— Это я — в наморднике?!
Открывается дверь из кабинета, выходит Монастырская.
— Чего вы вопите? В конце концов, где мой кофе?
Элга Карловна Станке прибывает из столицы в город Сомов и заруливает на мое подворье на своей иномарочке марки «гольф-VW» ровно через сутки, почти на рассвете. Но меня уже дома нету.
Агриппина Ивановна встречает Элгу Карловна без всякого энтузиазма. Если честно, они терпеть друг дружку не могут.
Но все-таки Гаша щедро позволяет Карловне поставить машину у ворот, дожидаться меня столько, сколько та вытерпит. Правда, тут же берется за метлу и начинает большую приборку именно в районе того места, где, надев очки, Элга уселась на раскладном стуле и открыла томик Гете на «дейтче шпрахе».
— Ноги-то подбери! Расселась тут… — шурует она метлой.
Карловна невозмутимо переносит свой стульчик в сторону и снова садится, не отрываясь от книги:
— Плиз… Битте… Пожалуйста…
— Ну и как оно там, в вашей Москве? С погодой?
— Температура двадцать три градуса. Атмосферное давление в пределах нормы. Ветер юго-восточный, силой до пяти метров в секунду. Еще вопросы имеются, Агриппина Ивановна?
— Имеются. Что стряслось-то? То ни слуху ни духу, то на тебе! Заявилась, красавица! Что за шлея тебе под хвост попала?
Карловна аккуратно закуривает из своего портсигарчика, даренного еще Викентьевной. Объясняет невозмутимо, как первоклашке:
— Речь идет не о моем хвосте, а о моем контракте, Агриппина Ивановна.
— Что еще за контракт такой?
— Мой. Контракт не имеет срока окончательности. Как компаньонка я имею обязательность находиться в полном распоряжении некоей госпожи Туманской, исполнять все ее поручения, сопровождать ее во всех ее поездках и предприятиях, а также не покидать ее при любых форс-мажорных обстоятельствах.
— Чего ж покинула, а?
— Я имела личные форс-мажорные обстоятельства.
— Форсы? Мажоры? Все, что было, то уплыло! Какая она вам госпожа Туманская? У нас дело в суде! Мы разводимся!
— Пока бракоразводительная процедура не состоялась, она Туманская. И я имею свой долг…
— Это он тебя послал?
— Кто?
— Да придурок этот главный.
— Если вы имеете в виду господина Туманского, то это мое личное решение. Симона же я не видела уже более суток. Он ведет себя неадекватно. Заперся на даче и никого не принимает. Я бы хотела знать, где Лиз? И как долго мне ее дожидаться?
— Ну мало ли дел у кандидата. Это ж тебе не хухры-мухры. Мы с нею ночей не спим… Работаем! Ладно, черт с тобой… пойдем, я тебя хоть чаем напою.
— Один момент…
Элга открывает багажник и вытаскивает здоровенный неподъемный чемодан и картонку с вещами.
Гаша охает:
— Господи… Да ты что — жить к нам приехала?
Элга неожиданно морщится, роняет вещи, закрывает лицо ладонями и плачет навзрыд.
Агриппина Ивановна совершенно потрясена — она и не представляла, что железная Карловна умеет плакать!
— У меня произошел большой конфликт с моим Кузьмой Михайловичем. Это долго объяснять, но он… он… как это? Послал меня… Так грубо… Но у меня имеется мой долг! Да! И моя Лиз! Да!!
А я трясусь себе в междугородном старом автобусе курсом на Тверь. У поворота на лесную дорогу с запретительным «кирпичом» он останавливается. И выбрасывает меня, всю в джинсе, сапожках для верховой езды, в «жокейке». За плечом рюкзачок с сухариками и сахарком для кобылки.
Я выкуриваю сигаретку, в сомнениях.
Господи, сколько же тут езжено-хожено!
До летней резиденции Туманских тут рукой подать.
Ну и на кой мне все это?
По новой?
Ну а куда денешься?
«Доброжелатель» все-таки…
Минут через сорок я по лесной дороге подхожу к запертым воротам резиденции и звоню в звонок на проходной. Дверь открывается, и выползает зевающий молодой охранник. Расплывается в ухмылке:
— Вот-те на! Лизавета Юрьевна! Ну, не ждали, не ждали…
— Я еще имею право пройти на территорию? Да ты не боись, Витек, и репу не чеши! Я только на конюшню… К Аллилуйе!
Потрепав его по плечу, я шмыгаю через проходную. И еще слышу, как он тарабанит по рации:
— Столовка? Это ты, Цой? Сам обедает? Нет?
И просекаю — Сим-Сим где-то здесь.
Потом я иду в конюшне по проходу, заглядывая в пустые стойла. За спиной скрипит под шагами просыпанный овес. Это конюх, заслуженный алкаш Зыбин, тащит на себе седло. Хотя спец он — от Бога! Самого на ипподроме выпускать можно! Таращится на меня очумело.
— Здорово, Зыбин! А где моя Аллилуйя? Да и Султана нету.
— Так это… тово… На проминочке они… Там… На проминочке… — бормочет он невнятно.
— Ну как она тут? Сокровище мое?
— Да все как положено… Жрет, когда надо… Дрыхнет, когда положено… Подковы ей тут поменяли… Роскошные подковы…
— Ну, спасибо…
Чмокнув его в щетинистую щеку, я выбегаю из конюшни. До верховой аллеи тут рукой подать. Там липы вековые, песочек на дорожках, самое то…
Я почти сразу вижу Сим-Сима, то есть его зеленый камзол, он его в Германии покупал. Естественно, с бриджами, сапогами и классным стеком-хлыстом.
