Понимай, как знаешь…
Мы поставили возле манекен-макета пацаненка с «поляроидом», и он делал снимки потенциальных избирателей.
Первым в обнимку со мной, пока еще картонной, снялся Гоги. Между прочим, с букетом цветов и бутылкой хванчкары. Как будто мы с ним на пикничок собираемся. На острова, значит…
Мне передали, что пиарщик Петровский не смеялся, он задумчиво сказал:
— Как же быстро она учится.
Помню тот вечер, когда впервые на нас заработала статистика…
Мы же понятия не имели, кто может быть за нас, а кому мы и на дух не нужны…
К осени из отпусков в школу подгребли учительши, и Нина Васильевна подтащила в дедов кабинет резервы. Пришли две лохматовские операционные медсестры, еще кто-то.
Кыська сидит на кофемолке и кофеварке.
Принтер выщелкивает листовки с моей программой.
Я напираю на «Долой бедность!»
Нина Васильевна и Лохматик сверяют списки избирателей. Карловна невесомо порхает пальчиками над клавиатурой компьютера.
— Кто там у нас еще по слободе, Нина Васильевна? — чешет затылок Лохматик.
— Суржикова. Евпраксия Ниловна.
— Померла. Вычеркиваю.
— И Золотухина. Марь Ивановна.
— Тоже вычеркиваю. Жаль. Хорошие были бабульки. Живые там в слободе хоть остались? — вздыхает Лохматик.
— Живых у нас по городу еще девятнадцать тысяч сто восемнадцать избирателей. Вот. Улица Клеверная, дом одиннадцать. Рогожкин Иринарх Петрович, пенсионер, шестидесяти семи лет, домохозяйка Клавдия Ивановна, пенсионерка, пятидесяти восьми лет, сын Артем двадцати семи лет, безработный. За Лизавету обещает голосовать домохозяйка. Ставьте плюсик, Карловна, — листает списки директриса.
— Извините мое полное отсутствие компетентности, но почему именно она «за»?
— Говорит, просто жалко, как Лизавету щеколдинцы затюкали.
— Я не очень понимаю термин — «затюкали».
— Да вычеркните вы ее, — ухмыляется Лохматик. — Не будет она за Лизавету. Она у меня вчера на приеме была. Остеохондроз.
— Почему не будет? Она мне обещала, — вздергивает бровь Васильевна.
— Я думаю, это московский пиарщик нас обыгрывает. Ну, змей! Щеколдинские с утра по всем дворам на окраинах яйца хозяйкам бесплатно разносят… По двадцать штук.
— Какие еще яйца?
— Инкубаторские, чтобы под своих несушек подкладывали. С Серафиминой птицефермы.
Элга задумчиво морщится:
— Это чтобы выводились… такие маленькие… щеночки?
— Индюшата. Это еще мэрша Щеколдина из Голландии уникальных индюков на развод выписала, чтобы ее прогрессивность в московской прессе отметили. Не индюки, а лошади! Вчера за каждое яйцо с бабок Серафима будь здоров лупила. А сегодня бери — не хочу.
Артур Адамыч возмущается:
— Но есть же вещи, которые не продаются, господа! Мы идем под знаменем демократических свобод!
— У тебя — свобода, Адамыч! А у нее уже наседка на импортных яйцах сидит. И вообще можете вычеркнуть к чертовой матери все окраины. И порт тоже. Там мужики который день агитационные материалы на троих разливают.
— Это противозаконно! О да! Я не имела понимания… что обстановка настолько неординарна!
— Чего там неординарного… — решаю я. — Они разливают? И мы разольем.
— Лиз! Не сходите с ума! Это аморально!
— По чуть-чуть, Карловна. По чуть-чуть!
Я уже, как выражается Лохматик, сошла с нарезки. Иду ноздря в ноздрю с щеколдинскими и повторяю за ними все их штучки…
Так, на всякий случай, звоню в канцелярию, Лазареву. Губернатор еще не вернулись. Никакого присутствия пока. Сплошное отсутствие.
А «вице»-Кочет между тем давно по-хозяйски расположился за столом Лазарева, подписывая бумаги из папки, которые ему подкладывает помощник Палыча — Аркадий.
— Ну, остальное это уже не по вашей части. Это уже компетенция самого… Алексей Палыча.
— Давай-давай… Разберусь.
Кочет внимательно просматривает остальные бумаги.
— Что-то вы слишком плотно уселись в губернаторском кресле, Захар Ильич. Сам этого не любит.
— А нечего ему шататься по этим Китаям. Сколько он уже там?
— Двенадцатый день.
— Ему-то небось там самый кайф: осьминоги в тесте, гейши, саке…
— Гейши — это в Японии, Захар Ильич. Саке тоже. В Поднебесной — исключительно ханжа!
— В какой это Поднебесной? А… ну да… Так же ихнюю империю в древности звали. Ты там протолкни, Аркаша, информашку… в московские газеты.
— Записываю…
— Так, мол, и так… Губернатор Алексей Палыч Лазарев… в поездке по провинциям с исключительным вниманием изучает детали передового китайского опыта, где и партия гегемонит, и у каждой ихней трудящейся кошки в плошке до хрена капиталистической сметаны.
— А ведь вы и так, господин вице-губернатор, нашего Лазарева во все СМИ толкаете. Да и в правительстве при любом случае — только о нем. Какой он у нас необыкновенный, динамичный, растущий…
— Очень заметно?
— Еще бы. Даже давеча вертолет его приплели: «Летающий губернатор!» Ну прямо любовь: только что не голубая… «Я вся горю, не пойму от чего…»
— А я же умный, Аркаша. Не замечаешь?
