— Да чтобы я ее в недобрые руки? С Никитичной сторговались. Да ты ж ее знаешь. В слободе!
— Ну, Гашка! Я тебя убью!
Я сгребаю деньги и, содрав с нее косынку, ссыпаю их в узелок.
Меня выносит с подворья, как из пушки…
Прямо как была, босая, в рубашке, я луплю по улице в слободу.
К вечеру Красуля лежит возле нашего крыльца и жует лениво и привычно свою жвачку, шумно вздыхая. Время от времени прихватывая яблочки из таза.
Она у нас действительно красуля, темно-рыжей, почти красной масти, лоснящаяся здоровой шерсткой, с двумя белыми отметинами над бровями на морде, рожищами в метр, с чистым розовым выменем литров на шестнадцать.
Мы, уже осипшие от базара и ругани в слободе, наревевшиеся, сидим на веранде и смотрим, как тускнеющее солнце растекается в малиновом закате над Волгой.
— Я, Лизавета, у нее даже прощения испросила, — вздыхает Гаша. — Гоню ее хворостиной… плачу… а сама ее утешаю… Мол, может, ей еще и памятник поставят, что в Сомове очередного блядства не допустила. Как Минину и Пожарскому. За заслуги! Ну и что мы тут с нею теперь делать будем, Лиз?
— Доить.
— Она тыщами не доится. Что дальше-то? К кому ткнуться-то? Сидим, как полные дуры, без копья. Ни программу твою по почтовым ящикам растыкать. Ни приличных плакатов в красках. Позорище, да и только! Ты хоть этому своему красавцу с вертолетом звонила?
— Они в Шанхае… Они в Гонконге… Они черт знает где! Господи, да и на кой я ему? И вообще, знаешь что, Агриппина Ивановна? А не послать бы нам всю эту фигню к чертовой матери?..
Гашка задумывается, уставившись в небеса.
— Тебе последние ночи ничего особенного не снилось, Лиз?
— Гришка. Он мне все время снится.
— Я не про то. А вот мне давеча приснилось…
— Что?
— Не что, а кто! Человек такой. Лица не видать, как бы в белом тумане… А голос такой мягкий. И говорит он: «Все будет хорошо…»
— Так это у тебя будет. Тебе же снился, не мне…
— Ну, постыдилась бы. Как это мне может быть хорошо, если тебе будет нехорошо? Я думаю, это он имел в виду наши обои кандидатуры. Нет, неспроста сон… неспроста. Это все мухомор твой. Видать, мается без тебя. Болит у него… болит… Забыть небось тебя не может.
— Что-то я тебя не узнаю, Агриппина Ивановна.
— А чего тут узнавать? Небось в койке ему такие кренделя отчубучивала! И что ж, он… про все это подло позабыл? Должна ж у него оставаться как бы память о прошлых ваших радостных днях… И ночах тоже… Бывало же, а?
— Стоп, Гаша! Дальше не надо!
— Может, оно и так. А может, и нет. Слишком уж ты решительная. Раз — и все отрезано! А другие женщины — они как? Понимают — зачем же своего пусть даже бывшего мужа сразу же беспощадно огорчать? Это она знает, что он ей уже до лампочки. А ему зачем знать? Поумней бы…
— Как это?
— Так, знаешь, глаз с печальной поволокой оставить, загадочный намек. Мол, не все потеряно, я вас, возможно, еще и прощу… Вот бы он и доился потихонечку… козел этот! А то сразу! Посуду бить, суд, развод…
— Да я лучше голодной смертью помру. Сдохну! А из его рук куска хлеба не приму!
— Ну, сдохнуть — это каждая дурочка сможет. Ты просто цены себе не знаешь. А у него небось прикопано. Сундучков. Или в швейцарских банках. Они, Лиз, все в швейцарских банках держут.
Я не выдерживаю и начинаю ржать, приобнимая ее за грузные теплые плечи:
— Гашка, как же я тебя люблю.
— Да подожди ты лизаться. Слушай, может, автомобиль твой на продажу через московскую милицию сыскать можно? Номер-то известный. Да и он лялячка такая. Редкий…
— Можно. Только они машины по сто лет ищут. Черт его знает, может быть, у нее с девочкой что-то стряслось, или с самой. У нее, знаешь, с мужем тоже очень «не очень»…
Наша тревога по Людмиле имеет свое продолжение.
Едва выбравшись из больницы, старец отправляется в свой сарайчик шиномонтажа. Тот, что на трассе.
Максимыч, в летнем костюмчике, сидит у вагончика мастерской за деловым столиком под уличным зонтом. Неподалеку стоит здоровенный самосвал с песком. Старший «дорожник» в оранжевом жилете на голое тело и каске, покуривая, стоит перед Максимычем. Младший по-зэковски присел на корточки неподалеку.
— Ты не крути со мной, Фрол, — тяжело и негромко цедит старшой. — Я тебе большое одолжение сделал. Только по старой памяти. Ты ведь тоже меня выручал.
— Так-то оно так… только что-то не так. Ты уверен, что это та самая машина была?
— Я не ошибаюсь. «Фиат-палио»… Желтый… Номер 013 АР. Все как ты сказал. Машина была, баба за баранкой тоже была. Молодая. Все как ты сказал.
— Вы там… из бардачка… документики какие-нибудь… не прихватили? Глебушка?
— Ты что? Очумел? Стану я еще по бардачкам шарить. Ни пылинки не прихватили. Как положено. Чтобы не наследить. Я знак дорожный выставил, посигналил фонарем, что, мол, объезд. Она тормознула, стекло опустила… спросить. Я ей ствол под ухо. Ну, и в мою яму.
— Там глубоко?
