Считается просто обязательным, чтобы молодая мамочка вывезла своего первенца в коляске на обозрение. Впрочем, и пожилые сомовцы, приодевшись, тоже не оставляют площадь вниманием. Тут же не одна семья зачиналась, с хихиканья и взаимного еще дистанционного обнюхивания.
Постоянных торговых точек тут нету. Просто по выходным начинается массовое перемещение тележек и лотков с мороженым, выпечкой и прочим с вокзала и всей набережной.
В открытую торгуют только бутылочным пивом с картонными стаканчиками.
Все, что покрепче, распивается в темно-зеленых густейших кустарниках, которыми площадь обросла мощно и давно, как волжский шкипер бородою.
Дотемна по Волге ползают оба прогулочных теплоходика. Можно даже на острова за день сгонять и вернуться засветло.
Ну и конечно по таким дням Лыков стягивает всех своих ментов к месту скопления народонаселения и бдит сам, наблюдая за обстановкой с порога мэрии, обычно парадный и даже в белых перчатках, для форсу.
Обычно тут часов с четырех дня играет вальсы, полечки и даже кое-что из попсы объединенный пожарно-ментовский духовой оркестр, инструменты для которого, кстати, закупил от своих щедрот Фрол Максимыч Щеколдин, то есть все подавалось именно так, это он местный малый бизнес уговорил раскошелиться…
Но раз в месяц Артур Адамыч выводит на люди свою гордость, то есть наш народный хор. Как бы остатки некогда могучей художественной самодеятельности. Хор здоровенный, по старой памяти считается почетным постоять в нем хотя бы на подпевках. Единственная проблема — мужские голоса. Кончаются они в Сомове. По причине отсутствия нормальных мужиков. Хористки из престарелых, в дополнение к своим кокошникам и сарафано-кофтам, нашим мужикам даже косоворотных рубах нашили, из атласа цветного, с вышивкой по вороту, перламутровыми пуговочками и кушаками.
Не сработало…
В такие дни Артур Адамыч напряжен, нервен, никого не видит и ничего не слышит. К хору он относится более чем серьезно.
Кстати, длинный смокинг, скорее фрак, доставшийся мне от Сим-Сима, мы ему все-так всучили, ушив брюки с лампасиками и убрав лишнее под мышками. Крахмалку с пластроном и новой «бабочкой» просто купили. Но ни одни лакировки на его ножищи не налезли, они у него больные, в каких-то старчески разросшихся суставах, так что мы уговорили нашего Бетховена на обычные осенние боты из войлока. И удобно, и прилично.
Так что нынче наш Адамыч может по дирижерской форменке и самому Ростроповичу вставить. Носится по площади с белой косматой гривой, весь благородно-тощий и черный, как такой музыкальный ворон-воронович…
Хористы уже нагородили мостков из табуреток, досок и прочего, в два уступа.
Агриппина Ивановна шепчет мне:
— Седня за тебя петь будут, Лизавета. Адамыч объявит.
Карловна, потрясенная могучими объемами наших солисток (из каждой щедрой на телеса тетечки можно легко выкроить три таких фитюльки, как Элга), щелкает фотоаппаратом.
Кыська с девчонками тоже при нас.
Погода в предвечерье удалась обвальная. Абсолютно штилевая Волга залита закатным жидким золотом. На фарватере автоматика уже включила бакены, на которых расселись ленивые чайки, и огоньки их красиво помигивают в гаснущем дне.
Я озираю окрестности и с удивлением отмечаю, что на площади нет никого из щеколдинских.
Как будто им кто-то приказал сегодня на люди не выходить.
Артур Адамыч уже начинает распевочку, стоя с камертоном перед хором, и хористы еще вразнобой пробуют голоса: «Вече-е-ерний звон… Гм… Гм… Как много дум… Кха-кха…», когда происходит что-то непонятное.
На площадь со стороны московский трассы выруливает в двухместном лакированном кабриолете с откинутым верхом, озираясь, некая фигура, по которой совершенно не понять поначалу — парень это или девица. Потому как, если судить по зеленому косматому парику, мешкообразному балахону с разрезом на бедре до пят, это все-таки девушка. Но по густой волосне в вырезе балахона и полосатым слаксам в обтяжку — это в какой-то степени мужик.
Вместо цифр на номере написано одно слово «ЖОРИК». Фигура, не обращая ни на кого внимания, вылезает через борт из кабриолета, что-то спрашивает у Лыкова, и тот направляет ее в мэрию. В мэрии сегодня дежурит Степан Иваныч. Главный по Сомову нынче.
Девчонки мои почему-то чумеют на глазах и, отойдя от меня подальше, начинают перешептываться.
— Чего это за пугало? Из цирка, что ль? — удивляется Гаша. — Кыся, сбегай к отцу-то… Спроси там…
Кыська стрелой уносится в мэрию.
Мои девчонки, бледнея и краснея, извлекают подмазочки и начинают беспощадно раскрашиваться.
Кристина вылетает из мэрии как из пушки и несется к нам. Глаза у нее квадратные.
— Ой, тетя Лиза! Это же они! Они! Вот не думала!
— Кто — «они», солнышко?
— «Крейзи догс!», «Крейзи догс!» — задыхается она.
— «Сумасшедшие собаки»? — машинально перевожу я.
— Псы, Лизавета Юрьевна! Псы! — снисходительно растолковывает мне, темной, Зинка-Рыжая. — А я думала, у них гастроль в Польше.
