— Ну и чего? — интересуется Гаша, уже поняв, что дела у меня высшей степени дохлости.
— Губернатор изволили отбыть в Китай. Служебная командировка. Вот мерзавец. Он там себе в Китае. А ты тут сиди и кукуй!
— Ну а если бы и был… — пожимает плечами Лохматов. — Вы думаете, вы у него одна такая на свете? Город выбирает — город и платит!
— Ладно! Что есть, то и есть. Пусть копейки! Господа штабисты! Мы стартуем! Как у нас с листовками? Остались?
Глава восьмаяСТРАСТИ-МОРДАСТИ
Я принимаю стратегическое решение — оповестить трудовое население Сомова о своем существовании немедленно. То есть этой же ночью. Обе электрички вечером приходят из Москвы к полуночи, отстаиваются в тупиках на нашей станции и с интервалами в двадцать минут с шести утра увозят трудоспособных сомовцев пахать в столицу.
После первой расклейки у нас осталось сотни полторы листовок.
Кристина под домашним арестом, но девчонки ее остались. И полыхают жаждой мести и почти молодогвардейским героизмом. Кстати, о чем Нине Васильевне я предпочитаю не сообщать.
Оснастившись клеем и листовками, я вывожу девок на операцию. Мы засели у семафоров и ждем, когда опустевшие составы загонят на отстой.
В вагонах выключают электричество.
Машинисты со своими чемоданчиками отправляются в гостиницу при дистанции пути — отсыпаться. Электрический фонарик есть только у меня.
Мы разжимаем пневматические двери и забираемся в первый состав. В вагонах как в бане, за день на солнце они раскалились, дышать нечем.
Через пять минут мы с макушек до пяток в поту и клею.
Но зато мой светлый лик смотрит со всех стен и окон.
Я обещаю девчонкам роскошное купание в Волге с наших мостков и Гашин кулеш, который она готовит в общем котле на костре прямо в саду. Когда девчонки, хихикая, сигают за мной из последнего обработанного вагона на насыпь, над Сомовым стоит глухая тишина.
Ночь безлунная, вода в Волге чернее туши, и кажется, что прямо в нее сыплются и сыплются, как из сита, с почти осенних небес яркие прочерки падающих звезд.
На всех нападает смехун, девчонки выделывают на песке под нашим обрывом черт-те что, орут песни, кувыркаются, и мы сигаем в воду, простирнув клейкое барахлишко, голышом…
Я и не догадываюсь, что личная «Волга» Кузьмы Михайловича Чичерюкина в эти минуты уже со страшной скоростью приближается по трассе со стороны Москвы к моему родному городу.
Чич гонит как на «Формуле-один».
Рядом с ним дрыхнет в полной отключке незабвенный мой супруг Семен Семеныч Туманский. На пластроне его крахмалки пятна соусов и закусок, по которым можно точно установить меню кабаков, которые он посетил в этот вечер. Светлый пыльник с прожженной сигаретой дыркой на поле тоже изгваздан.
Сим-Сим пытается устроиться поудобнее и глухо стонет.
Чич свистит ему негромко:
— Эй, на полубаке! Не очухался еще?
Туманский приходит в себя, недоуменно озираясь, сильно трет опухшее лицо, будто умывается.
— А… где я был, Кузя?
— Ну, судя по твоему роскошному смокингу, в каком-то шикарном кабаке.
— Угу. А где охрана?
— Ты ее разогнал.
— А куда мы едем?
— Куда приказал, туда и едем.
Сим-Сим надолго задумывается, пытаясь вспомнить.
— А куда я приказал?
— К Лизавете… Куда же еще?
Туманский умолкает надолго.
— Не передумал?
— Черт… Давай добивай меня. Ты что, меня… из кабака изъял?
— Если бы. Ты просто вломился среди ночи в квартиру Элгочки. Напугал нас до смерти.
— Тебя тоже? Не свисти.
— Ну ее. Черт! В самый сон вломился. Кажется, Карловна успела закинуть термос с кофейком. Посмотри там сзади.
Туманский, перегнувшись, извлекает из-под заднего сиденья роскошный термос, отвинчивает серебряную крышку-чашку, наливает кофе и протягивает Кузьме.
— Не узнаешь термосок? — усмехается тот. — Это мне еще Нинель, Нина Викентьевна, на пятилетие моей службы дарила. От вашего, между прочим, общего имени.
— Не помню.
— Сколько тебе было, когда ты у дружка своего, Кена, ее увел? Двадцать? Двадцать пять?
— Я не увел… Нина сама ко мне пришла…
— А ты ни при чем?
— Да нет… Я — при всем…
— Чего же ты теперь хочешь? Ты — у него… Кто-то у тебя… Кстати, почему ты так уверен, что у Лизаветы появилась тебе замена? Помимо губернатора…
— А я… уверен?
— Ты же собираешься кому-то там морду бить.
— Это не смешно, Кузьма. Я… я просто чувствую… понимаешь? Ну не может она столько молчать и не замечать меня. Значит, уже есть он… Есть… Она же женщина… Живая… Даже слишком…
— Ну вот и тебя наконец достало.
— Что ты несешь? Что достало?
— Я давно заметил, Семен. Это как весы… Сотворишь кому-нибудь подлянку… Даже по служебной нужде. Так она все одно к тебе вернется. И долбанет!
— Может, тебе поменять службу? На церковную… У тебя бы проповеди хорошо пошли.
— Завелся? Что ж ты раньше так не заводился, а? Я же тебе предлагал, просил даже — махнем к Лизавете. Ну хотя бы для приличия. Ну хотя бы и как бы не к ней, а к Гришке. Цацки-кубики его закинуть.
