Площадь раскалена солнцем, перед салоном красоты напротив мэрии сидят в очереди на ступеньках несколько женщин, обмахиваются газетками. Парикмахерская у нас — обычная стекляшка, где все напросвет, как в аквариуме. Да и окна нараспашку. И хотя завша Эльвира загородилась от улицы горшками с домашними цветами и плющом, с площади все видно.
Эльвира и ее куаферши хором суетятся вокруг кресла, в котором восседает закутанная в покрывало Ираида Горохова.
Для меня все ясно — Ирка уже чует себя хозяйкой города и наслаждается тем, что ее обрабатывают без очереди.
Сквозь стекло я вижу эту стерву хорошо. Да и она меня тоже.
Ей красят волосы под голубой «блонд».
Остальные кресла почтительно пусты. Ираида курит длинную сигарету, сбрасывая пепел в пепельницу, которую держит куаферша помоложе. Вторая одновременно готовит ее ногти к маникюру. Третья взбивает какую-то массу для маски.
Парикмахерши липнут к окнам, разговор явно идет обо мне.
Представляю, что она там несет по моему адресу.
Задастая Эльвира явно делает вид, что не узнает меня.
— Девоньки… Это кто там чапает? Неужто сама Туманская?
— Не отвлекайтесь! — небрежно бросает Ирка.
Мы топаем дальше.
— Делаем снимочек, дамы? — оживляется фотограф возле картонного Зюньки.
— Отвали! — огрызается Гаша.
Зиновий, уже не картонный, а в полной натуре, топчется перед парадным входом в мэрию, над которым свисает триколор. Он в новеньком светлом костюме при галстуке, тоже державной расцветки.
Увидев нас, багровеет, уходит за милицейский «жигуль», в котором, открыв дверцу от жары, сидит и ест сливы из фуражки майор Лыков.
Похоже, что мы совпадаем с визитом на регистрацию со щеколдинскими.
— Сливку хошь, Зюнь? — явно развлекаясь, спрашивает Серега.
— У меня от твоих слив уже оскомина, — бормочет, сосредоточенно завязывая шнурок на новом башмаке, Щеколдин. — Вот черт. Долго она там марафет наводить будет?
— Иди без нее.
— Да нет. Просила, чтобы без нее не начинали…
— На твоем месте я бы поторопился. Здорово, Лизавета. А Зюнька уже с час тут торчит.
Только тут Зиновий как бы впервые замечает меня:
— Здрасте, Лизавета… Юрьевна…
Я его в упор не вижу.
— Лыков! Где тут этот самый… избирком?
— А в кабинете у Федоровны.
— Чего ж так? Вроде не положено.
— Так он все одно пустой… Сливку хошь?
— Не лезь ты к ней. Не видишь, у нас — акт! Торжественный! — фыркает на него брезгливо Гаша.
Давненько я не бывала в кабинете Маргариты Федоровны. Со знаменем города в стояке, гербом Сомова и портретом Щеколдиной с траурной лентой на уголке. Сейчас он приспособлен под избирательную комиссию. То есть перегорожен длинным столом под зеленой скатертью, на котором стоит табличка с надписью «Избирком». За столом сидит официальный Степан Иваныч и две чиновного вида женщины. Степан просматривает бумаги в папке. Из женщин я знаю только сухую тощую даму из БТИ. Ее фамилия, кажется, Котикова.
Я смиренно стою перед столом, сложив ручки и глядя в потолок.
Вдоль стены за моей спиной расположилась на стульях моя напряженная команда.
— Ну что ж, товарищи… — Степан Иваныч заканчивает листать мои бумаги. — Инициативная группа горожан во главе с Ниной Васильевной, выдвинувших кандидатуру Лизаветы Юрьевны, поработала энергично. Проблема судимости по сроку давности и закону об амнистии — снята. Налоговая декларация. Справки о доходах, о наличии имущества заполнены грамотно…
— Ага! Как положено… — поддерживает меня Гаша.
Котикова морщится:
— У меня вопрос. Вы ведь Басаргина. А подаете документы как Туманская. Разве развод еще не случился?
— Отложен, — сообщает Нина Васильевна. — По неявке противоположной стороны. Там тоже справка из суда есть. На всякий случай…
Но такие дамы, как эта самая Котикова, вцепляются как клещи:
— Я бы хотела уточнить ваш социальный статус, Лизавета Юрьевна. Род занятий…
— Безработная… Пока…
— Что означает «пока»?
— Приду сюда… и будем работать, товарищи! — радостно сообщаю я им.
Они молчат очумело. Только переглядываются. Степан Иваныч сдерживает ухмылочку:
— М-да. Ну что, завершаем регистрацию?
Котикова не соглашается:
— Минуточку… Меня интересует одна странная вещь: в анкете отсутствуют фамилия, имя и отчество отца Лизаветы Юрьевны.
— Мне это никогда не мешало жить. Я его просто не знаю. Мама знала, то есть Вероника Иннокентьевна, но не успела мне сообщить. Фамилию мне отдал дед. А отчество — откуда отчество, Гаша?
— Панкратыч вроде Гагарина уважал.
— Странная история… А куда же делась ваша мама?
Она меня изучает, как блоху под микроскопом. И мне абсолютно ясно — да все она про меня знает, просто ковыряет побольнее.
— Некогда ей было, — ворчит Гаша. — Соскочила с поезда — и в родилку, родила — и на поезд!
— У нее были срочные гастроли симфонического оркестра… Оставила меня Агриппине Ивановне на кормление… Уехала…
— О, да! — с гордостью оживляется Артур Адамыч. — Единственная консерваторка из нашего города… По классу флейты… Я ее учил…
— А где же она сейчас? — не унимается эта вобла сушеная.
