Лохматик подходит ко мне из-за спины и крепко берет за руку. Я его уже узнаю не глядя. От него всегда пахнет больницей.
— Пошли, — говорит он негромко.
— Куда это?
— Пошли, пошли.
Через кустарники он выводит меня на боковую улицу-горбушку, откуда хорошо видна вся площадь.
Тут, почему-то не на виду у всех, а в полном безлюдье, светится черной полировкой и затемненными стеклами казенный «БМВ» Кочета. На этот раз с сопровождением — престижным полицейско-милицейским белым «фордом» из области.
За распахнутой дверцей «бээмвушки» сидит какой-то генерал в зеленой полевой форме, угрюмо отвернувшийся от всех. Его и не видно почти, я различаю только крепкий загривок и щеку в каких-то темных пятнах.
Возле кочетовского экипажа прохаживаются сам Захар Ильич и ухмыляющийся Юлий Леонидыч.
— Ну будет тут тебе сидеть, как байбак в норе, Данила Иваныч, — заглядывает в свою машину Кочет. — Выползай.
— Зачем?
— Буду тебя представлять народу. В виде местного руководящего состава.
— Какой там, на хрен, народ? Состав? Сегодня же выходной.
— У моих подопечных выходных не бывает. У меня, как видишь, тоже. Давай, давай…
Генерал нехотя выбирается из машины, прихватив форменный плащ.
— Ну и на кой хрен весь этот бардак с музыкой? Вы бы еще тут салют устроили… Из ста двадцати стволов!
— Для дела, Данила Иваныч… Для дела… — ласково говорит ему пиарщик, смахивая с генеральского плеча незримую пылинку.
— Все дошло? — шепчет мне Лохматик в ухо.
Дошло…
Поздним вечером Гаша мне рассказывает, что на площади было очень интересно. Военные показали фигурную маршировку, выдали соло на всех своих барабанах, а потом исполняли по желанию публики вальсы и даже знаменитый марш «Прощание славянки».
Похоже, Агриппина Ивановна совершенно не понимала, что это не какая-то славянка с кем-то там исторически прощалась.
Это я сегодня простилась.
С городом Сомово.
Глава третьяБОГ ИЗ МАШИНЫ
А у щеколдинских в эту ночь — обвал.
Автоколонна из нескольких грузовых фур из Германии стоит в очереди у ворот за продукцией агрофирмы «Серафима». Тевтоны ни с кем не контачат. Сидят на корточках у своих машин, покуривают.
Командует дальнобойщиками какой-то их мотофюрер Гейнц, из бывших «гэдээровцев», который по-русски шпрехает без всякого акцента.
На территорию их впускают по очереди.
Угрюмый Максимыч сидит на табуретке посреди двора и, опершись подбородком о палку, наблюдает за тем, как при свете прожекторов гастарбайтеры бегом грузят короба с сигаретами в очередную громадную фуру с прицепом. Серафима в рабочей одежде ведет подсчет у фургона. Автопогрузчик отправляется за очередной порцией сигарет, Серафима подходит к Максимычу:
— Пап, ну что особенного у нас случилось? Что ты сидишь как сыч? Ну некогда Захару с тобой толковать. Да и незачем ему тут светиться. Что тебе еще не нравится?
— А вот именно то, расшлепа! Слишком много воли взял твой Захар. Меня что, уже тут и нету? Все мимо старается… мимо… Ну на кой хрен нам этот генерал?
— Да хоть генералиссимус. Отстегивать больше придется… Всего лишь…
— Вам лишь бы отстегивать. А вы его наживали?
— Батя… Батя… Да что с тобой?
— Предчувствия, Симка. У меня такое настроение только один раз в жизни было… В молодости… Казалось бы, ну все нормально… А я точно знал: придут за мной! И спросят.
— Неужто пришли?
— Пришли, доченька, пришли.
— И… спросили?
— Я не дурак. Меня уже там не было.
…Всю ночь мы с Карловной ломаем голову над тем, что теперь делать. Она додумывается первой.
— Я полагаю, Лиз, нам нужно произвести некий публичный акт, выходящий за рамки ординарного. Люди должны увидеть, что вы не сдались.
— Какой, на хрен, акт?
— Подумаем.
В конце концов мы додумываемся.
С утра Кыська крутится вокруг родителя, притащила в мэрию термос с кофе и какие-то бутеры для Степан Иваныча. Как бы от Серафимы.
Тот пожал плечами удивленно. Но Кыську не шуганул, не до того.
Парадный генерал Чернов, держа фуражку на колене, закинув ногу на ногу, восседает на стуле перед тем же столом, перегораживающим кабинет, с той же табличкой «Избирательная комиссия». Степан Иваныч держится вежливо-нейтрально, обе комиссионные дамы в смятении просматривают документы. Шушукаются.
— Есть проблемы? — досадливо морщится генерал. — Рапорт о моей отставке я уже подал по команде. Покуда, как и положено, ушел в неоплачиваемый служебный отпуск. Далее, по-моему, все в пределах гражданских норм и правил!
— В пределах… в пределах, Данила Иваныч.
— За чем же дело стало?
— Оно не стало, — возражает Степан Иваныч. — Просто нам тут надо посоветоваться… по деталям. Поздновато вы… В смысле оформления…
— Ну, советуйтесь… Советуйтесь… А я покуда рекогносцировочку на местности произведу! Честь имею!
Козырнув, Чернов выходит.
Иваныч вздыхает:
— Откуда он взялся? Только что не на танке! С чего его сюда вынесло?