— Так который год из Волги песок сосем. Метров тридцать будет, не меньше…
— Мырнуть бы…
— Это ты сам «мыряй». Тачка была? Была. Баба была? Была. Все сделано? Все сделано. Так что давай телись. А то я ведь не посмотрю, что ты коронованный, Шило. Ты меня знаешь. Я сам по себе. Плати! Не задаром же…
— Не заносись. Обижусь…
Старец, опираясь на клюку, нехотя убредает в мастерскую. Парень, озираясь, шепчет:
— Пап, там же еще малявка была…
— Сиди. И помалкивай…
Глава одиннадцатаяМАННА НЕБЕСНАЯ
Среди ночи в темени кабинета меня расталкивает Гаша, глаза квадратные, рубашка до пят, в руках фонарик, волосья дыбом.
— Да проснись ты, Лизка. Проснись. Тсс…
— Что такое? Что такое?
— Да тише ты. Слышишь?
— Чего — «слышишь», Гаш?
— Я даже свет не включила. Сначала вроде бы шур-шур. Вроде к кому-то рядом машина подъехала. Ну подъехала и черт с ней. Может, Остолоповым рыбку браконьеры привезли. Только глаза закрыла. И чую… ходит кто-то… под домом. Шу-шу-шу… да бу-бу-бу…
— Да кому там ходить? Дай поспать.
— Я их спрашиваю. Через дверь, конечно. «Кто тут?» И опять — бу-бу-бу… да шу-шу-шу… И вроде бы как побежало… побежало…
— Да ну тебя! Что там побежало?
Отобрав у Гаши фонарик, влезши в тапочки, я бесстрашно отправляюсь с дивана наружу.
Тишина глухая.
Сад сплошь залит белым сырым туманом.
У крыльца, улегшись у охапки свежего сена, лениво жует теплая корова Красуля.
— Вот тебе все твои «шу-шу-шу» и «бу-бу-бу». Нечего ее было тут привязывать. Могла бы и в гараж поставить…
Гаша отбирает у меня фонарик и светит в сторону.
— Да? А это чего?
Трава некошеная (все руки не доходят!) примята двумя колеями, значит, действительно кто-то открывал ворота и заезжал на подворье.
На траве высится какой-то бугор, аккуратно прикрытый от сырости пленкой. На пленке капли предутренней росы.
Я иду туда.
— Подожди. Может, это тебе бомбу подложили?
— Бомбы так не подкладывают.
Я откидываю мокрую пленку. Под нею аккуратно составлены картонные магазинные ящики и упаковки с этикетками и эмблемами всяких «Сони», «Самсунгов» и прочих электронно-опупительных фирм.
— Телевизеры, что ль? — пятится Гаша. — Может, ворованные? Наворовали и тебе подкинули, Лиз. Сейчас нас Серега Лыков за цугундер и в кепезе.
— Банда организованных преступных женщин во главе с известной рецидивисткой Лизаветой Басаргиной!
— Да помолчи ты! Свети лучше.
Я отдаю ей фонарь, оттаскиваю в сторону одну из громоздких упаковок и, ломая ногти, сдираю скотчи, выкидываю невесомые поролоновые прокладки и упаковки и опрокидываю ящик набок.
В нем черно поблескивает стекло.
В общем, я вылупливаю из упаковок потрясный компьютерный монитор, правда с тыльной горбиной, а не плоско новомодный. На двадцать четыре дюйма.
— Я же и говорю — телевизер! Ни хрена себе! Че это? Гляди, гляди, а это что? Ничего не понимаю. А это?
Я уже добираюсь до компьютерного блока в соседней упаковке. И балдею окончательно.
— Вот это машина. Не иначе как с пентюхом высшего класса…
Агриппина Ивановна уже влезла по задницу в штабель, сопя, что-то там рвет и дергает.
— Ты сюда глянь. Вот эта хрень как назывется? Тяжеленная…
— Ксерокс.
Гаша выволакивает с самого низу небольшую, типа обувной, картонку, тоже в скотче.
— А это легонькое. Открыть?
— Ну?
Гаша открывает коробку, смотрит внутрь и издает странные звуки — с клекотом, смехом, шипением и клацанием зубов — так могла бы радоваться древняя паровая машина на собственной свадьбе.
Я смотрю в картонку. В картонке лежит пачка сотенных рублевых купюр. Сверху незапечатанный конверт. Я вынимаю из него и подношу к фонарику листик с отпечатанными на принтере словами:
«Успехов! Доброжелатель».
— Ну это ж надо! А?! Ну есть еще люди на свете!
— Что-то тут не так, Агриппина Ивановна. Ой, что-то не так. Так не бывает! Особенно со мной… — ошалело всхлипываю я.
Ибо — сбылась мечта идиотки!
И первая мысль — это, конечно, Зюнька!
Благородный наш…
В равной борьбе…
Пусть победит сильнейший — и все такое…
О чем я и сообщаю Гаше.
Та внимательно разглядывает меня и вздыхает:
— Давно вас с дурдома выпустили, Лизавета Юрьевна?
Я хочу тут же собрать девчонок, Кристину позвать, она больше всех за меня болеет, но Гаша тормозит меня:
— На часы глянь. Девке и так из-за нас достается. Молчит только.
А в доме у Кыськи очень довольный собой Степан Иваныч ужинает, как всегда, в кухне. Входит Кыська в ночной рубашке, открывает холодильник и достает минералку.
— А я думаю, и кто тут шурудит… А это ты… Давно с Москвы приехал?
— Только что.
— На чем же? Последняя электричка когда еще пришла.
— Да я… на попутке. Фургончик такой… Грузовой… Доставка товаров…
— А чего ты в Москве делал? Мать даже удивилась, что ты у нее не отпросился.