Я иду неспешно.
Туманский топчется у дерева рядом с арабом Султаном, жеребцом в лимон баксов, выигранным Сим-Симом в казино в Эмиратах, чем-то похожим на красавчика актера Омара Шерифа, с фиолетовыми глазищами и розовыми ноздрями. Сим-Сим подтягивает подпругу. Султан шалит — поддувает пузо, не давая ее закрепить.
— Не хулигань, Султанчик, не хулигань, — ласково приговаривает мой супруг.
Или все-таки нет?
— Ну здравствуй, Сим-Сим, — небрежно говорю я в его спину.
— Ты?!
Он смотрит не просто растерянно — испуганно…
И я отмечаю, что прекрасный его фейс мощно оплыл за то время, что я его не видела, волосы неряшливо нестрижены и торчат седыми космами из-под жокейки.
А прозрачно-синие глаза в прожилках слезятся, как от насморка.
Но главное, что до меня доходит — это не он!
«Доброжелатель» Туманский тут же бы начал выпендриваться: «Ну что? Дошло, кто тебе больше всего и всегда нужен, Лизавета Юрьевна?»
Но я бормочу еще по инерции заготовленное:
— Вот… Кажется, положено поблагодарить вас, господин Туманский… За заботы обо мне… За деньги… За все, что прислали…
— Что — прислал? Кто? Какие деньги?! Ты как сюда попала? Кто тебя впустил?!
Он все засматривает куда-то за мое плечо. А по аллее издали, сидя по-дамски, бочком в седле, но верхом именно на моей Аллилуйе подъезжает всадница в роскошнейшей амазонке немыслимого цвета — кардинальской мантии! Она полыхает на аллее как ало-фиолетовый костер. И не в жокейке — шляпе величиной с кукиш на мощной гриве красно-рыжих некрашеных (это сразу видно) волос.
Лицо матово-бледное, крупный рот с сочными губищами.
Она умело подтягивает поводья, тронув бочок лошади шпоркой, и вдруг негромко говорит Туманскому:
— Сними меня, дурак.
Он и снимает, обхватив за талию.
На земле она оказывается на голову выше него.
И совсем для меня неожиданно вынимает из кармана очечник, из него мощные очки, напяливает их на породистый шнобель и разглядывает меня. Только теперь понятно, что она близорука как летучая мышь. Зрачки громадных глазищ цвета меда туманны и расплывчаты.
Но разглядывает она меня внимательно.
— Может быть, ты меня все-таки представишь, Сеня? Ты что? Застеснялся? Я и сама могу… Монастырская… Марго…
— А, черт! Только этого мне и не хватает.
— Отвали! И не дергайся. Мы сами разберемся.
Сим-Сим долго усаживается верхом на Султана. И все никак не может попасть сапожками в стремена.
Марго, ухмыльнувшись, ожигает своим хлыстом жеребца по крупу, и тот, всхрапнув оскорбленно, лупит от нас, унося Сим-Сима прочь.
Потом мы долго и молча рассматриваем друг друга.
В общем, переговариваемся глазками.
Но не только.
Первой не выдерживаю я:
— А где же ваша челюсть, мадам?
— Какая… челюсть?..
— Которую вы на ночь в стакан кладете?
Марго выдает мне белоснежно-голливудский оскал:
— Бог миловал. Своими обхожусь. Ну и как я тебе?
Тут хоть стой, хоть падай, но я вынуждена признать:
— Ничего.
— Стараюсь.
— Но уже… недолго? А?
— Увы… Но пока живу — все мое.
— И давно это у вас с ним?
— Да.
— Сами явились или он вас позвал?
— Сама. Я всегда сама, деточка.
— Что ж он вас тут… прячет?
— Нам и здесь хорошо… пока. Что еще?
— Ничего. Я так… случайно… кое-что осталось еще здесь… из моего.
— Странно. Я уже почти все выбросила.
— Да нет! Не все! — Я треплю Аллилуйю по мягкой гриве. — Вот она — моя! Моя она! И ее я не отдам. Ну вот, Аллилуйечка, и холку тебе сбила! Амазонка сраная!
— Ну зачем же так? В порядке там все с твоей кобылкой. Вот насчет всего остального — вряд ли!
— Да идите вы все!
Я смеюсь. Это чтобы не заплакать.
— И что он в тебе нашел? Но похожа… Черт! Как же ты на его Нинку похожа!
Я отбираю у нее повод, взлетаю в седло:
— Гоп-ля-ля! Марш! Марш! На волю, золотая моя… В пампасы! Подальше от этой срани импортной.
Я ставлю кобылку «на свечку», что она обожает, и мы вмиг вылетаем за ворота этой вонючей резиденции.
Плачу я уже на воле.
Хотя и не в пампасах.
В лугах возле Плетенихи.
Меня просто тошнит.
От всего.
Прежде всего — от Туманского…
Я валяюсь в траве.
Кобылка стоит надо мной и тычет теплым носом мне в нос.
Сухарики она уже слопала, сахарок схрумкала.
Теперь она требует любви и дружбы.
Это и мне бы очень даже не помешало.
Я все думаю: о чем они там теперь говорят, Сим-Сим и эта самая Марго?
Обо мне, конечно…
Ну не могут они про меня не говорить.
А они и говорят, добивая Цоевых осьминожек в тесте под соусом «Взрыв в Сайгоне» за обеденным столиком на террасе.
Марго ухмыляется, Сим-Сим бесится:
— Ну что ты рога выставила? Я всего лишь спросил, Маргуша, о чем ты могла толковать с этой… особой… И вообще, по-моему, она ужасно выглядит.