— Степан Иваныч, генералам тоже кормиться надо…
А немыслимо парадный Лыков, в белых перчатках, сторожит высочайшего чина у выхода из мэрии с рассвета. Увидев вышедшего Чернова, печатая шаг, направляется к нему.
— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться?
— Вольно, майор. Ты уже обращался. Как там мой номерок в гостинице?
— Все, что надо, вынесли. Все, что надо, внесли!
— Ну и ладушки.
— Товарищ генерал! Даниил Иваныч… Тут личный состав горотдела милиции как бы радостно удивлен! Имеются пожелания… Насчет всяких вопросов! Как бы в обстановке дружбы и взаимопонимания…
— Не тяни кота за хвост, майор.
— Ну, у нас тут… катерок… острова… костерочек там… ушица свеженькая… шашлычки!
— Отставить! И собери-ка ты мне ветеранов войны…
— Вам какой? Афганской? Кавказской?
— Отечественной!
— С этим напряг, товарищ генерал.
— В каком смысле?
— Так их на весь город всего четверо осталось. Ушли старички наши. Как говорится, живота своего не жалевшие за други своя и отечества ради. Вдовы есть, мужиков нету. Извините. Но эти, конечно, придут. В восемнадцать ноль-ноль. Годится?
— Добро! М-да. Тут еще одна штука. Я ведь как слон в посудной лавке. Говорят, у меня тут конкурентка есть. Ну а как мне ее найти? Эту самую… Басаргину, кажется?
— А чего ее искать? Она тут. На соседней улице… Недалеко… Рядом, в общем…
— Ну так веди меня к ней.
Лыков мнется:
— Товарищ генерал, там сейчас вам как бы неудобно. Обстановка. Запашок. Подванивает, знаете…
— Что ты несешь? Веди!
Честно говоря, на месте генерала я бы тоже обалдела. Вонища затопила уже пол-улицы. У открытого люка городской канализации стоит пожарная машина, стеснились любопытные, мои девчонки тоже, Эльвира и ее куаферши повылезали из парикмахерской, держатся поодаль, зажимая носы, старушки постоянно вылезают вперед. У люка со страховочным канатом стоит молодой пожарник, подтягивая веревку.
Из люка городской канализации выбирается фигура в прорезиненном ядовито-зеленом костюме высшей химзащиты, в противогазе, с фонарем на лбу, обмотанная страховочной веревкой. С фигуры льет какая-то желтая жижа.
Фигура — это я.
Я усаживаюсь на закраине люка, свесив вниз ноги, сдираю с себя маску, смотрю на молодого тушилу из альтернативных пацанов, который ошалело пялится:
— Закурить дай, огнеборец. Только сам прикури! Ну, что ты смотришь?
Генерала я, конечно, уже засекла, посматриваю искоса, оцениваю. Он меня тоже разглядывает, будто прощупывает небольшими, острыми, как у ежика, глазками. И вдруг усмехается:
— Это не он… Это, я смотрю…
— Ну только генералов нам тут и не хватало… — нагличаю я.
— Вы что это делаете, Басаргина?
— А хозяйство принимаю. Нашему водоканалу, этому самому Марчуку, башку отвинтить мало.
Лыков мне сигналит из-за генеральского плеча: мол, не нарывайся.
— Как интересно. Меня предупреждали, что вы… не очень стандартная особа, Лизавета Юрьевна.
— Какой сделали.
— Но вы ведь… вас еще… как бы это сказать… никто не выбрал…
— Это уже детали. Что волынку тянуть? Все одно. Чую, что со здешними водами именно мне разгребаться придется. И с питьевыми, и со сточными. Спасибо пожарничкам — костюмчика не пожалели. Чуть не сдохла! Там же, внизу, уже лет двести чуть не от самого Петра конь не валялся.
Генерал бесстрашно приближается и заглядывает в мокрое чрево колодца. Далеко внизу что-то протекает, шумит и плещется.
— Темно там?
— Как у африканца в заднице. Думаю, что я от Волги под землей прошла… километра четыре. Господи, генерал, и они еще удивляются, что их в половодье заливает. Да они вот тут скоро и летом на гондолах за хлебом пилить будут.
— Майор, а для меня лишнего костюмчика не найдется?
А вот это мне вовсе ни к чему!
— Генерал, генерал. Вы такой красивый… С музыкой… С трубами… С лампасами… Ну на кой вам-то в наше дерьмо лезть. Оно ведь совсем не розами пахнет…
— Но я ведь не лютики-цветочки обонять пришел.
— Какое совпадение! Я тоже.
Через двадцать минут генерал Чернов, упакованный в резину, ловко опускается в тот же колодец. Но уже не на подвесе, а по штурмовой леснице. На этот акт прибыла уже вся сомовская пожарная команда.
А я сижу, вся в дерьме, обсыхаю в сторонке и прекрасно понимаю — генерал Чернов меня сделал…
Героической хозяйки города из меня не выходит, вниз пошел разбираться с нашим говном крутой мужик. Не побрезговал. И лампасов своих не жалеет…
И тут меня испекли!
Я почти плачу, шмыгая носом, все плывет в каком-то злом тумане. Мне гнусно, погано и даже скорбно.
И я даже не подозреваю, что именно в этот миг над моей головой уже вздымается она, заря пленительного, значит, счастья…
В приемной Лазарева еще никого. Утренняя уборщица еще утюжит казенный ковер пылесосом, помощник Аркадий аккуратно навешивает на распялочки свой модный реглан, когда в приемную обрушивается злобно-растерянный Кочет.