— Это которые на вышке стоят?
— Вот-вот. Но потом и сам уселся. За помощь и связь с уголовными элементами. Ну а параллельно сапоги тачал комсоставу. Хромовые. Шил, словом, шилом таким. Шило. Простенько, но с намеком…
— Сапожник, значит?
— Этот сапожник из наших с тобой шкур и сегодня такие сапоги сошьет. Своим шилом. Так что ты с ним поосторожнее…
— И ты все это с самого начала знал?!
— У меня свои источники… Но — Захар упросил. Можно сказать слезно.
— А какие могут быть дела у будущего губернатора с этой рухлядью?
— Вот это нас с тобой не касается. Рассматривай все это как партию в шахматы. Мы должны провести в ферзи дебильную пешку. Мы ее проведем! А дальше — гори они все синим огнем!
Через пару дней судьба нас клюнула в темечко.
Но совсем не с той стороны, откуда мы ждали.
Весь день я с Ниной Васильевной и Артуром Адамычем ходила по слободе и призывала трудовой народ голосовать за меня.
Народ реагировал скверно.
Хозяева (в основном — хозяйки) подворий все больше интересовались, помирюсь ли я с моим богачом Туманским и не уговорю ли я его провести в слободу за счет наших семейных миллионов природный газ, потому как дрова и уголь в цене стали кусаться, а Маргарита Федоровна не то деньги, отведенные мэрии на газификацию, заныкала, не то у нее просто руки не дошли по причине безвременной кончины…
Шла самая гнусная торговля — ты нам, Лизавета, синий огонек в каждый дом, а мы тебе — голоса…
Туманно намекалось, что Ираидка Горохова уже водила Зюньку из дома в дом и клятвенно обещалась: «Можете не волноваться. Мы с Зиновием Семенычем немедленно примем соответствующие меры! Некоторые ошибки Маргариты Федоровны будут моим мужем срочно исправлены…»
На «Газели» Серафимы в обе слободы были завезены и розданы бумажные кульки с пряниками и карамелью — для детишек…
Нина Васильевна с утра плохо себя чувствовала, потому как грянула магнитная буря, и она то и дело принимала нитроглицерин.
Артур Адамыч совсем скис, еле ноги волочил, и тетки, грызя семечки, шепотом спорили, помрет он в этом году или дотянет до следующего.
В общем, мне стало ясно, что к моей затее выйти в мэры никто всерьез не относится.
Московская богачка с жиру бесится.
Не иначе…
Ну, перебесится-перемелется — может, и будет мука, а может, и нет. Мотанет от тоски сомовской жизни в столицу по новой, а с кем тогда жить?
С щеколдинскими…
Потому как — какие-никакие, а свои…
К вечеру я сама еле ноги таскала, стояла густая серая жара, как бывает в преддверии осени. В воздухе висела мелкая как пудра водяная взвесь, дождем не проливалась. Но и не рассеивалась…
Когда к одиннадцати вечера я доползла до дому, даже на веранде учуяла запах камфары и еще каких-то лекарств.
В Гришкиной спаленке были разбросаны яркие рисунки Машуни, фломастеры. Во вскрытом чемоданчике Люды был виден набор каких-то импортных лекарств, ампулы, одноразовые шприцы. Оказалось, что уже полдня Машеньку душат перемежающиеся приступы астмы. Измученная Касаткина с провалившимися в черноту глазами стояла над нею на коленях, прижимая ко рту дочери прозрачную маску мощного ингалятора. Растерянная Гаша мочит полотенце в миске и беззвучно плачет.
— Господи… С утра чирикала как птичка, картинки рисовала. Захожу глянуть. А она дышать не может. И ручками так… ручками. Может, перегрелась?
— Да ваш Лохматов все правильно и говорил и делал. Это астма, Лиза, поэтому нам и на юг нельзя… Да и я всю аптеку с собой таскаю…
— Я «скорую» из области вызову.
— Не надо, Лиза, — твердо сказала она. — Ты уж извини. Но что-то я не доверяю здешним эскулапам… Нет, нам немедленно в Москву надо. Ее постоянный врач ведет. И в больнице уже изучили. Машину свою дадите, Лиза? У меня права с собой…
— Без вопросов, Люда. Только с бензином не знаю как…
— Да есть у меня в загашнике… Аж две канистры. Я залилась еще, когда он на два рубля дешевле был, — призналась Гаша.
— Ну, очередной спазм я, кажется, сняла. Кажется… Как бы опять не садануло…
Мы с Гашей забегали как сумасшедшие. Закутали девочку в одеяло, вынесли к машине.
— А ваши вещи, Люд?
— Пригоню назад машину — заберу. Вот не повезло. Мы же у вас и пробыли всего ничего. Ты уж прости…
— О чем ты? Слушай, там в машине куртка моя. Если что, накинь…
Мы бережно укладываем Машуню на заднем сиденье. Целуемся.
— Только ты звони мне. Сразу же.
— А как же…
Гаша крестит в дорогу мой «фиатик».
Машина сдает чуть назад, выбирается из ворот и тут же сворачивает в проулок — тут прямой выход на мост и трассу…
И никто из нас не обращает внимания, что в конце улицы у своего мотоцикла согнулся какой-то стриженный наголо сопляк и усиленно полирует тряпицей надколотую фару.
Я так устала, что даже на улицу не выхожу, и ворота закрывает Агриппина Ивановна.
Господи!
Знать бы мне тогда, что бормочет моторизованный сопляк в свою «трубу»!
