Ладно, оставим это на потом.
— Как насчет сегодняшнего вечера?
— Бу сде! — оживляется она. Глазки аж вспыхивают от удовольствия.
— Твои девы тут?
— А куда они от меня денутся?
— Дома вам не вломят?
— Ха!
— Зови!
Они вваливаются, пересмеиваясь и переталкиваясь, шестеро. Десятый мой десантный батальон. Союзницы. Других у меня пока нету…
Вообще-то я поначалу решила от них избавиться. Турнуть до лучших времен. Ну и вой они мне устроили…
Глупенькие. Для них еще все на свете — игра и приключение.
Во втором часу ночи я с моим взрослым штабом все еще торчу в дедовом кабинете. Потому как жутко со своим кандидатством запаздываю. Даже еще документы не подала на регистрацию.
Доктор Лохматов сидит на стремянке возле полок с дедовыми книгами и воткнулся в какой-то фолиант на немецком. Гаша и Нина Ивановна, шушукаясь, подсчитывают каких-то бабок — пенсионерок из слободы, которые гипотетически могут голоснуть за меня, а я мучаюсь над налоговой декларацией и списком личного имущества, о котором обязана известить как народ по соседству, так и население на окраинах. Плюс избиркомиссию.
— Ну и хрень с этими декларациями, — жалуюсь я. — Кажется, осилила. Вроде ничего не ужулила.
Гаша настораживается:
— Кобылу не забыла? Ну которая на конюшне в летней резиденции у твоего мухомора стоит…
Это она о Сим-Симе.
— Ну не такой уж он мухомор. А вот про Аллилуйю я и точно не вспомнила. А сколько она стоит? Хотя это ж дареная. Подарок! Разве подарки считаются? Тем более лошадь.
— Еще прицепятся. Запиши как корову, — советует Гаша.
— А сколько корова стоит?
— Я в Плетенихе проконсультируюсь, — обещает Агриппина Ивановна. — Но скорей будет на базаре.
Нина Васильевна протирает очки и замечает строго:
— Я бы попросила вас, Лиза, впредь школьниц к нашей избирательной кампании не привлекать. Что-то они у вас разрезвились.
— Да они… как-то сами… Каникулы же…
— Каникулы каникулами. Но могут возникнуть ненужные проблемы с родителями. Тем более что девочки несовершеннолетние..
— Это неправильно, Васильевна. Стратегически! — вдруг возражает ей Гаша.
Лохматов прыскает в кулак на своей стремянке:
— Ну если Агриппина Ивановна до стратегии добралась, тогда пусть недруги наши трепещут!
— Ты зубы не скаль, клистир. Я наших сосулек знаю. Вон, почти что каждая лет с тринадцати уже за собой целый хвост волочет. Хи-хи да ха-ха! И почти что каждый парнишка при ней уже при праве голоса! После восемнадцати. Крутнет она хвостом: «Петя, уважь меня. Иначе мы с тобой в разлуке!» Ну что он, Лизавету бюллетнем не сподобит? Каждый грибок да в нашу корзиночку.
— Ну, Гаша. Снимаю шляпу!
— Ладно, господа генеральные штабисты. Подведем первые итоги. Деньги у нас на мою кампанию есть?
Лохматов свешивает свою плешку сверху:
— Нет.
— Оргтехника?
— Нет.
— Спецы по пиар-раскрутке?
— Нет.
— Пресса?
— Это ты про наш городской брехунок? Так там только про Зюньку. И еще про этого… ихнего подпевалу… из порта. И в типографию нас больше не пустят. Райке Кукушкиной уже шею намылили.
— Значит, нет.
— Потенциальные инвесторы?
— Это кто ж такие? — пугается Гаша.
— Банкиры, торговцы, те, кто деньги в кандидатов вкладывают, — объясняет ей Нина Васильевна.
— А… Это чтобы потом, когда кандидат в начальники вылезет, им назад из казны отслюнил?
— Короче таких нет. Лобби в нынешней мэрии? В смысле хотя бы приличных персон…
— Нет.
— Слушай, доктор, — заводится Гаша. — Что ты все «неткаешь»? Как будто радуешься? Ты с нами? Или без нас?
Лохматов взирает на нас с печалью:
— Просто интересно, любезные мои дамы, на сколько вас хватит?.. Я в том смысле… когда вам все это осточертеет?.. Ну не бывает вот так. Понимаете? Не бывает!
Когда они расползаются по домам и мы с Агриппиной Ивановной провожаем их до ворот, город уже давно спит.
Я покуриваю на улице, и мне тревожно — как там мои девчонки? Кыська? Не вляпались бы в историю…
В сей глухой час горят окна в квартире у Серафимы. Степан Иваныч, заснувший у телика, выключает шипящий ящик, бредет в кухню. Сердитая Серафима считает на калькуляторе и подшивает в папку какие-то квитанции.
— А, ты уже дома. Я вот тебя не дождался. Приспнул. Прости уж. А сколько времени, Серафима?
— Второй час.
— А чего так поздно вернулась-то?
— Пиарщик этот достал. Только успевай ему наличку отслюнивать. Да еще и сама ишачь. Колбасу благотворительно в дом престарелых отперла… Плюс халаты… теплые тапочки. Обслюнявили всю: «Деточка, деточка…»
— Я бы на вашем месте не торопился… — не без скрытой подковырки советует ей муж. — Бабкам стоит выдать только по одной тапке. Вторую — в день выборов! Я этих кочерыжек знаю! Они тапочки на халяву обуют, а голоснут, как всегда, против всех!
— Что-то ты у меня разрезвился. Помог бы лучше!