Через минуту я врубаюсь в информацию: «сумасшедших бобиков» в целях поднятия популярности кандидата в мэры Зиновия С. Щеколдина зазвала в Сомово именно на сегодняшний вечер его команда. Но их зеленоволосик не нашел. В их штабе почему-то никого нету. Там вообще все закрыто.
Однако оказывается, эти самые «Крейзи» еще раньше потребовали стопроцентную предоплату, налом, и Серафима им все, до копейки (или цента?), отстегнула.
Ансамбль вот-вот пришлепает в полном составе и грянет тут, на радость нашим неполовозрелым сомовцам.
Степан Иваныч сейчас пытается объяснить их главному, что нужда в их концерте отпала, но главный подозревает крупный подвох, боится, что в случае неисполнения контракта с них слупят неустойку или просто потребуют вернуть бабки.
И заявляет Степан Иванычу, что они приперли из Москвы вкалывать, он в гробу всех видал, непосредственно в белых тапочках, и плевали они, что какой-то там кандидат отсутствует.
Их дело — отбарабанить свое…
А там хоть трава не расти!
Пока я все это выслушиваю, на площадь с ревом выруливает раскрашенный всяческими граффити бортовой грузовик величиной с баржу. На прицепе он волочет обычный дачный трейлер.
Оказывается, «Крейзи» моторизованы — будь здоров! И минуты не проходит, как отваливаются высокие борта грузовика, образуя концертную площадку, на которой уже выставлены мощные инструменты, преимущественно на электронике. Автоматом выдвигаются шесть штанг, на которых закреплены плоско раскрыленные, сверкающие металлом динамики. Похоже, что на площади села летающая тарелка со свихнувшимися и впрямь инопланетянами.
Из мэрии вылетает зеленоволосый, оглядевшись, выдергивает картонного Зюньку со своего места, зажимает его под мышкой, мощным прыжком возносится к микрофону, сдирает с себя балахон, оставшись с оголенным цветно-татуированным торсом, и, обняв картонного Щеколдина, орет хрипло:
— Здорово, придурки! Хеллоу как бойз, так и герлы! Голосуйте за этого плоского кретина! «Крейзи догс» — за него! Мы врубаемся! Бадли-дадли! Фигли-бам!
Динамики взрываются как фугасы. Из трейлера выскакивают две малоодетые девахи в клаптиках лайковой кожи и еще один парнишка цвета растворимого кофе величиной со шкаф, похожий на Кинг-Конга. Но в оранжевых плавках. На его запястьях, щиколотках и поясе мигают разноцветные электрохреновины. В небеса над памятником Ильичу вонзается узкий луч зеленого лазера.
Почти вся площадь, и все мои девчонки тож, с восторженным визгом и ором ломятся к грузовику.
От ритма и барабанной осыпи содрогается Сомово.
Несмотря на то что этим чудикам на Зюньку было глубоко начихать, заработали они как динамо-машины и погнали программу, не переводя дыхания.
Между прочим, голосина у этого типа в зеленом парике оказывается классным…
Да и остальные тоже пашут на все сто…
— Матерь божья! Из какой же клетки этих обезьянов выпустили? — охает тетка из хора прямо над нашей головой. — Адамыч! Блин! А мы че молчим!? Это ж наш день. Не переорем, что ли?!
Бледный Адамыч, встрепенувшись, поднимает палочку.
Поначалу хора не слышно, но, удивительное дело, нормальные голоса становятся все слышнее и набирают колокольную мощь.
— «Вечерний звон… Вечерний звон…»
Между прочим, я вдруг замечаю, что и сама пою про этот самый звон, да и полплощади поддерживает своих.
Даже Лыков завелся и орет «В краю родно-о-о-ом…» с порога мэрии.
Битва гигантов…
Колизей…
Ну, по крайней мере, шапито.
В общем, бой в Крыму, все в дыму!
Никто никому и не собирается уступать.
С одной стороны залпами лупит «Бадли-дадли!»
С другой отстреливается «Вечерний звон».
И это до писка всем нравится. Хохот гуляет по площади раскатисто и неостановимо.
Но тут Гашка настораживается и дергает за рукав меня:
— Погоди ты… Что это?!
Я прислушиваюсь.
Почти неслышимый еще острый звук флейты вонзается куда-то в мозжечок.
И тут, приближаясь к нам по улице со стороны вокзала, гулко, мощно и слаженно ударяют маршевые барабаны. Рявкают медные трубы.
«Крейзи» тормозятся первыми, не понимая, что происходит.
Хор в полном обалдении умолкает сам.
На площадь, чеканя шаг, первым вступает роскошный офицер-тамбурмажор, вскидывая свою золоченую хоругвеобразную булаву в конских хвостах и эмблемах.
Да и сам он, гренадерского роста, в аксельбантах и сдвинутой к носу парадной фуражке, прекрасен и грозен.
И как бы говорит всем своим видом сомовским аборигенам: «Нет, суслики, это вам не хухры-мухры! Это армия!»
И хотя плотным отлаженным строем за ним движется самый обычный военный духовой (потом я узнала, что из округа) оркестр, у меня почему-то холодок пробегает по загривку.
Все умолкает.
Разом.
Кроме них.
Их мощного и победного марша.
Единственное, что я еще слышу, — это как обалдевший Лыков говорит сам себе:
— Мамочка моя, роди меня обратно! А это еще откуда?!