А он дергает щекой и выдает финально:
— В общем, господа бюрократы… Если этой зимой мы заморозим хотя бы один поселок — полетят головы. Прежде всего моя! Так что все внимание — зиме. Свободны! Захар Ильич, задержись.
Чиновники покидают кабинет, Кочет переходит к столу Лазарева, на котором лежит муляж дедовой картошки. Берет его в руки и с любопытством вертит. Лазарев отбирает у него муляж и водружает на место.
— Ну как у тебя дела с нашей сомовской девушкой?
Кочет зевает:
— С кем? А… С этой? С этой — все нормально. Отослал ей официальное письмо с предложением дать согласие на выдвижение.
— Какое там письмо? Ты что писанину разводишь? Поезжай к ней… Поговори… Объясни по-человечески… В конце концов, как губернатор я лично имею право выдвинуть от себя любого человека.
— Не советую, Алексей. Я понимаю, как тебе не терпится повидать свою подругу…
— Она не подруга.
— Да? А с чего это она с тобой тут у нас утренние пробежечки делает?
— Доложили уже? Да ерунда все это. Просто передала недостающие бумажки из архива академика. Ему еще Брежнев музей обещал. Кстати, я ей даже про мэрство сказать ничего не успел… Умчалась… И не было ничего такого…
— Было — не было, какая разница. Сделают, что было. Языки без костей. Ты же на виду, как прожекторами просвечен. Да и я не собираюсь свою шею подставлять.
— Ты?
— Именно. Стоит показать заинтересованность в этой даме властных структур… И начнется! Администрация губернии проталкивает своих людей… Где свобода волеизъявления? Возможность выбора? То-се…
— А там есть выбор?
— Это я организую. Без проблем. Но никакого особого внимания именно ей! «Одна из многих, одна из равных… Демократия для всех… Пусть победит сильнейший…» И прочая труха.
— А она победит?
— А я на что? Да и у нее ресурс — будь здоров. Только не лезь ты в мои дела. Я ее сделаю… Гарантирую.
— Ерунда какая-то! На кой черт тогда весь этот цирк, когда мы уже сейчас знаем, что она — будет?
Захар Ильич разглядывает его как в бинокль. Через сжатые кулаки. И говорит совершенно искренне:
— Алешенька, ты меня изумляешь. Да у нас любые выборы — цирк!
Через два дня Гаша кладет перед моим носом официальный конверт из канцелярии губернатора. Госпоже, значит, Туманской…
Я взрезаю конверт дедовым ножом для бумаги и тупо изучаю буквально две строки, набитых на принтере. Госпоже Туманской предлагается немедленно выдвинуть свою кандидатуру на пост мэра города Сомова. И подпись «Вице-губернатор З. И. Кочет».
— Что за хрень? — балдею я.
Гаша кланяется мне в пояс:
— С возвышением вас, ваша милость. Не оставьте нас, сирых, державными заботами. Лизка, да мы же теперь как Щеколдиниха даже за электричество платить не будем! Нас с тобой теперь казна прокормит!
Через два часа фельдъегерь на мотоцикле из области вручает мне под расписку осургученный печатями пакет бумаг, килограмма на полтора, с инструкциями, разъяснениями и рекомендациями от областной избиркомиссии, с приложением бланков для налоговой инспекции о моих доходах, личном имуществе и прочей мутоте.
Буквально через минуту после мотоциклиста на наше подворье вваливается потертый редактор районной газеты «Призыв» с треногой и фотоаппаратом — оказывается, в воскресном номере этого трепливого листочка должна появиться моя фотка.
За ним пришлепывает малоразговорчивый вежливый временный и. о. мэра, супруг Серафимы и родитель Кыси, Степан Иваныч, чтобы лично засвидетельствовать мне свое почтение. Он дышит в сторону и прикрывает ладонью рот, потому как от него разит не только закусочным луком.
К обеду в воротах появляется плетеная громадная корзина из-под винограда, которые на юге называют «сапетка». Ее проталкивает пузом двухметрового роста шириной с банковский сейф витязь в тигровой шкуре — хозяин ресторана «Риони» щедроусый, всегда хохочущий Гоги, который близко знаком абсолютно со всем городом. В корзине он припер первые дары — мощную сырую индюшку, чурчхелы для Гришки, бутыль чачи цвета детской мочи, несколько бутылок классного грузинского вина в глиняных фирменных пузырях, сыр сулугуни, пучки киндзы и прочей зеленухи, потрясные помидоры величиной с голову младенца и всяческие иные бастурмы и вкусности, от которых слюнки текут.
Начинается базар.
Я посылаю Гоги куда подальше.
Гаша вопит, что я обижаю хорошего человека.
Гоги просто ничего не понимает, смотрит своими детским очами цвета спелого инжира и удивляется:
— Рита Федоровна мэня уважала. Немножко того, немножко другого. Знакомиться будем, дарагая! Ты же все равно ничево нэ дэлаэшь.
Весь день вокруг меня свистят и щелкают невидимые бичи. Кнуты, словом…
Меня как корову в стойло уже загоняют сомовские доброжелатели. А пара самых значительных козлов просто готова почтительно проводить меня на бойню и полную разделку непосредственно на колбасню агрофирмы «Серафима».
Я сучу ножками и растерянно посылаю даже неизвестные мне доселе фигуры по изученным мною в зоне дальним адресам.
