Зиновий крутит головой, озираясь, до него наконец доходит, что мы одни. Только далеко от нас по пляжу вдоль Волги ходит какая-то бабка и выискивает в песке пустые бутылки.
Он немного успокаивается.
Я разглядываю его — смешно, но сейчас он похож на пуганого белокурого пацаненка, которого застукали, когда он занимался под одеялом весьма приятным, но стыдным делом.
— Ну что, Зюня, сделал ты меня?
— Ну еще неизвестно… Как повернется…
— Сделаешь… Они сделают… И меня сделают… И тебя сделают… Когда-нибудь…
— Я не хотел, Лиза. Честное слово, не хотел.
— Уходи из города, Зиновий.
Он еще ничего не понимает:
— Как это — «уходи»? Зачем? Куда? Когда?
— А вот прямо сейчас. Сейчас от них не уйдешь — никогда не сможешь.
— Ты… ты с ума сошла, Лизавета.
— Совсем нет. Ну ты на себя-то посмотри. Какой, к чертовой матери, из тебя мэр? Ну кончится эта свистопляска, смоются твои пиарщики… И дальше что? Все как было?
— Слушай… Ты их просто не знаешь… — лихорадочно бормочет он. И все озирается: — Ты ничего тут не знаешь… Ты деда не знаешь… Он не прощает… Они же… они же просто убьют меня…
— Не трусь, Зюнька. Чтобы убить, тебя еще догнать надо.
Он задумывается. И это уже хорошо.
Я даже не ожидала, что он еще хоть немного умеет думать. Без них. Сам.
Глаза его подсвечиваются сумасшедшей надеждой:
— Слушай… а давай вместе, а? Ты же тоже можешь…
— Уже нет.
Теперь он хватается за малейший предлог. Как за соломинку.
— А Гришка? Гришка как же?
— А он с Кыськой каждый день катается. Вот она мне его и завезет. Думаю, в Плетенихе покуда его никто не достанет. За него не бойся. Что бы ни случилось, я его не оставлю.
— А… Ирка?
— А ты уверен, что он ей будет нужен? Без тебя? Я — нет.
— Не знаю… Как-то… Вот так… Как в омут! С головой… Нет… Нет… Ты за себя не бойся… Я тебя в обиду никому не дам… Они тебя не тронут… Никто не посмеет… Нет… И давай так, Лиза: я тебя не видел, а ты меня.
Конечно, это подлянка.
Запрещенный прием.
Но больше мне ничего не остается.
Я снимаю с него эту дурацкую шляпу, треплю по спутанным мягким волосам и засаживаю из главного калибра. В упор, расстрельно:
— Ты меня любишь, Зиновий?
Как я теперь знаю, часа три после нашего рандеву щеколдинская команда с примкнувшими к ним персонами ничего не ведала.
Но к часу ночи все пошло срабатывать.
В люксе помощница пиарщика Виктория готовила его к поездке в область, к Кочету, собирая в его кейс отчеты, заключения и прочую труху.
— Господи! Как мне обрыдло здесь все! У одной колорадский жук сожрал картошку, у другой не сожрал… Юлик, до Москвы рукой подать, третье тысячелетие на дворе, а у них и конь не валялся… Совершенная дикость! И высшее достижение цивилизации — городская баня, которую еще купцы для себя ставили. Рай для идиотов.
— Ну и кто бы нас кормил, если бы не было идиотов? Я же Большого Захара намерен, Викочка, на дополнительный гонорарий раскрутить! Трясти так трясти… Возьми-ка трубочку… Я уже сплю…
Пиар-девица снимает трубку:
— Алло… Да, мы. Послушайте, вы можете не гундосить, Ираида Анатольевна. Ах, это вы рыдаете… Что?! Кто?! Но этого просто не может быть! Просто потому что так не бывает.
— Что там еще у этой девки?