— Ну, последнюю открытку я получила лет десять назад. Из Грузии. Но, кажется, она звонила деду и из Литвы. Она очень любит выходить замуж. И вам, по-моему, это прекрасно известно. Степан Иваныч, может, хватит полоскать наши семейные трусики?
Степан Иваныч поднимается:
— Ну что ж. Позвольте мне как председателю комиссии…
— Минуточку. Ваша комиссия по закону должна немедленно выплатить мне на избирательные расходы какие-то копейки. Я еще раз спрашиваю: я могу их получить здесь, сейчас?
— Пока потерпите, Лизавета Юрьевна, — сконфуженно чешет репу муж Серафимы. — Город в очень сложном финансовом положении. Маргарита Федоровна оставила ряд проблем. Но в ближайшем же будущем…
— Я поняла. Бабок не будет. А может, вы у меня машину купите, Степан Иваныч? Классная тачка… Я недорого возьму…
— Гражданочка! Здесь не торгуются! — срывается на визг Котикова.
— Ну будет вам… — выходит из-за стола Степан Иваныч с красной книжечкой в руках. — Примите мои официальные поздравления. Позвольте вручить вам удостоверение кандидата на пост главы нашего замечательного города и пожелать вам победы на выборах в честной борьбе!
Я делаю коровьи глаза. Изумляюсь, значит:
— А цветы? Цветы-то? Я же все-таки дама, Степан Иваныч? Это мне, да? Ну вы настоящий мужчина! Вот спасибо!
Женщины балдеют от моей наглости, но Степан Иваныч неожиданно оказывается на высоте. Он снимает со стола роскошный громадный букет в «золотой» фольге, перевитый державной лентой, явно приготовленный для Зиновия, и отдает мне. И даже целует руку.
— Есть претензии?
— Ну что вы? Какие претензии? Мне еще позволено по городу ходить, не спотыкаясь… Уже счастье…
Мы вываливаемся из мэрии, облегченно вздыхая, и нос к носу нарываемся на Ирку, которая перевязывает галстук сопящему Зюньке.
И проходим мимо них как мимо столбов.
Ирка охает потрясенно за моей спиной:
— Нет! Ты… ты видел?! Это же мой… мой букет… Я же его для тебя приготовила! С Москвы тащила! Для тебя!!
В три шага Горохова настигает меня, хватает за шиворот и вопит так, что город Сомов немедленно просыпается от полуденного сна, по крайней мере в районе мэрии:
— Ах ты, гадина! Мало тебе моего сыночка, так ты и тут все мое себе гребешь! Твое это? Твое, да?! Отдай!
Она дергает букет из моих рук.
Я прикидываю, с какой стороны мне ловчее съездить по ее распаленной морде, хлещу сначала слева, потом добавляю справа.
Швыряю растрепанные цветочки ей под копыта.
Горохова бросается к Лыкову, который почему-то влез по задницу под капот своего «жигуля». Зюнька просто сидит на бордюре, уткнувшись лицом в ладони.
Ираида тормошит Лыкова, задыхаясь:
— Ты видел, Лыков?! Нет, ты это видел, Лыков?! А ну оформляй, Лыков! Телесные! Ну что ты на меня пялишься, Лыков?
Серега утирает масляные руки вехоткой и как бы ничего не понимает:
— Ты про что, Ираида? Свечи менять надо. Вот это я вижу. А ты-то про что?
— Завилял? Уже? Ну и сволочь же ты, Лыков! — шепчет Горохова.
— Сливку хошь?
Во второй половине дня Артур Адамыч закладывает в городском ломбарде фамильные золотые часы, карманные, марки «Павел Буре», на потертом ремешке, с фарфоровым циферблатом.
Доктор Лохматов приносит какую-то заначку из своего врачебного содержания, которую он откладывал на турпоездку в Испанию.
Нина Васильевна стыдливо признается, что на сберкнижке давным-давно вольные ветры свистят.
Я прикидываю, что бы можно толкнуть из дедушкиного наследства. Ничего приличного не осталось, кроме лабораторного микроскопа времен Очакова и покоренья Крыма.
Гаша покуда загадочно молчит.
Я пишу Гришкиными красками на большом листе объявление и бодро командую доктору:
— Лохматик! Присобачишь на воротах, когда уходить будешь. Часы приема избирателей по личным вопросам. Ну прямо как у дантиста.
— К дантисту как взвоешь — так и побежишь, — вздыхает Гаша. — А к тебе-то кто пойдет? С чего? Вон даже листовочки наши с заборов Ираидка лично посдирала. Обиделась. Нет, как ты ее цветочками, а?
— Вообще-то санитарки мне говорили, что это было не очень прилично, — фыркает Лохматов.
— Чихать. Еще не то будет… — бодро заявляю я.
— Что будет? Ничего больше не будет, — вздыхает он. — Вы только не обижайтесь, Лизавета. Но ерунда все это. Так не бывает. Главный вопрос всех времен и народов — деньги, деньги и деньги…
Я завожусь и срываю трубку стационарного телефона.
— А… В конце концов. Что я им — подзаборная? Сами меня в это дело втравили. Пусть отстегивают!
Все настороженно следят за тем, как я набираю номер губернаторской канцелярии:
— Алло… Это приемная? С вами говорит… Ах, вы меня уже узнаете по голосу, Аркадий? Пустячок, а приятно… Соедините меня с Алексеем Палычем. Вот как? И… надолго? Да нет… Это мои проблемы…