— Я ведь тоже… не совсем… Лучший способ освободить кресло под начальничком — протолкнуть его вверх? И как по вашим прикидкам — скоро его на вершины призовут?
— Похоже, что скоро. Главное, чтобы наш Алеша — все время на виду и на слуху.
— А самому-то туда не хочется?
Захар Кочет долго раздумывает:
— Я как-то пацаненком в Кремль попал, на комсомольский съезд. Не дышал… От благоговейных восторгов и преклонения… Лестницы, лестницы, лестницы… Мрамор, золото, бронза… И казалось мне, Аркашенька, что именно там, наверху этих лестниц… Над ними даже… Они!
— Кто — «они»?
— Самые умные, самые всеведущие и самые всемогущие. Ну а потом так вышло, что удалось мне одним глазком… туда заглянуть… Над лестницами. И оказалось, что там — ни хрена: ни всемогущих, ни всеведущих.
— Удивились?
— Задумался. Да к тому же и ползти на коленочках даже к ним — жизни не хватит. Так что дошло до меня — лучше быть первым парнем на деревне, чем всю жизнь торчать под московскими лестницами. А что у нас там в Сомове? По сводкам?
— А что там может случиться? Ни хрена. Картошку копать начинают.
Это у них там в области — ни хрена.
А у меня тут в Сомове все…
Я нагло вторгаюсь в порт во время обеденного перерыва. Гаша волочет за мной хозяйственную сумку со здоровенной кастрюлей с вареной картохой и ведерком со свежезаквашенной капустой. Работяги сидят между контейнеров и рубают кто что из дому приволок. Докеры только что разгрузили баржу с какой-то бочечной краской, черны и грязны как черти из преисподней. Уставились на меня недоуменно.
— Ну как, мужики… Закусим? — бесстрашно интересуюсь я.
Гаша выгружает съестное из сумки, и они оживляются.
— Че это, Лизавета? — интересуется самый чумазый.
— Встреча с избирателем. Не видишь… — замечает кто-то.
Я выволакиваю из сумки четыре пузыря водяры.
— Начнем знакомство с моей программой вот с этого… — заявляю я. — Плесните-ка… девушке.
Они пялятся на меня не без любопытства. И набухивают здоровенную эмалированную кружку доверху. Ждут, значит…
Я оттопыриваю наманикюренный мизинчик, выкушиваю водяру досуха, занюхиваю капусточкой.
Они гогочут.
— Слышь, Лиз… И где ж ты так научилась-то? В зоне?
— Моя зона позади, — замечаю я. — А вы в своей еще сидите! Только что без проволоки. Горбитесь тут как крепостные… Без контрактов… Без договоров… А что получаете? А главное, от кого? Кто вам теперь платит?
— Хозяева… всякие… коммерческие. Приходят груза… договариваемся… — нехотя бубнят они.
— Договаривался волк с кобылой, да и копыт не осталось. А грузы для города, для мэрии? Тоже с Щеколдиной… договаривались?
— Ну, тогда же власть имелась. Да у ней как было? Распишись вот тут. Дальше — не нашего ума дело.
— А между прочим, она вас… каждого… как бобика стригла. Это же ей наличкой отстегивали. За каждую баржу.
— А ты откуда знаешь?
— Поговорим?
И так каждый час, каждый день.
Правда, опохмеляться Гашиным рассолом приходится.
Но туманчик уже рассеивается. Проясняется интересная картинка поголовного ограбления Сомова.
В общем-то, почти официального, под акты и справки.
Маргарита Федоровна не брезговала ничем.
Толкнула коттеджникам почти четыре километра завезенных для ремонта городских водопроводных труб.
Оказывается, даже асфальт для главной площади был куплен левый, бракованный.
Поэтому прошлым летом его клали под фанфары, а нынче он как лед под ледоколом растрескался.
Шесть раз на дню Ирка Горохова хлюпает по городскому радио про свое: «Как мать… и как жена…» — но я ее уже не слушаю.
Не до этой сучки как-то…
А тут меня спешно по телефону вызывают в горсуд, куда мы с Карловной и чапаем.
В зале судебных заседаний никого, только судья Марь Антонна за своим столом пьет чай с диетическими сухариками. На столе швейная машинка и атласная судейская мантия с черными кружавчиками — судью у нас распирает габаритно, и она сама эту мантию расшивает пошире. Это она сдуру каких-то эликсиров наглоталась, чтобы похудеть. А рвануло наоборот.
А так она вообще-то тетка ничего. Добрая, добрая, а хрен попрыгаешь.
— Марь Антонна, к вам можно? — просовываю я башку в зал.
— У меня технический перерыв.
— А зачем же тогда звали?
— Погоди… Лизавета, что ли? Тогда заходи.
Мы и заходим.
Судья роется в куче бумаг на столе.
— Тут такое дело, Лизавета… Степан Иваныч звонил с мэрии, возмущался. Им эти… бюллетени печатать надо. На кандидатов. А у тебя двойная фамилия… Не то Туманская, не то Басаргина. Бабки путаться будут. Да и твоего благоверного черта лысого дождешься. Плевал он на наши повестки с высокой колокольни. Ни самого, ни адвокатов. Ты хоть про это знаешь?
— Еще бы.
— Так что развели мы тебя еще утречком. По неявке той стороны. Держи бумажки! Можешь не смотреть: подписано и припечатано! С возвращением фамилии. Так что ты у нас опять невинная девушка… Лизавета Юрьевна Басаргина! Поздравлять или как?