— Это не у нее! Это у нас! С тобой! Ну, кретин! Ну, скотина! Ну, сопля! Смылся, а? Сбежал, а?!
— Кто… сбежал?..
— Кандидат, Юлий Леонидыч, кандидат. Нет, мне такое и присниться не могло!
— Едем! К ней!
— И так добежим… Рядом же… У этих питеков тут все рядом!
Злобно-заплаканная Горохова с назревающим фингалом под глазом сидит на диване, закинув голую ногу на ногу, и курит. Петровский просматривает конверт с письмом. У стола со столовым серебром и посудой к ужину сидит Максимыч. В передней виден Чуня, который обыскивает одежду Зиновия на вешалке.
— Ну и чего там, пиар? В Зюнькином послании?
— Заявление на имя Степана Иваныча… Отказное… Гражданин Щеколдин З. С. снимает себя с дистанции.
— Что будем делать, пиар?
— Пока ничего.
— Как это? Похоже, он нас всех раком поставил. Лизка всю его публику под себя подгребет. Безвыходное положение.
— У меня безвыходных положений не бывает. Пока главное, чтобы эта новость не пошла гулять по городу. Для всех — он еще здесь, понимаете? Ну мог он на пару дней отправиться на ту же рыбалку… Слушайте, Горохова! Он вам хотя бы что-то сказал?
— Да я вон только посуду к ужину ставить стала… Влетел… Глаза психовые… Гришку поцеловал, вот на эту фотографию Маргариты Федоровны глянул и сказал: «Чао, мутер!» И на лестницу. Я за ним, остановить хотела… Не остановился… Вот — мне в глазик! Я сама себе ничего объяснить не могу.
— Ну, объяснения — это ваше дело. С меня хватит факта! Фрол Максимыч, мне из гостиницы надо кое-какие звоночки выдать. Не службу же спасения нам теперь вызывать? Ибо сказано: врачу, исцелися сам…
— Ну, исцеляйся, пиар, исцеляйся… Покуда я тебя… не исцелил… — Старец больше не замечает уходящего спеца, внимательно рассматривает голоногую Ираидку. — Ах, Зиновий, Зиновий… Какую автобиографию сам себе сгубил… Да и тебе тоже… Значит, Ираидка, ты раньше ни о чем и не догадывалась?
— Мудила… Как мешком из-за угла.
— И куда его унесло — не ведаешь? Ну, может, он хоть намекал на что-то…
— Нет. Я честно, дед. Да я бы его сейчас сама по стенке размазала… Мотоцикл этот сраный из «ракушки» во дворе выкатил… И — лататы!
— Ах, поговорить бы с юношей… Поговорить…
Максимыч поднимается, собираясь уходить. Горохову как пружиной подбрасывает:
— Эй! Эй! А мне что делать, дед?
— А делать тебе тут, Ираидочка, больше совершенно нечего. Это ты совершенно справедливо понимаешь.
— Ну ты хоть деньги какие-нибудь оставь. У меня же ни черта нету. Я смотрела… Он все выгреб…
— Корыстна ты, Ираида, и сребролюбива. Какие деньги у старичка-то? Нехорошо… Ох, нехорошо… С кормильца спрашивай… Все с него… С Зюньки-то… Ты нашарился, Чунечка? Ничего, значит? Пошли, сокол мой ясный.
Когда они ушлепывают, Ираида запирает за ними двери, задирает юбку и вынимает из-за резинки чулка пачку денег.
— Ну хоть на это совести хватило… Не выгреб…
Горохова привыкла все просчитывать молниеносно. Вытаскивает из-под стола уже полузагруженную сумку, швыряет в нее деньги, выходит в переднюю, надевает плащ, косынку, возвращается за сумкой, спохватившись, загружает столовое серебро. На порог из боковой двери выходит сонный Гришка.
— Вот черт… Ты почему еще не спишь?
— Вы уезжаете, тетя?