— Дед, Лизавета с города на своей тачке линяет! Да нет, Фрол Максимыч, я с вечера тут… Как приказано! Никто к ней не заезжал… Она сама… Только что в сторону моста вырулила… Ладно, провожу…
А на территории агрофирмы Серафимы пригашены все заводские огни. В полутемени мечутся гастарбайтеры, забрасывая в громадную фуру картонные короба с сигаретами.
Рядом с фурой стоит Серафима в рабочем халате и ведет счет коробам, делая пометки в блокноте.
Фрол Максимыч сидит на корточках у проходной и с рук кормит собак, раздумывая. Когда звонит его мобила, он долго утирает руки платком от требухи и вынимает аппаратик.
— Ну? Точно? На Москву пошла? Тогда возвращайся, сынок. Это уже не твоего ума дело.
Старик долго стоит, чертя на песке своей клюкой загогулины, и, вздохнув, решается.
Неспешно натыкивает номер, говорит глухо:
— Карьер? Пашенька? Проснулся, золотой мой? Да, дедушка, дедушка. А подними-ка ты своего родителя. Ничего, раз дедушка просит — он проснется. Данила? Точно, ты? Тогда слушай… Только что из Сомова на Москву ушла одна тачка. Сколько до тебя? Значит, минут через сорок проследует через ваш переезд. Ну да, где-то полпервого ночи. Скоростной «фиат-палио». Цвет желтый. Да будет, будет он. Другого переезда на Москву нету. Номер 013 АР. За рулем женщина. Займись… ею. Нет, моим пацанам я ее не доверю. Только тебе. Прими… ее. По варианту четыре. Нет, никакого леса. И жечь не вздумай. А вот это правильно. Ну, с Богом, Данилушка. У них свой пиар, а у меня свой. Не понял? А и не надо…
Я не знаю точно, как это было.
И где Люду застрелили. Под ухо, прямо за баранкой.
На переезде тормознули?
Или позже?
Уже над Волгой, на том обрыве?
Потом сынок в своих показаниях сказал, что предлагал папаше:
— Пап, может, хоть приемник выдернем?
— Я тебе выдерну!
— Слушай, там же пацанка. По-моему, еще живая.
— Заткнись! Покатили.
«Фиат» медленно прополз к обрыву, пофыркивая мотором. Они помогали ему, толкая сзади.
Он рухнул с высоты в черную ночную воду. Тут была мощная карьерная ямина-промоина, из которой когда-то лет десять сосали строительный песок.
Потом они закуривают.
А мы с Ташей и не знаем ничего.
И еще очень долго не узнаем.
Долго.
Очень.
Пуля-то назначалась мне…
Моя она была.
Та пулька…
Глава десятая«ВСЮДУ ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ…»
Я всегда пыталась понять, как ведет себя и что чувствует человек, который убил. Или приказал убить. Что, в общем, почти одно и то же.
Это у меня началось еще с первых покушений на Туманского.
Про старца я точно знаю, что наутро он отправился в храм.
Я пару раз наблюдала, как он ходит в нашу церковь.
Отстояв службу, хромает со своей клюкой на выход, не замечая прочих низменных молящихся, возле служки со свечами, иконками и прочим неизменно останавливается, бросает на поднос деньги, вынимая из затертого, как лапоть, бумажника…
Ну и как на этот раз было?
Тоже отслюнил?
Конечно!
— На подаяния скорбным. Убогим тож. Отцу Паисию передай, чтоб зашел ко мне… Насчет колоколов.
— Спаси вас Господь, Фрол Максимыч.
— Сам себя не спасешь — Господь не озаботится. Запиши там… Во здравие… Мое… Всех моих, ныне при мне пребывающих. Симки, Серафимы то есть. Кыськи — Кристины, Зиновия, отпрыска Григория… Гришки… Все своя кровь. Остальных… Ты же знаешь. По тому же списку.
— За упокой будем?
— А как же. Родителей Максима да Пелагею, супругу мою Розу, Маргариту, дочечку нашу незабвенную. Ну, по старому прейскуранту. Добавь только новопреставленную… Лизавету.
— Это которую Лизавету?
— Там разберутся, которую…
Ткнув в небеса перстом, он крестится на иконы и, как и положено, пятясь задом, покидает церковь.
Там я его и вижу.
Как он выходит на паперть, надевает беретик, берет свой неизменный потертый чемоданчик, палку, вскидывает голову и… столбенеет.
Я-то к нему не приглядываюсь поначалу, у меня свои разговор с молодым священником.
А вот он первым и видит, что со стариком Щеколдиным что-то не так.
Тот бочком-бочком, как-то косо, как краб, сходит со ступенек, ловя воздух широко раскрытым ртом, и падает вверх лицом, взирая на небо мутнеющими глазами.
Мы со священником бежим к нему, приседаем.
Кажется, меня он узнает, но не говорит, а мычит и булькает горлом.
Я разбираю странные слова с трудом:
— Кто… же… тебе… ворожит?..
— Фрол Максимыч, вы меня видите? Узнаете? Как вы, а? — Я расстегиваю ворот его застиранной рубашки. — Ну нельзя же так… пугать. Как же мы без вас-то? Без вас никак.
— Про что он?
— Бредит. Только бы опять не отключился. У вас тут телефон есть? «Скорую» вызовите. Зовите Лохматова.
— Уберись…
Фрол Максимыч, собравшись с силами, отталкивает меня. И даже поднимается, пошатываясь. Но хватается за сердце и присаживается на корточки, тупо глядя в землю.