— Гаш, а Гоги этот, а? «Бэру!» А эти торгаши с базара? «Давай оптом!» А что там осталось?
— Да ерунда какая-то. Шляпы твои…
— Это точно. Шляпы не пошли. А почему?
— Застеснялись.
А тут и сам Лохматов заносит пяток роскошных шляп в коробках и нечто в пластиковом чехле для одежды.
— А это еще что такое? Не помню.
Я расстегиваю «молнию» на чехле, извлекаю здоровенный парадный смокинг с брюками и прыскаю в кулак:
— Мать моя родина! Это же я прикид Сим-Сима прихватила.
— Кого?!
— Туманского. Ну, история! А, чего там! С него не убудет. Лохматов, прикинь-ка! По-моему, по габаритам — самое то! Дарю!
— Ну, если бы вы, мадам, подарили мне партию стерилизаторов, роторасширителей и языкодержателей, анальгетиков чуток… Иголочек хиругических. Я бы еще подумал. А это?
— Ладно… Пойдет на тряпки!
— Ну, ты и сообразила, Лизка. Совершенно новая вещь. И как раз на моего Ефима. Это ж вся Плетениха в обморок упадет. Он же у меня будет прямо международный джентльмен!
— Только пусть Зорьку и Красулю в смокинге не пасет: молоко пропадет! От нервного потрясения! Ладно, денежка завелась — пора в Москву махнуть. Все железяки для нас закуплю. И будет у нас настоящий штаб! Не хуже, чем у Зюньки! Загружу весь багажник.
— Да где он? Твой багажник? На чем ехать собралась? На собственной заднице?
— А… ну да…
— А в чем дело? — осведомляется Лохматов, заглядывая в шкатулку.
— Да она же одолжила машинку той самой москвичке. Свой автомобиль. И ни слуху ни духу. Обещалась сразу же позвонить. Вот до сих пор и дожидаемся…
— Ну так звякните сами.
— Да я в стиралку кофточку сунула. А там бумажка была с ее квартирным телефоном. Сжевала все машина…
— Ну так фамилия есть? Выйдите на московскую справочную. Дел-то?
— Гаша, а как Людмилина фамилия? Ласточкина? Стрижова? Касаткина? Что-то птичье было…
— Интересно как. Между прочим, на сколько «фиатик» тянет? Штук на десять? В баксах? Может, элементарная кидалка?
— Да брось ты, Лохматик. Мало ли что могло случиться. Нет, она нормальная деваха. Я ей верю.
— Насколько мне известно, Ираиде Анатольевне Гороховой вы тоже верили? Из вашего дома не вылезала. В свое время.
Чего это Лохматик Ирку помянул?
Мне сразу как-то не по себе становится.
Как в яму заглянула…
Я выхожу в сад и закуриваю.
И только теперь понимаю — я все время думаю. Как там при них Гришка? Да и они сами? Как?
А они сами так…
Горохова от нечего делать, скинув халат, примеряет в гостиной прямо на голые сиськи через плечо широкую мэрскую ленту в три державных цвета.
Зиновий вылезает из спальни, зевая, собирает Гришкины игрушки с ковра.
— Чего это ты заголилась?
— А как на картине французской. Про свободу на баррикаде. Ну и как я тебе, Зюнечка? Мне идет мэрская лента?
— Где ты ее нашла? Это от мутер осталось. Сними!
— А может, ты прикинешь? Тебе пойдет!
— Это не прикидывают, Ираида. Это вручают.
— Ну так вручат! Не боись. И будешь ты у меня — мэр! Недельки через три. Лорд-мэр Зиновий Щеколдин! Как в Лондоне! А я буду — леди мэр! Помереть можно! Леди мэр! Уложил наследника?
— Ты хотя бы ему «спокойной ночи» пожелала.
— Пожелаю. Когда он меня перестанет «тетей» звать. Зюнечка, а что это мы опять дома сидим? Махнем в Дубну? В ресторан ученых? Коктейлями побалуемся…
— Отстань, Ираида. Петровский приказал нигде по кабакам не светиться.
Горохова накидывает халат на свои сдобные плечики. Нацеживает рюмочку у серванта.
— Петровский, Петровский, ты только не спишь со своим пиарщиком. Слушай, а вот мутер твоя несравненная. Как же она-то в мэры пролезла? Без всей этой свистопляски?
— Сравнила! Собрали руководство с производств. Парторгов бывших… Сказали — есть указание. Сделать из судьи мэра. Никто и не пикнул! Тогда вообще никто не понимал, что завтра будет. Главное было про свободы поорать и преступления режима…
— Насчет орать — это она умела. По себе знаю. Но небось и на верхах мохнатая лапа была. Кому-то же она отслюнивала. Ну а мне ей только позавидовать можно.
— Да оставь ты ее в покое. Ну нет ее больше… И не будет…
— Я ведь, Зюнька, любя… Почти… Конечно, после того как ее прокурорша лопаткой по башке тюкнула — ей легче. Спите спокойно без снов и забот, дорогой товарищ Щеколдина. А тут сюсюкай с этими бабками да младенцам сопли подтирай. Ну тебе-то самому не противно?
— Ну надо подтирать, Ираида! Надо!
— Кому надо?
— Думаешь, из-за чего весь этот шухер в нашем занюханном Сомове? Мне Юлий Леонидыч по секрету сказал. У нас тут не просто так. А как бы образцово-показательные демократические учения на всю страну!
— Это хорошо. Значит, и обделается наша королева тоже на всю страну! — хохочет Ирка.
В дверь звонят. Зиновий отворяет дверь на лестничную площадку, смотрит недоуменно — на площадке топчутся какие-то бритые наголо сопляки.
