— Слыхал?! — шипит он еще с порога.
— Что именно я должен слышать?
— Да ты хоть что-нибудь когда-нибудь знаешь? Раззява!
— Что именно я должен знать?
— Наш Лазарев выкинул штуку! Вернулся ночью из этого Китая, и, не сказав никому ни слова, рванул в шесть утра на своей кофемолке в Сомово!
— Ну и что?
— Да ты понимаешь, к кому его понесло?
— Ну и что? Виагра ему, Захар Ильич, еще не требуется. В отличие от вас…
А я не верю своим глазам.
Я не верю своим ушам.
Я уже ничему не верю.
И вообще мне кажется, что все это: дикая трясучка, треск мотора, сияющий круг лопастей над моей головой и этот тип в кожанке и белом шлеме с радиогарнитурой — какой-то нелепый и невероятный сон.
В бесшумно несущихся по кругу лопастях вертолетика мелькает отсвет солнца, и мне кажется, что там трепещет розовыми крыльцами какой-то мотылек.
Я никогда не могла вспомнить, что у нас было в тот день. Все разлетелось в какие-то странные куски, клочья, фрагменты.
То я вижу этот похожий на увеличенную детскую игрушку ало-белый вертолет, не на колесиках, а на санных полозьях, с остекленной круглой кабинкой, похожей на стрекозиный глаз, стоящий на берегу, под нашим обрывом. В вертолетике уже сидит притихший от восторга Гришка, а какой-то очень загорелый, до черноты почти что, человек с обветренными губами и небритый, оборачивается ко мне.
И это Лазарев…
То я ору, вцепившись в привязные ремни, и небо кувыркается под нами, а вместо неба над головой — сине-зеленая земля, и пилот оборачивается ко мне, скаля в смехе зубы.
И это Лазарев.
То мы падаем косо куда-то вниз, к земле, и я зажмуриваю глаза, абсолютно уверенная, что сейчас мы грохнемся. А когда вдруг мотор умолкает и я сызнова разлепливаю ресницы, он стоит уже рядом, на земле, протягивает мне руку, и я выпрыгиваю из креслица, обхватив его мощные твердые плечи, на миг касаюсь его груди и жадно втягиваю ноздрями эту странную смесь запахов — авиабензина, моторной гари, олд-спайсовского терпкого парфюма, табаку…
И это тоже он — Алексей Лазарев.
Наверное, мне это было нужно — чтобы его не было рядом какое-то время.
Для того чтобы просто понять, как он мне нужен.
Чтобы не думать ни про какую сомовскую хрень.
Не знать, что будет завтра, через час, через секунду…
Просто — быть…
От полного обалдения на меня напал словесный понос. И я все говорила, говорила, говорила. Молола наше время в муку. И все время спохватывалась — ой, так нельзя, лучше про дело.
Помню, как я его затащила к нашим родникам. Это выше по Волге, в сосновом бору, изрезанном оврагами в слоистых каменных плитах. Главный родник — Бурлачий — бил из расщелины на высоте и звеня падал по каменным уступам и растекался где-то уже далеко внизу. От воды, которой мы лакомились из ладоней, ломило зубы.
— Холодненькая?
— Лед!
— Хороша?
— Обалдеть можно…
— Вот и мы с моей Карловной балдеем. Вы что думаете, я тут надулась, как индюшка, и жду, когда меня на трон возведут? Фигушки… Я уже мозги вывихнула, на чем городу денежек нарыть… В казне-то после Щеколдинихи только крысы ночуют. Ну вот что у меня тут есть, Алексей Палыч?
— А что у вас есть, Лизавета Юрьевна?
— Земля, воздух и вода! Это только одна точка. А их тут, вокруг Плетенихи, как маку. Не могу смотреть спокойно. Это ж не водичка дуриком круглый год в Волгу течет, а те рублики, которых ни на что не хватает. Ну так как, вытряхну я из вас хоть что-ничего, господин губернатор?
— А я-то уши развесил. Места моего детства… To-се. А вы меня сразу за глотку, Лизавета?
— А жизнь какая? Тут поскорей скважины бить надо, ставить разливочные линии. Тара — пластик. Название позабористее. Скажем, «Молодильная»? Персонально для женщин. Или какая-нибудь «Бурлацкая», «Опохмельная»… Для мужиков. На этих источниках бурлаки всегда привал делали. Рекламу крутануть… и на Москву… Дело?
— Дело.
— Только вы это… Если можно… Без ваших согласований, комиссий… Не так, как с дедовым музеем…
— Уела все-таки.
— Мы уже на «ты»?
— А разве нельзя?
— Да рановато… что-то… Гусарим помаленьку, а? И как это у вас всех быстро? Гребень торчком, хвост веером…
— Заметно?
— Еще как!
— Извините… не буду…
И тут я пугаюсь, что он и впрямь подумает что-то не то.
— Ну зачем же так сразу — «не буду». Поживем — увидим…
Я почему-то вспоминаю Лохматика, и то, как он стоял растерянный возле вертолета на нашем берегу, и то, как отказался лететь с нами, сославшись на то, что у Гришки что-то с гландами.
Но мне неожиданно кажется, что их никого нету, то есть они есть, но где-то там, далеко, и немножечко ненужно…
А Лохматик никуда с подворья не уходит. Торчит в дверях веранды и вертит в руках здоровенный бамбуковый зонт. Гаша хлопочет у стола, накрывая его. Возле стола картонка с бутылками, и она с интересом рассматривает этикетку. На Гаше только что подаренный китайский халат, с высоким воротом, в драконах.
