— И не жалко, Лизавета? — хихикает какая-то бабка в толпе.
— Жалко, Никитична. А куда денешься?
— Бэру! — Это опять Гоги.
Его заявление вызывает взрыв возмущения среди тружениц салона красоты. Завша Эльвира орет:
— Да что ты, Гоги, все беру и беру! Как будто других нету!
— Спокойно, дамы и господа, спокойно. Что тебе, Эльвира Семеновна?
— А… примерить можно?
— Пройдите… в кустики, Эльвира Семеновна.
Я послала за арестованной мамочкой Кыськой девчоночку Зинку, но покуда ее нету. Мне охота подарить ей кое-что из фирменного барахлишка.
А Зинка топчется под окнами и вопит, добавляя свисту в два пальца:
— Кристина! Кыська-а-а! Кыся-а-а!
Из окна на четвертом этаже вывешивает голову Кыся:
— Ты чего вопишь? Не знаешь, что ли? У меня тут Бастилия, только что без кандалов. На замке я.
— Ой, Кысь, че делается!? Там платье та-а-акое! Вот тут вот все черное-черное. А вот тут вот — красненькое-красненькое! А со спины декольте аж до — «стыдно сказать»! И — разрез! Во — разрез! От бедра! И ниже… И такие рюшечки… рюшечки… И бахрома-а-а… бахрома-а-а-а…
— Ты про что?
— Ну, там Лизавета, а мы все ей помогаем.
— Где — там? А, ладно…
— Эй, ты чего это? Не смей мне!
Зинка, зажав рот, чтобы не кричать, наблюдает за тем, как Кыся, опасно идя вдоль окон, по выступу, добирается до водосточной трубы, седлает ее и спускается вниз. Спрыгивает и садится на попку.
— Цела?
— Слушай, ну ты дебильная… какое же сзади декольте? Декольте всегда спереди! Вот тут…
Через пять минут она уже визжит, обнимая меня.
Аукцион разгорается.
Потому как в ход уже пошли заначкины деньжата, притащенные из домов.
Скоро я вижу, как на площадь вползает Степан Иваныч в своем задрипанном плащике и, оглядевшись, направляется к Сереге Лыкову. Мент стоит у картонного Зюньки и ест груши из свой фуражки.
— Грушечку хошь, Иваныч?
— Ты мне зубы не заговаривай, Лыков! — вздыхает вечный и. о. — Я тебя как официальное лицо спрашиваю: кто ей позволил в запрещенном месте какую-то торговлю открывать?
— Чего ж тут запрещенного, когда тут сдобой с лотков, прессой да эскимо всюду торгуют? И какая ж это торговля, когда эта дурочка все почти что за копейки отдает. Если вникнуть — просто добровольная акция при поддержке местного мирного населения.
— Перегрелся, майор? Какая еще акция?
— Зарабатывание средств в пользу одного из кандидатов… на фоне культурного гуляния отдыхающих. Вон Адамыч пилит, слышишь? И как это у него все получается? И на скрипочке, и на бубне. Ну прямо Бетховен.
— А ну-ка разгони мне всю эту шоблу.
— Так ведь обидятся. У нас таких мероприятий сроду не было! От-кутюр! Кутюр — это кто?
— Ты мне дурочку не валяй, Серега! Что это с тобой?
— Так ведь слух идет, Степан Иваныч. А у нас как? Сегодня на слуху, а завтра в приказе. Вроде бы губернатор новое положение пробил.
— Не слыхал.
— Так ведь недавно испекли. С нового года у нас в области начальников горотделов население выбирать будет. Как бы ихних шерифов. На четыре года. Ну, прокатят меня на вороных те же бабы, что там над тряпками трясутся. И куда я со своим свистком?
— А дед на что?
— А что дед? Он же не фараон, чтобы вечно свою личную пирамиду с собаками сторожить. Сейчас радиация на солнце знаешь какая? Тюк… И в темечко. И исключительно в мужиков преклонного возраста… Так что он правильно у Лешки Лохматова в отдельной палате витаминами омолаживается. Только надолго ли? Какой витамин против глобального потепления климата?
Степан Иваныч, сплюнув, направляется к моему грузовику.
Ну и хрен с ним…
Я опять ору:
— Лот сорок девять! Последний писк мировой моды! Полный комплект под маркой «Звезда Гонолулу»! Безразмерный купальник, пляжное пончо и шляпа! С очками типа «хамелеон»! Прошу!
Адамыч играет марш, на грузовике из-за вешалок выходит Кыська в темных очках, прохаживается манекенно, демонстрируя обалденный обливной купальник, громадную пляжную шляпу и накидушку.
Гоги вздымается как проснувшийся Казбек:
— Бэру!!
Степан Иваныч хрипло орет:
— Кристина-а-а! Твою мать! Домой!!
Кыся растерянно смотрит на меня.
— Работаем, Кыська, работаем. Поорет да заткнется.
— Господи! Сейчас же мамочка обрушится.
— Не обрушится. Она в больнице.
Сумрачный Максимыч в роскошной пижаме, сидя в кресле у больничной кровати, ужинает с подноса. Естественно, весьма небольничным ужином. Нажимая на Гогин шашлычок. Серафима, стоя у окна, ест виноград, отщипывая из кисточки по ягоде.
— Как там с нашим табачком, Сим?
— Шлепают.
— Поляки были?
— Им рано. Немцы были. Сам Гейнц прикатил. «Кэмела» с верблюдиком взяли мало. А «Мальборо» пошло хорошо. Две мерседесовские фуры с прицепами загрузили. Таможню и границу Захар им обеспечивает.
— Раскрутилась наша марка. Германец платил наличкой?