— Ну да… У меня больше дел нет, кроме кубиков.
— Ты бы хоть перед собой не вилял, Семен. Все же просто. Как же так? Это же мое! В моей конюшне стояло, из моих рук ело, под моим седлом ходило. И вдруг не просто взбрыкнуло да ушло… Это бы ты еще стерпел. Но — уводят, отбирают! Уже клеймо ставят! На твое! Да еще неизвестно кто! И что я тебя тащу к ней? Зачем?!
— Ты… ты зачем свернул?
— Заправиться надо: бак сухой.
Через час на абсолютно безлюдную площадь у мэрии из боковой улицы выползает «Волга» Чичерюкина. Из нее выбирается, озираясь, Туманский, конспиративно поднимает ворот плаща, надевает темные очки. Оглядывается на Чичерюкина, который неподвижно сидит за баранкой.
— А ты чего расселся, Кузьма?
— Нет, Семен… Нет… Это уж ты сам…
— А где это? Ну, фамильное гнездилище?
— Забыл? Мы же его как-то наблюдали. Издали. Когда там еще эта кошмарная руководящая дама пребывала. Эта самая Щеколдиниха еще заборов нагородила — прямо гарнизонных.
— И как это Лизавета у них этот фамильный сарай отыграла? Это же я обещал ей, клялся. И не сумел. И тут мне вонзила!
— Короче! Направо. Вон в ту улочку. И ниже, к Волге. Тут все к Волге…
Туманский, в явной неуверенности, медленно уходит от «Волги». Чичерюкин откидывается, надвигает кепарь на нос и собирается подремать.
Когда Сим-Сим добирается до дедова терема, где-то в глубине подворья глухо бухает ритмичная музыка. Слышны неясно смех и голоса. Ворота на подворье закрыты. У ворот горит уличный фонарь. Туманский, недоуменно прислушиваясь, входит из темени в круг света, снимает темные очки, явно медлит, поправляя галстук-бабочку и обмахивая платком лакировки, поскольку он все еще в смокинго-ресторанном наряде. Снимает плащ и вешает его на плечо, потом, подумав, перевешивает на сгиб руки.
Решительно дергает калитку-дверь. Она заперта.
Он нажимает кнопку звонка. Никакого ответа.
Тогда он стучит в ворота.
— Эй, там, на палубе! Есть живые? Госпожа Туманская… Сударыня… Лизавета Юрьевна… Лиза-а-а!!
Не дождавшись ответа, он раздраженно пинает ворота ногой, оглядевшись, уходит в темень. Прямо в кустарники, лопухи и крапивы под оградой.
Чертыхаясь беззвучно, пробирается в темени и зарослях вдоль сплошного деревянного забора, прислушиваясь к становящейся громче музыке, наконец находит узкую щель, заглядывает в нее. Видно плохо, и он опускается на колени. И балдеет:
— Та-а-ак…
У местных нимф тут шабаш.
Между деревьями на бельевой веревке сушатся мокрые после купания трусики, бюсики и купальники девчонок. На траве содрогается в бешеном ритме мощный музыкальный центр. На полянке полыхает костер, над которым висит котел с варевом, а над ним колдует, тоже пританцовывая под музыку, Гаша. А вокруг костра — отчаянно веселый пляс вопящих юных ведьм. Девчонки извиваются, ухватившись за руки, с мокрыми волосами, в венках и набедренных повязках из травы и кувшинок. Но главное — забыв обо всем на свете, в ту ночь отплясываю среди них, хохоча, и я. Тоже с мокрыми распущенными волосами, картинно задрапированная банной простынкой.
Гаша у костра с котлом вскидывает половник:
— Девки! Хлёбово готово!
Ликующий общий визг с воплями встречает это сообщение. Музыка меняется на нечто очень томное и притихает.
Кто-то включает фонарик над головой стоящего на коленях Туманского и освещает его сверху. Это Лыков. Туманский садится и заслоняет глаза от света. Лыков заглядывает в щель.
— Какого черта?! — злится Сим-Сим.
— Неприлично… в вашем возрасте… подзаборно… втихую… за особами… без ничего почти что… подглядывать. И вроде солидный мужчина.
Туманский поднимается и отряхивает грязные коленки платком.
— Вы тоже мужчина.
— Я не мужчина, я сотрудник милиции… при исполнении.
— Ну и что ты тут исполняешь, служба?
— Восемь звонков от соседей… от этого балдежа… документики попрошу.
Сим-Сим фыркает:
— Зачем? Я Туманский.
— Ого! Тот самый?
— Очевидно, тот.
— Тогда извините. Как бы имеете право. А что же это вы тут, вот так вот. А Лизавета Юрьевна там? Вот так вот…
— Слушай… Ну не в службу, а в дружбу… Не видел ты меня… Не было меня здесь… Ну ты же сам мужик… Понимаешь?
— Понимаю.
Туманский, похлопав его по плечу, быстро уходит, почти убегает, проламываясь сквозь заросли и волоча за собой по земле плащ.
— Ну, блин… Да ни хрена я уже не понимаю.
Между прочим, про посещение меня Сим-Симом я ни фига не ведала с полгода. И только потом раскололся Серега Лыков, и кое-что я выковыряла из Кузьмы.
Уже светает, когда сонный Чичерюкин пьет кофе, стоя с термосом в руках близ «Волги», и разглядывает, как, держась слишком прямо, к нему тащит себя помятый, хорошо выпивший Туманский, без «бабочки», в расстегнутой манишке.
— Так… — вздыхает Кузьма. — А где плащ?