— Господи, а навез-то, навез, Николаша. И все в этих самых иероглифах. Как птичка накакала. Коробочки какие-то… Баночки. А с чем — не разберешь. Я вот слыхала, они там даже гадюк едят… Под своим соусом…
— Да ну. Не видали мы их соусов. Откуда он только свалился?
— А с неба, Лохматик, с неба. Еще и солнце не взошло, а над речкой — тырк-тырк! И на наш пляжик «плюх!» Вылезают двое. Один этот самый… летчик-инструктор. Только я так думаю — это охрана его. Видал, как он не хотел их с Лизаветой одних отпускать. И сам. Очень простой мужчина. Гляжу — даже коробищу сам тащит…
— Это что же выходит? Она его уже хорошо знает? Или… знала?
— А это ты ее саму допрашивай. Только знаешь, какое он платье Лизке преподнес? Правда, она от него как бы отказалась. Только какая же нормальная женщина от такого откажется?
— От чего это? Такого?
— Да я б сама в нем перед моим Ефимом в Плетенихе повертелась, если бы налезло. Красное, как аленький цветочек. Легонькое как паутинка. Длиннющее, до пяток. Зато вот тут вот… разрез аж донизу. Это, видать, китайки так своим китайцам ножки завлекательно показывают…
— Хилые у меня, выходит, делишки, Агриппина Ивановна, раз даже ты про ножки заговорила. Видишь, уже платья тащит.
— И ничего такого… И не думай… Мне ведь тоже этот халатик подкинул, но, между нами, это вовсе ничего не означает… Во… еще баночка… С чем же это? Едят его или не едят?
— Ты поосторожнее с баночками, Гаша. Они там в своем Китае и собак лопают.
— Каких еще собак?
— А таких. «Гав-гав!»
— Брось!
— Честное хирургическое. Так что гляди… Закусишь каким-нибудь кобельком… в маринаде, а потом выть будешь на луну!
В общем, дела такие: я еще таскаю Лазарева по окрестностям, а по Сомову уже волна пошла — губернатор в городе!
Больше всех теребят Серегу Лыкова, потому как он всегда на страже.
Кочет достает его и в ментовке, заставляя долдонить по телефону:
— Да нет же, Захар Ильич. Извините, я не понимаю вашей нервности. Все тихо. Из лиц никого и нигде он не собирал. Генерал? Генерал рыбачит. Захар Ильич, да суббота же. По субботам даже евреи не воюют. И меня не вызывал. Она его у себя дома принимает. Куда-то летали… Природа же… Куда денешься… Погодите! Что там еще, Ленчик?
Патрульный Леня Митрохин отрывается от разделки копченого пивного леща.
— Бифштексы в обед из мяса жарили. На такой хреновине. В лугах…
— В лугах перекусывали. Ленчик, растолкуй ему сам!
Ленчик, взяв трубку, «растолковывает»:
— Не, не китайскими палочками, товарищ Кочет. Руками, Захар Ильич. Еще на ключах плетенихинских были. Ну, родники там такие. Они там сто лет в оврагах бьют… Вас, Сергей Петрович…
Лыков, стискивая зубы, сдерживает ругань:
— Нет, охраны, кроме пилота-инструктора, нету… Да, я понял… Да, я прослежу… Да, я понял… И вам так же! — Дает отбой. — Да ни хрена я не понял! И чего он завелся? Как поджаренный.
— А вот я его понимаю: боится начальника. Вот как я — вас.
— Когда боятся, мое пиво из казенного холодильника не тащут! Значит, так. Немедленно на пост наблюдения и охраны к Лизкиному дому. Я сейчас еще народишко подниму. И глядите мне! Чтоб ни в одном глазу! И не маячьте там как столбы… У него акт личной жизни. Чтобы не засек. Обидится еще! Губернатор же…
Не знаю, как Лазарев, а я наших ментов вечером засекаю с ходу. А чего ж их не засечь, когда Гришка им втихую таскает со стола соусированные китайские сигареты и из кустов в саду плывет сладковато-приторный не наш дымок.
Наверное, нас на веранде им видно как на ладони, тем более что мы украсили ее гирляндой алых фонариков из вощеной бумаги. Тоже, естественно, китайских. Лазарев и какие-то ароматические палочки возжег. От комаров. Те и впрямь отлипли.
Так что комфорт полный.
Я долго думала, но потом гранатово-алое с воротником стоечкой платье надела. Элга к столу вышла вся англизированная, в полуделовом брючном костюме, под мужской галстук, а Лохматика нету, сказал, что дежурство. Врет, конечно…
Гаша плавает вокруг стола, как большая мама-рыба над мальками, и следит за тем, чтобы мы жевали. Желательно беспрерывно.
А мне смешно — Карловна изо всех сил расписывает Лазареву мои достоинства. И похожа на мамашу, пытающуюся выпихнуть придурочную дочечку за такого же дубоватого женишка. Хотя внешне это подается как серьезный наш интерес к сугубо экономическим проблемам Сомова.
— О, вы имеете большую ошибку, если недооцениваете Лиз, Алексей Павлович. Еще в корпорации «Т» для решения серьезных проблем Лиз регулярно и логично использовала принцип мозговой атаки.
— Какая там атака. Сидят две дурочки, я да Карловна, и орут друг на друга, а решает все Гаша. Это она придумала, как нашего дорогого интуриста к нам заманить и евро из него вытрясти.
Гаша приятно смущается:
— Да бросьте вы. Просто я ту каменную бабу, узкоглазенькую, которая в лугах спокон веку торчит, с детства боюсь.