Ирка тут же отстраняет Зиновия и вталкивает его в квартиру.
— Это ко мне!
— Что им надо?
— Отвали, Зиновий.
И когда Щеколдин молча уходит, озирает этих придурков.
— Есть дело, пацаны… Денежное…
Наутро мы с Лохматиком отбываем первой электричкой шесть двадцать в столицу. На улице дождь, и в вагоне воняет мокрой одеждой, прелой листвой и табачищем.
Сомовские арбайтеры и мелкие бизнесмены, прущие в столицу, тут же устраиваются досыпать свое. Мы втискиваемся к окну, по которому косо и беззвучно хлещут струи, начинаем разбираться в своих наметках. Под коленкой я держу туго набитую спортсумку, запихала туда все, до копеечки, из того, что настригла со вчерашнего публичного торжища.
Губернатор мой где-то шляется по своим Китаям, помощник сказал, что служебная командировка у него не просто так, а в делегации и им еще ехать в какие-то свободные зоны на юге.
Только теперь я и без всяких Лазаревых обойдусь.
Пусть ему всякие китайки свои узкие глазки строют.
И не вспомнил про меня ни разу. Не икнулось ему там.
Как говорится — и не очень хотелось…
— Черт. В Москве бы дождя не было, — беспокоится Лохматик.
— Слушай сюда. Переговоры с этими бандитами. Ну, ансамблем попсовым… от которого молодежь писает… я беру на себя.
— Они без аванса не приедут.
— Должно хватить. На тебе — визит к бронекатернику. Ну, этому ветерану, который адмирал. Он же наш земляк… Воевал на Волге… Щеколдиниха его фактически из города выжила. Наши стариканы, которые еще живые, нам за него свечку поставят…
— Это понятно. Дальше что?
— Да тут у меня шестнадцать матерей-одиночек с первоклашками. Вот бы к первому сентября — детворе ранцы из «Детского мира», а? С картинками. И тетрадок там, фломастеров… Только это же как бы подкуп будет?
— Подкуп — это когда по подворотням их команда алкашам чекушки с Зюнькиным профилем раздает. А у нас — благородный жест.
— Думаешь? Растяжку уличную заказать, как у Зюньки. Хоть одну… Чтобы не выпендривался. Только они дорогие, жуть… Главное — компьютер. Принтер лазерный бы… Ксерокс помощней… И вот тут еще. Посмотри сам. Хоть что-то можем вычеркнуть?
Мы склоняемся над блокнотами, я краем уха слышу, как лязгает тамбурная дверь, кто-то бежит по проходу, бухая тяжелыми ботинками, мне лупят по башке сзади чем-то тяжелым, тут же глаза заливает каким-то шипучим спреем, который больно слепит, словно в зрачки втыкают гвозди, и я, заорав, с трудом различаю два расплывающихся силуэта в черных спецназовских намордниках, которые исчезают за следующей дверью, перебросив друг дружке мою сумку, выдернутую из-под коленок.
Лохматик почему-то на четвереньках стоит у моих ног и шарит ладонями среди осколков своих раздавленных очков. Из носа его каплет кровь, пачкая разбитые стекла.
— Лохматов! Я ничего не вижу. Не вижу! — ору я.
— Спокойно. У нас же термос. Сейчас я… промою… я чаем…
— Ой, мамочка. Там же денежки-и-и-и…
В вагоне никто и ухом не повел…
Я уже понимаю — это не просто удар под дых.
Это конец.
Через пару часов заплаканная Кыська заходит в мэрию, к отцу. Степан Иваныч в щеколдинском кабинете просматривает какие-то ведомости.
В кабинете маляры подбеливают потолок — к выборам…
— Тебе чего, — удивляется он, — Кысь?
— Пап, это правда, что Туманскую Лизавету в электричке на Москву какие-то отморозки грабанули?
— Уже знаешь?
— Все уже знают. Нашли — кто? Что твой Лыков тебе говорит?
— А он ничего не говорит. Железная дорога — не его епархия. Она уже была у меня. Лохматов приводил…
— Деньги-то хоть какие-то вы ей отстегнете? Кандидатша же!
— Я ей посоветовал в коммерческом банке «Волжанка» кредит попросить. Под залог домостроения…
— Ну что ты ахинею несешь, Степан Иваныч? Никто ей ничего не даст: банком же мамочка крутит. Это они Зюньке дорожку ковриком в этот кабинет к тете Маргарите выстилают?
— Я занят, доченька. Я занят. А как… она?
— А никак. Ей глаза промыли, закапали и сказали — лежать три дня и никого не видеть. А она и так не видит.
А я не просто не вижу.
Я и видеть не хочу.
Агриппина Ивановна только молчит и сопит, сопит и молчит. Меняет мне на глазах марлевые тампоны, пропитанные каким-то дерьмом.
Ночью она куда-то сматывается.
Поутру я поднимаюсь с дивана, промываю щиплющие глаза марганцовкой и ползу в кухню, хоть чаю попить.
И обнаруживаю Гашу, которая сидит на ступеньках крыльца, придерживая подол юбки, в котором что-то держит. Ляжки у нее белые и толстые, без чулок, уже в возрастных венах.
— Ты где была?
— В Плетенихе.
— На кой?
— Вот теперь я точно знаю, сколько нынче стоит корова, Лизка. Считай!
Она высыпает из подола на крыльцо кучу мятых рублевок, стольников и даже пятисотенных. У меня ноги подкашиваются.
— Продала?! Зорьку?
— Красулечку. Она дороже… Свела тут… одним…
— Красулю?! Ну, ты обалдела. Кому?! Ты их хотя бы знаешь?