— Выходит, что так… Так выходит… Ты пойми, куда мне с тобой, парень? Никуда мне с тобой… Вот устроюсь… и вернусь… Вы куда с Кысей завтра с утра собирались?
— В кино… На «Бэтмена»…
— Вот ей все и скажешь. Они там все Щеколдины. И ты у меня Щеколдин. А я вернусь… Я… быстро… вот увидишь… я быстро…
— В командировку, да? Как мама Лиза? Вы же мне говорили…
— Что я говорила? А, ну да… В командировку, в командировку… Погоди-ка!
Горохова хватает ручку, выдирает лист из блокнота, быстро пишет. Протягивает записку Гришке:
— Вот здесь все написано. Для дяди Степы и тети Симы. Когда Кыська придет, ты ей покажи вот это. Не забудешь?
— Нет. А что там написано?
— Они поймут. С них не убудет. И прости меня, Гришенька… Прости…
У Ираидки все-таки что-то срабатывает. В глубине души. Если, конечно, там что-то еще осталось. Она опускается на колени, целует его, обнимая.
— Вы, что ли, плачете? А зачем?
— Так выходит… Ты иди спи… Ну, иди! Пожалуйста…
Кристина торчит в сиренях на своем скутере в Зюнькином дворе. Она и видит, как сматывается из Сомова Ираида Горохова, волоча набитую сумку на колесиках и две новые шубы на плече, норковую и из чернобурки.
Успела, значит, тряхануть Зюньку и к зиме затариться.
Кыся неторопливо следует за ней до вокзала. Электрички уже не ходят. Так что Горохова подсаживается в первый же пассажирский поезд Архангельск — Москва.
А Лыков и Ленчик, патрульно прочесывая ночной город, вдруг видят из своих «Жигулей», что под картонным Зиновием сидит Гришка в ночной пижамке, но с рюкзачком за плечами и упорно борется со сном, то и дело роняя голову в коленки. Лыков выбирается и приседает на корточки перед Гришкой.
— Здорово, Григорий.
— Здорово, Лыков.
— Ты как здесь оказался?
— Я шел… шел… к папке… и дошел… Он, как выпьет и из дому уйдет, всегда с этим дядей картонным разговаривает… Придет скоро…
— Хм… И не страшно было?
— Ты что, Лыков, не знаешь, как надо? Надо не жмуриться и говорить: «А мне не страшно… А мне не страшно…» Меня мама Лиза научила…
— Выходит, папки дома нету?
— Ага… Они там ругались, ругались… И он ушел… Сказал: «Все… Я сваливаю!» И ушел…
— Хм… Как интересно… А где… Ираида? Анатольевна?
— А она в командировку уехала… Вот с такой сумкой… И вот с таким чемоданом… И свои новые шубы унесла…
— В командировку, значит. Еще интересней. А ты, значит, один в доме остался?
— Ага… Я мультик посмотрел на кассете… Про Тома и Джерри… А потом смотрю — там такой замочек, с ключиком изнутри… Я его — щелк! И все!
— Ну и куда ты направляешься?
— Не знаю, Лыков. Я сюда шел-шел и немножечко заблудился. А папа здесь всегда останавливается и говорит сам себе: «Здорово, придурок!»
Сгорающий от любопытства Ленчик прыскает в кулак:
— Ну дает пацан…
— Помолчи! Ну а куда ты еще хочешь, Григорий?
— К бабе Гаше. И чтобы мама Лиза была. Вернулась чтобы. Я все жду-жду… а ее все нету и нету. А ты меня покатаешь?
— Лезь в автомобиль!
Гришка с ходу лезет за баранку.
— Чего это у них стряслось? Разбежались, что ли? Раз пацана без присмотра бросили? — шепчет Ленчик.
— Зюнька бы его не бросил. От Ираидки чего угодно ждать можно. Но чтобы — Зиновий? Похоже, что Зиновий Семеныч у нас куда-то слинял. А с чего?