— Не имею законного права, Сима. Как председатель избирательной комиссии обязан держать полный нейтралитет. Население может голосовать чем угодно. Мозгами, ногами, сердцем. А мое дело — сторона. Пока. А Кыська что? Спит уже?
— Может, и спит. Только неизвестно с кем. Ко мне она и не суется. А от тебя ни в чем ей отказу нет. Это ты ее шалаться отпускаешь. Обожаемый папочка. Знает, лиса, перед кем хвостом вильнуть.
— Что значит вильнуть? Сегодня суббота. В Дубне у ученых дискотека. Да она ж не одна, Сима. С ней ее девчонок целая шарага. Они ж тут от скуки на стенки лезут.
— А там куда лезут? В кусты?
— По себе судишь, что ли? Это тебя сестричка Ритка из-под каждого куста за ноги тащила…
— Не хами, Степа. Обижусь.
— Да пусть потанцует. Куда она денется?
А Кристина и не думает танцевать. На своем скутере она по-ковбойски выносится на площадь перед мэрией.
За ее спиной сидит ее ровесница, Люська-Рыжая, держа на отлете толстую сумку. Кыся, озираясь, делает круг по безлюдной площади вокруг центральной афишной тумбы, заклеенной предвыборными плакатами Зиновия.
Мигает беззвучно желтым светофор, ни для кого. Высится в ночи в стороне над Волгой здоровенный памятник Ленину.
За памятником в темноте укрылся милицейский «жигуль» с погашенными фарами. Возле него стоит, покуривая, сам майор Лыков. За баранкой — Ленчик.
— Во! И эти не спят, — удивляется Ленчик. — И с чего это наши пацанки с вечера бегают, носятся? Как взбесились.
— Не шалят? — лениво осведомляется Серега.
— Нет.
— Значит, не наше дело.
Но все-таки посматривает на моторизованных писюшек не без любопытства.
Кыся тормозит у центральной тумбы, они разом спрыгивают с Рыжей, раскрывают сумку, уже отработанно Кыся выдергивает баллончик с клеем и обильно заливает им прежние плакаты. Люська выдергивает из сумки пачку свежеотпечатанных черно-белых листовок, и они, торопливо, нервно хихикая, начинают обклеивать ими тумбу.
— Что они там лепят, Петрович? — тревожится Ленчик. — Может, хулиганство какое? С наших станется…
— Не преувеличивай, Леня. Это просто листовочки. Вот такие…
Лыков вынимает из кармана свежую листовку и протягивает патрульному. Тот включает фонарик и освещает плохо пропечатанную листовку с моим портретом и слоганом: «Привет всем! Это я!»
— Отпечатано сегодня триста штук в нашей городской типографии. На этом барахле, которое давно пора выкинуть. Райкой Кукушкиной, наборщицей. По срочной просьбе Нины Васильевны Смирновой…
— Директрисы? Я же у нее учился…
— И я учился, и Райка-наборщица тоже. И, между прочим, все оплачено. Баба Гаша утром в скупку Лизкину золотую цепочку сдала… на которой крестик носят. И на шнурочек его нацепила…
— Слушай, Петрович, они же всего Зиновия залепят! Может, шугануть?
Лыков думает очень долго.
Ворочает своими тяжелыми шариками.
Потом вздыхает:
— Не положено…
— Почему?
— Демократия, Леня. Ну ее в жопу. Демократия…
Добром эта дурацкая история с самодеятельными листовками, как и предвидела Нина Васильевна, не кончается.
Утром я обнаруживаю под воротами заплаканную рыжуху Люську, которая мне сообщает, что вернулись они в Кыськину квартиру чайку попить уже под утро. Сидели в кухне, когда к ним ворвалась распатланная, осатаневшая от ярости Серафима и, вопя, начала избивать Кыську.
Лупила, не глядя, по голове, лицу, плечам, по чему попало. Даже ногами. Таскала за волосы, матерясь как грузчик.
Папа Степан вбежал следом, повис на плечах жены, обхватив ее плечи в замок.
— Сима! Сима!!
Оказывается, уже кто-то позвонил Серафиме насчет моих листовок и девочек.
Она отпихнула мужа и выкинула Кыську из кухни.
— Под замок, дрянь!
Рыжая сползла на пол и притихла за холодильником.
— Ну ты зверюга, Серафима… — сказал Степан.
— Заткнись! Вырастили Павлика Морозова. Над нами уже весь город ржет.
— Ну и хрен с ними. Сегодня смеются — завтра забудут.
— Смеются — значит, уже не боятся, дурак! Нас не боятся!
— А ты-то чего забоялась?
— Привыкли дрыхнуть при Ритке! За ее спиной. Все спите. Жируете. Блаженствуете! А мне вас — отмазывай?! А я не Господь Бог! Дождетесь, разбудят…
Серафима, сплюнув, ушла в ванную — морду отмывать.
Люська уже собралась сматываться, когда в кухню заползла Кристина, с черным от синяков лицом, поднялась на ноги, села к столу. Из разбитой губы текло. Отец смочил полотенце над раковиной, стал утирать кровь.
— Ну и оно тебе надо? Что тебе-то не хватает? С чего?!
— Сволочи вы, пап. Все, — убежденно сказала девочка.
В общем, моя Кристинка посажена под замок без права выхода на волю и общения с подружками.
Срок покуда Серафимой не определен.
В полдень мы торжественно выходим в город.
Для моральной поддержки к нам присоединился и Артур Адамыч, в концертном черном сюртуке с аккуратно залатанными локтями. Седую гриву развевает ветерок.
Я возглавляю шествие, держа под мышкой старый дедов портфель с документацией. Слева и справа топают Гаша и Нина Васильевна со своим зонтом-тростью.