— Так это что? Серьезно? Господи! Лизка… Да ты его по правде, что ли, любишь? Без дураков?
А я не знаю, что мне с нею делать…
Вышибить — неприлично…
Оставить?
Так она потом в своем журнальчике такое про нас с Алексеем выдаст — не отмоешься…
Не ко времени она у меня и не к месту, потому как я вся там, с Лазаревым.
Карловна уже мне успела сказать:
— Этот человек спустился к нам со своих административных небес очень вовремя, Лиз. Как Зевес к своей богине. Он несет функцию нашего спасения. И если вертолет — это есть машина, то мы имеем нашего бога из машины.
Но я почему-то подозреваю, что вламывать он там кое-коему будет совсем не по-божески.
Оно мне нужно?
Интересно, а как там ведет себя Захар Ильич Кочет?
…Захар Ильич Кочет, раскрылившись и сияя, летит непосредственно в губернаторский апартамент, вещая еще с порога:
— Ну наконец-то, наконец-то взошло наше ясно солнышко… Ну и как там в Китае?
Аркадий отворачивается, с трудом сдерживая ухмылку, грядущие руководящие втыки он чувствует похлеще любого барометра.
— Китай идет вперед семимильными шагами. Меня больше волнует, куда идет город Сомово? — разглядывает с интересом своего «вице» Лазарев.
— Настучали уже? Ну, народ.
— Посиди, Захар Ильич.
— Можно и посидеть… — Кочет никак не может уловить настроение Лазарева.
— Идем дальше, Палыч? — засматривает в свой блокнотик помощник.
— Идем, Аркаша! Сообщи в прокуратуру, что мне нужна мобильная группа спецов. Главное — по экономическим преступлениям. Но не только… Ревизоров — на коммерческий банк «Согласие», агрофиму «Серафима»… Порт… Пригласи эксперта из пароходства… Что-то там непонятное с грузооборотом… Почему такая контейнерная загрузка? На такой маленький город… Беспрерывно получают табак в тюках, как бы на перевалку… Зачем? Что в действительности везут? Из Ирана, Турции, Болгарии… И куда все это девается? В общем, вызывай народ вот по этому списочку…
Кочет не выдерживает:
— Да в чем, наконец, дело, Алексей Палыч?
— Все нормально, Захарий. Формирую лично под себя команду. Когда там выборы? В воскресенье? Вот в понедельник она и десантируется в город Сомово. И пока я сам не разберусь, что там творится, я оттуда не вылезу… Все! Я — спать… Разница во времени… Черт бы ее… «Москва — Пекин… Москва — Пекин, идут, идут, идут народы… За светлый мир, за прочный мир…» Как там дальше пели?
— «Под знаменем свободы…»
— Правильно. Ну и память у тебя! Как же ты умудрился забыть все, о чем я тебя просил? А? Аркаша, всем отбой! Я сплю! До двух дня. В два — машину к моему дому.
— Позволь, Лазарев… Ты хоть объясни… С чего заводишься?
— Очень мощный запах дерьма ощущается… Многолетний… От курируемого вами городишки, Захар Ильич.
— Что за бред? Да подожди ты… Ну поговорить ты со мной можешь?
— Не испытываю особого желания… сейчас разговаривать с вами, господин Кочет.
Кочет багровеет:
— А когда испытаешь? Свое желание?
— Не знаю. Может быть, и никогда.
— Не по-человечески как-то, Алексей. Некрасиво. Не знаю, чем там тебя загрузили на меня… Но ведь столько лет… Я же к тебе почти что как к сыну…
— Успокойтесь, «папочка»…
Лазарев выходит.
— Похоже, ты горишь, Захар… Ильич… — замечает Аркаша.
— Не смей так со мной! Ты-ы-ы! Сопляк!
…К обеду я с трудом избавляюсь от Долли, запихнув ее вместе с ее аппаратами в харчевню к Гоги.
Который, естественно, бьет копытами при виде московской штучки и начинает атаку на нее со свежей севрюжки:
— Э-э-э… Слюшай, совсем не форель… Но кушать можно… Лизавета, и ты садись, дорогая…
Я с ходу линяю и, конечно, не вижу, как Долли звонит по мобильнику Туманскому. В конце концов она начинает смеяться:
— Слушай, Семеныч… Я же не пальцем деланная. Глазки мне папа с мамой вставили оптически безошибочные. И с нюхом в порядке. Да ты бы на него посмотрел! А главное — на нее! Алло! Алло! Отключился… папашка…
Гоги уже крутится у двери, принимая плащи от Петровского и его угрюмой Викторессы.
Долли снимает со вспышкой. И орет слишком восторженно:
— Боже! Кого я вижу! Маэстро Петровский! Викулечка! Сама себе не верю! Да вы подсаживайтесь…
Виктория нехотя расцеловывается с Долли, Петровский просто кивает, они садятся к ней за столик.
— Ничего не соображу… Юлий Леонидыч… Викуся… Вы-то что в этой деревне делаете?
Пиарщик брезгливо морщится:
— Да, пожалуй, делать нам тут больше нечего. Просчитываешь, городишь черт-те что… Копеечная история! Примитив! А прилетает вышестоящий дядя — и все кошке под хвост… «А вам не хотится под ручку пройтиться?», «Мой милый, конечно, хотится, хотится…» Тут все решает кому хотится и с кем хотится…
— Это вы о моей подружке?
— Извини, Юлик, но я тебе сразу говорила — твой Захар — не тот человек. У него даже морда хронического раздолбая.
«Хронический раздолбай» между тем торчит уже на полдороге из губернии к Сомову.
Не на дороге, конечно.