В одном Гоги прав: я безработная, такая вольная птичка, и действительно ни фига в Сомове не делаю. Значит, мне нужно немедленно прикрыться хотя бы какой-то работой. Ссылаться на то, что я занята.
Я беру Гришку за шкирку и смываюсь подальше от дедова дома. Я иду в мою школу. К директрисе Нине Васильевне. Потому как скрываться мне больше не у кого.
Хотя в школе на втором этаже распахнуты настежь все окна, на поросшей травой спортплощадке со старым деревянным бумом, опилочной ямой для прыжков и рамой для каната и колец царит полное безлюдье и тишина. На траве нагромождены дореформенные парты, приготовленные для ремонта, в облупившейся черной краске, с поломанными спинками. Тут же свалены и обтесанные доски, но парты никто не чинит. В московских школах такой рухлядью уже никто не пользуется.
Жестяная крыша школы частично вскрыта, там стоят ведра с краской. Гришка с опаской разглядывает бум.
Струхнул.
И мне это очень не нравится.
— А ну-ка… Забирайся! — подсаживаю я его на бревно.
Мальчик стоит раскинув руки, покачиваясь, плотно закрыв глаза. Губеныши подрагивают.
Шепчет испуганно:
— Мам, я же упаду.
— Упадешь — поднимешься. Раз влез — иди до конца! — беспощадно заявляю я.
— Мне же страшно, мам…
— Открой глаза! Вот так-то лучше. Молодец! Никогда не закрывай глаз, когда боишься.
— Мне все одно страшно.
— А ты сам себе говори: «Не страшно! Не страшно! Не страшно!». Я говорила, Гришуня. Вот увидишь — это здорово помогает.
Он осторожно передвигает крепкие ножки по буму.
Смотрит только вперед. И шепчет:
— И не страшно… И не страшно… И не страшно…
Два раза он слетает с бревна, на третий доходит до конца бума, спрыгивает ко мне на руки. Я целую его в маковку.
Он победил.
Он счастлив.
Он теребит меня, прыгая:
— Давай еще, мам! А?
— Пошли, пошли… Сейчас некогда.
Мы идем к распахнутому настежь парадному.
— А я тоже тут учиться буду? Как ты?
— Ну, через годик… может, два…
— А почему тут никого нету?
— Каникулы. Только есть тут кое-кто. Она всегда здесь. Каникулы — не каникулы…
Я не ошибаюсь.
Нина Васильевна в гулко-пустынном коридоре, куда распахнуты двери классов, присев, размешивает в ведерке побелку. На газетах, расстеленных, чтобы не пачкать скрипучий паркет, — ляпы и разводы известки, но на ее отглаженном рабочем халате (даже с белым воротничком) — ни пятнышка. Она у нас чистюля. Махонькая, со своей пушисто-седой головкой, она похожа на одуванчик.
Над ее головой, сидя на высокой стремянке, бородатый загорелый человек лет тридцати пяти, в колпаке из газеты, драных джинсах и в линялой футболке белит кистью потолок.
Господи! Сколько же лет я гоняла по этому коридору?
Горло у меня перехватывает от растроганности, и я говорю сипло:
— Здрасте вам, Нина Васильевна.
— А… Басаргина…
— Покуда Туманская.
— Для меня ты всегда Басаргина. Долго собираешься. Заждались.
— Так вышло.
Она задирает голову:
— Николаша, а ты Лизавету не помнишь?
— Да, кажется, бегала под ногами какая-то мелочь пузатая…
Гришка недоуменно переспрашивает:
— Мам, а ты была пузатая?
— Это дядя так шутит. Юмор у него такой… Дубоватый.
— А можно я тут побегаю? Посмотрю, где ты училась…
— Можно, мальчик, можно. Ну что ж… Ступай за мной… В директорскую…
— Как всегда?
…Директриса за эти годы как-то усохла, уменьшилась, худенькие ручки свободно болтаются в рукавах. Она привычно включает электрочайник на столике. Протирает салфеткой чашки. Экономно добавляет в чайничек щепотку заварки.
— А что это за тип, с кисточкой? Тоже учитель?
— Коля? Лохматов Николай? Да нет. Медик. Главный врач в нашей больнице. Когда еще в город вернулся.
— И потолки белит?
— А мы тут, Лиза, все сами. И белим, и стеклим, и крышу штопаем… Такие, значит, времена… Кто что может…
— Я удивилась, когда мне сказали, что вы еще в директрисах.
— С пенсии вернулась. Прислали тут одного, молодого, только он как-то недолго продержался. Бежит народ в столицу. Хоть за метлу — но там! Это вот только Лохматик… Подучился в Первом меде, и домой.
— Это что? Упрек в мой адрес, Нина Васильевна?
— Ну почему же? Я ведь все понимаю, Лизавета. Для тебя здесь все было — как по костру босиком идти. Обида да боль. Все Щеколдина Ритка истоптала. А я вот в твое воровское преступление… с наказанием… никогда не верила…
— Ну хоть за это спасибо.
— «Спасибо» — это я тебе сама собиралась говорить. Даже письмо как-то сочиняла… Мол, не подкинешь ли родимой школе по жуткой нашей нужде чего-ничего из своих миллионов? Артур Адамыч все насчет фортепьяно настаивал. Посыпался инструмент.
Артур Адамыч — это наш учитель музыки, такая элегантно-неряшливая жердина с большими ушами, французскими усиками, почти один к одному похож на Дон Кихота.