим делом, чтобы обращать на него внимание. Они намерены щедро израсходовать накопившуюся жажду насилия, и это застит всё остальное.
– Вот так, – жёстко бросает Банко. – Я буду держать её. А ты бери кнут.
По крайней мере, ей отчётливо слышно, как Флинс шумно выдыхает – значит, он сомневается. Но к этому и сводятся все его колебания: короткий выдох в холодном сыром воздухе подземелья. А затем в том же самом воздухе слышится протяжный свист, когда Флинс вскидывает кнут и обрушивает удар на ляжки Россиль.
Воображение благородной дамы не способно представить такую боль. Разумеется, Россиль не знала раньше жалящей боли от кнута. Это участь служанок, рабынь и девушек низкого происхождения, забывших своё место. После первого удара она ещё сохраняет способность думать, и в красной дымке, застилающей её разум, всплывает мысль: «Сейчас хуже всего, каждый новый удар будет легче».
В этом она ошибается. Боль нарастает, словно горный обвал. Каждый новый скользящий удар кнута ощущается ещё больнее, потому что про себя она ожидает боли; и всякий раз сама её кожа шипит, как масло при жарке мяса.
Чтобы пережить это, ей приходится как бы сделаться животным. При каждом ударе Россиль воображает, что это тело – не её настоящее тело, а на самом деле она женщина-змея, как Мелюзина, и вместо ног у неё чешуйчатый хвост, покрытый толстым слоем мускулов и жира, неуязвимый для слабого оружия мужчин. Флинс тяжело дышит, разгорячённый лихорадочной иллюзией власти. Она знает это, даже не видя его лица.
Из горла Россиль вырывается крик. В воспалённом мозгу всё мерцает красным, смрадный сырой воздух душит её. Издали она слышит, что решётки камеры до сих пор неистово гремят. Ей вдруг приходит на ум вопрос, вспоминает ли Лисандр, как гладил руками её бёдра, жадно трогая белую плоть, – а теперь эта плоть изуродована, исполосована и отвратительно сочится кровью.
Огромная боль словно бы занимает часы, но некая крошечная часть мозга Россиль осознаёт, что прошли считаные мгновения. Она умоляет: Пожалуйста, прекратите, пожалуйста, пожалуйста, но возможно, эти слова звучат лишь у неё в голове. Она перестала извиваться в руках Банко. Какой смысл в этих бесплодных попытках? Они лишь порадуют её мучителей. Стойкое стремление многих мужчин – вырывать крики из женских уст, неважно, любовью или насилием.
Они что‑то говорят друг другу сиплым шёпотом, Россиль не может разобрать слова. Но отчего‑то Флинс останавливается. Пропасть на месте отсутствующей боли мгновенно заполняется ужасом, страхом перед тем, что мучение вернётся снова. Россиль тихонько скулит, представляя себе это, как тупая забитая собака.
Затем Банко отпускает её. Едва её руки оказываются свободны, тело Россиль, обмякнув, соскальзывает со стола, на котором её больше никто не удерживает, на пол. Холодный камень приносит облегчение. Спасительное онемение распространяется по щекам, ладоням, обнажённым бёдрам. Над головой у неё летают чужие слова.
Флинс: Смотри, она так упала, словно умерла. Если мы её убили, Макбет никогда этого не простит.
Банко: Нет, она не умерла. Оставим её пока что. Утром она придёт в себя, и мы пошлём за лекарем. Всё не так плохо. К тому времени, как Макбет вернётся, она будет ходить, не хромая.
Флинс: Ты уверен?
Банко: Да.
Флинс: Тогда идём.
В камере пахнет, как на бойне. Россиль лежит, распластавшись по полу, лицом вниз. Скользкая влага сочится с её бёдер на камень. Мельчайшее движение причиняет мучительную боль. Она с трудом открывает глаза и сквозь мокрые ресницы различает силуэт Лисандра.
Стоя на коленях на полу, он дотягивается до неё между прутьев решётки, накрывает своей рукой её безвольную руку. Его ладонь холоднее, чем ей представлялось, но сейчас что угодно может показаться ей холодным на контрасте с болью – её бёдра словно горят белым пламенем.
– Россиль, – шепчет Лисандр.
– Это не твоя вина. Я сама это выбрала.
Ей кажется, что она отвечает вслух, но тихий придушенный голос совершенно не похож на её собственный.
– Послушай. – Лисандр говорит на её родном языке, на бретонском, который ему совершенно незачем знать, а тем более так нежно выговаривать его звуки. – Два дня я заставлял себя не спать. У меня осталось не так много времени до того, как это поглотит меня. Так что позволь рассказать тебе всё целиком заранее, прежде чем ты увидишь это сама.