В лесной дубраве, где втихую отмечались победы. На усыпанной желудями жухлой траве еще и зола видна — от шашлычных костерков. «БМВ» Кочета и «жигуль» Серафимы стоят впритык. Где-то кукует кукушка. Максимыч строгает палку ножом. Кочет стоит, облокотившись о крышу своей машины, и курит. Серафима, сидя в машине с распахнутой дверцей, хмуро вслушивается и отсчитывает на пальцах «куки».
— Так сколько мне еще с тобой жить-то осталось, Захар? «Ку-ку» три… «ку-ку» четыре… Что-то маловато…
— Сбесилась природа, — отрешенно вздыхает старец. — До зимы всего ничего, а кукуня нажаривает. С чего бы это?
— Да прекратите! Вы! — срывается в ор бледный «вице». — Вы что, ничего не поняли? Чтобы сегодня, понимаете, немедленно… Табачная лавочка была прикрыта. Чтобы там не только следа — и запаху не осталось.
— Как у тебя все просто, Захарий. А упаковку куда? Табак? Там же еще из последней партии тонны две остались.
— Котельная есть — все в топку.
— Какие бабки сгорят! Ах, какие бабулечки! Только ничего не выйдет. А железяки куда? Они ж неподъемные. На двух железнодорожных платформах механику привозили. Полгода линию собирали. Из подвала не поднять… Нет, не вывезти…
— Ну так заварите сваркой все дыры в подвал… Двери… Вентиляцию… Закидайте каким-нибудь хламом. Коптильню раскрути… по новой… Серафима! Забей холодильники мясом. Кто там разберет, что у тебя и где…
— А может, обойдется, Захарий? Сколько раз так было… придут… понюхают… и уйдут…
— Папа… папа… чтобы они уходили, им сколько отстегнуто бывало?
— Ну и этим сунуть… Люди же…
— Эти не возьмут. Это все лазаревские барбосы. И вот еще что? Серафима!
— Да, мой сладенький…
— Со свиданками кончено. Прости, но береженого Бог… Тем более если и за меня возьмутся. В конце концов это же в твоих интересах.
— Так, значит?
— Так… так… Ну, нужно так… Где моя доля? По последней отгрузке?
— У Симки возьми.
Серафима вышвыривает большой бумажный пакет с деньгами прямо под ноги Кочету. Тот, став на колени, быстро собирает рассыпавшиеся пачки. Идет к своей машине, садится за баранку. Развернувшись, «БМВ» уезжает. Под его колесами с треском лопаются желуди.
— Ну вот и все. Наигралась, Симочка.
— Да брось ты. Один он, что ли, на этом свете? Тебе еще играть и играть.
— Ну и подмок со страху. Прямо до подошв обмочился. Чего ж это он своего Палыча так боится. Сам же клялся — друг…
— Да он ведь не губернаторишку этого боится. Он тех боится, кто его на этом месте держит… С кем делится… Кто свое с него стребует… И если накроют его — не простят. Это же такая шайка-лейка… Сколько их? Что мы с тобой знаем? И где, в каких чинах… нам и не снилось… Во! Опять завелась, придура! Рядом где-то…
Старик выкручивает дряблую шею, пытаясь разглядеть в желтеющей листве кукующую птицу.
— Кукушка-кукушка, сколько мне осталось жить… Раз… Два… Ой, папка!
Серафима, подломившись, садится на землю и плачет, уже не стыдясь.
— Кончай! Кукушка что? Дерьмо в перьях. Ты меня слушай. Сколько я тебе прокукую — столько и проживешь! И — вот что… Ты там давай… помягче со своим Степаном… Помягче… Он хоть и дурак, а все — свой. Кто его знает? Может, еще и ему тебя выручать придется? Ты ему там коленочку выстави! Поведи там телесами. Где нужно.
— Учи ученую, — фыркает она.
В спальню из ванной в тот вечер Серафима вплывает в полной штурмовой оснастке: подол прозрачного фиолетового пеньюара нараспах волочится по ковру, сквозь паутинные трусики просвечивает буйное и рыжее.
Степан Иваныч сидит за ее туалетным столиком, еще в костюме, только пиджак снял, сердито просматривает какие-то счета. Серафима со спины закидывает руки белые, ершит ему затылок, такая мурлыка сдобная и горячая…
— Ты что тут все колдуешь, Степ?
— Да по канцелярии… мэрской…
— Может, пора и баиньки?
— С чего это? И восьми вечера нету…
Серафима переливает себя в кровать, поверх покрывала, хрипловато посмеивается:
— Недотепа ты, а не Степа… Что-то меня совсем забросил…
— Я? По-моему, это ты каждую ночь на диван в гостиную удираешь.
— Ну ты же храпишь, дурачок… Ну что ты смотришь? Иди уж… Пока Кыськи нету… Да ты глазки-то разуй! Хоть погляди-то… Ну как я тебе сегодня?
Степан Иваныч разглядывает ее, протерев очки бархоткой.
— Как в стихах, Сима.
— Каких стихах?
— А ты что, думаешь, я в моем строительном только чертежи читал? Дай вспомнить! — Он уже не скрывает невеселой иронии. — «Дева, для победы вящей, с ложа пышного восстав, изогнула свой изящный тазобедренный сустав…»
— Дурак!! — срывается она.
— Вот так и давай, Сима… Так оно мне как-то привычней.
И, уже не глядя на жену, он уходит, аккуратно сложив бумажки и сунув их в карман.
Какой-то погасший и растерянно-невеселый.
Таким я его и вижу в мэрском кабинете. Некрасивого, рыхловатого, с нездоровым от выпивки лицом цвета вареной картошки.