— Ну что ты? На счет в Джерси. Подтверждение по Интернету из банка пришло. Шифром, ясное дело.
— Шашлык у кого брала?
— У Гоги. У кого же еще?
— Говно, а не шашлык. Ну так что там Лизавета вытворяет?
— Доложили уже? Да она там до сих пор… выступает… Нет, ты только подумай… Все с себя сдрючила. Смех просто.
Старец качает лысиной:
— Смех? Смех кончился, Сима. Эта жучка сама себе такой хитрожопый пиар устроила! Нашему лопуху и не снилось. Она сегодня не барахло это, она с себя все свое московское прошлое с кожей публично на виду у всех сдирает. Вот она я… с вами! Своя! Понятная! До печенок…
— Думаешь, она специально?
— А ты считаешь, это просто так? Спектакль с комедией для придурков? Да еще задаром?
— Ну, папа. Кнутов у тебя покуда на всех хватает. Куда стеганешь — туда и пойдут.
— Палка — она завсегда с двумя концами. И как это у нее получается? Вчера и слыхом не слыхали, сегодня уже под каждую крышу забралась. Под твою тоже! А?
Серафима бледнеет:
— Да все казалось, что маленькая еще Кыська. И вот… дождалась. Только клыки торчат. Из-за этой сучки.
— А это, Сим, ты сама виноватая. Сколько раз и Ритка, и я говорили тебе — отправляй Крыську в этот… Кембридж. Ей другая биография назначена!
— Ты лучше скажи — что тебя-то долбануло? С чего все? Я тебя таким с детства не видела.
— Каким — таким?
— Не знаю… Не похожим… Тихий ты какой-то… Слишком… Может, тебя в Москву переправить? Или сюда спецов по медицине позвать?
— Да не надо мне никаких чужих спецов. Вокруг меня тут Колька Лохматое выплясывает. Жмет, чтобы я ему в эту богадельню машину преподнес… За свои… Такой механизм.
— Какой еще механизм?
— Забыл, как называется. Дорогой — жутко! Ну, это такая хреновина. С дыркой. Тебя в нее головой вперед суют — и сразу все видно! Что там у тебя в мозгах творится.
Серафима усмехается, подкрашивая губы:
— Это томограф называется, пап. Это не для нашей дыры. Их и в Москве-то единицы. Ну, я пошла. Завтра загляну!
— Стоп-машина, Сим. К Захару намылилась?
— А ты откуда знаешь?
— Сережки вот эти вот ты всегда надеваешь… когда к Захару. Ну и где он? На острова на своем катере опять втихую пришлепал? Он же всегда там на траверзе баржи с табаком снизу встречает…
— Ну и что?
— Ты поосторожнее с ним, доча. Если что — он нас с тобой с потрохами сдаст. Не задумается.
— А что это такое «если что»? Ты что? Что-то выкинул, пап? О чем даже мы не знаем? Да?
— Иди уж…
— Темнишь, Фрол Максимыч. Ох, как бы я сейчас хотела — головой тебя в этот чертов томограф, чтобы понять, что там за каша у тебя в черепке варится?
— И со Степаном поаккуратней: тихие да смиренные — они самые опасные. Ты вон какие ему рога навесила. Молчит. Молчит. А как боднет?
— Покуда Бог милует. Ты что думаешь, Захар у меня на стороне первый?
Серафима выходит. Максимыч допивает компот и выковыривает из чашки пальцем ягоды, ворча недоуменно:
— Кого же они там ухайдакали? А?
Поздним вечером служебная дама Котикова, покуривая, ждет Степана Иваныча возле их подъезда. И своего дожидается — тот выносит к мусорным бакам ведерко с мусором. Котикова встает.
— Степан Иваныч, я просто обязана… доложить.
— Ну?
— В четвертой протоке на островах Захар Ильич Кочет на своем катере отдыхают. С музыкой…
— Ну и что?
— Так ведь и Серафима ваша там. Вдвоем они. Без никого. Вы хоть и исполняющий обязанности, а главный у нас. Роняется авторитет.
— Да иди ты, Котикова. Вы с Маргаритой его еще не так роняли. На тех же островах…
— Маргарита Федоровна в мужних женах не ходила. Вы бы своей хотя бы для приличия в морду дали.
— Благодарю за службу, мадам! — кривится Кыськин папаша.
Когда за полночь домой возвращается лениво-сытая Серафима, Степан, в футболке и трусах, спит за кухонным столом, положив голову на кулаки. На столе выпивка и закусь. Серафима оглядывает его брезгливо, приподнимает за волосы голову:
— Опять назюзюкался. С чего?
— Сон приснился… жуткий.
— Какой еще сон?
— Как будто я снова на тебе женюсь.
— Спасибо бы хоть сказал. Мы тебя с папулькой голоштанным инженеришкой в порту подобрали. А теперь ты кто? Фигура!
— Красивая ты у меня, Сима.
— Только не лезь ко мне сегодня.
— А главное — единственная.
А у меня в тот вечер настроение — как у маршала Жукова после взятия Берлина!
Я просматриваю за дедовым столом картонки с цифрами лотов, с пометками на обороте, заношу суммы в книгу, считаю деньги, складывая их в старинную шкатулку. Агриппина Ивановна мурлычет, «Авара я-я-ааа. Бродяга я-а-а. Ну я прям как Радж Капур, Лизка…», вертясь перед зеркалом и примеряя индийское сари, которое мне подарили когда-то корпоративные гости-индусы аж из Калькутты. Бело-синее сари идет ей как корове седло, но я помалкиваю.
— А где этот… дотторе? Лохматов?
— А он там чего-то с площади возит на «скорой». Чего не продалось.