— Нет.
Чуня удивленно следит за тем, как старец ловким движением, закинув руку за воротник, выдергивает из потайного кармана длинное и острое шило. Крикнуть он не успевает. Просто зажимает пробоину под ухом и роняет лохматую башку на руль…
В три ночи мне звонит Лазарев.
Он не спит.
Я тоже.
Укорачиваю его подарок — китайское платьишко.
Чихала я на эти выборы.
Главное — он прилетает завтра утром.
И я должна быть самая-рассамая…
И буду!
И вот оно — утро!
Гром победы раздается! То есть на площади под фанфары и литавры исполняет фигурную маршировку тот же мощный военный оркестр во главе с роскошным тамбурмажором. За которым наблюдают праздничные горожане. На ступеньках мэрии прохаживается генерал Чернов, но не в парадном мундире, а боевой камуфле. На велосипеде подъезжает Степан Иваныч, с портфелем, красной повязкой с надписью «Избирком» на рукаве.
— Между прочим, Данила Иваныч, делаю вам официальное замечание: в день выборов всякая агитация воспрещена.
— А где агитация, Степан Иваныч?
— А вон… в трубы дует… Музыка полковая!
— А… черт! Говорил же я этому типу. Чего их аж из округа тащить? Так нет же: «Духоподъемно! Духоподъемно!» Камуфлу эту заставил напялить, будто я и не штабной, а на бронике… в полевых условиях. Как бы намек на боевые заслуги. Балаган! А самого нету… Как смыло… с утра… Ну и что там, на ваших долбаных участках? Мне хоть что-то светит?
— Информация разглашению не подлежит. Тем более еще не вечер.
— Да брось ты. Ну хоть намекни. Интересно же! Сколько за меня?
— Один из сотни.
— Твою мать! Говорил же я им, говорил. Выставился тут… Как болван… На посмешище… Ну я им и вломлю! С их пиаром!
А в номере-люкс — ни Петровского, ни Викули…
Только уборщица, женщина неопределенного возраста, потертая в передрягах, нагловато-простецкая, протирает зеркало.
— А слиняли эти пиарщики, генерал. Орали, орали друг на дружку, а потом разом собрались и на первую же электричку. Утром еще.
— Вот жулики. Могли бы и предупредить. Значит, уже поняли, что мне тут нечего ловить, и смылись.
— Что, не принимают тебя наши, служивый?
— Да так выходит. Не принимают.
— Выходит, даром с области прикатил? Без смыслу?
— Да нет, недаром… совсем недаром. И смысл, кажется, есть.
— Какой же, к чертям, смысл, когда тебя при таких-то погонищах на вороных катают?
— Да не в этом дело. Я со своих высот давно не спускался. А тут, у вас, как будто зеркало к моей роже поднесли и сказали: «Гляди, кто ты в действительности…»
— Ну и кто ты?
— Да уже почти отставной козы барабанщик. Не более. А коза, оказывается, не та, да и барабан дырявый. Что-то такое тут ваши про меня поняли, чего я и сам толком не пойму.
— А чего тут понимать? Кто-то тебя к кормушке пристраивает… На наши шеи. Ты же к скудости не привык? Значит, первым делом пойдешь коттедж себе городить… С забором выше крыши… резиденцию, под чин. Да мало ли чего.
— Да ничего мне городить не придется. Спасибо. Приложили!
— Ну и куда ты теперь?
— Дослуживать пойду. Куда денешься? Вот только чтобы мордой об стол возили, я, знаешь, не привык.
— Эх, повозили бы тебя, как меня жизнь возит!
Самое чудное — мне абсолютно до лампочки, выберут меня или не выберут! Я даже против этого портового хмыря ничего не имею. Тем более генерала.
Женсовет из Гаши, Карловны и Кыськи обследовал меня с ног до головы и пришел к выводу — к свиданке с Лазаревым я готова!
А у меня одно на уме: завтра я войду в его квартиру или уже сегодня? И там будет эта самая тетя Ангелина? Которой я на дух не нужна…
Да, еще же есть и эта новосибирская мама…
Хирургесса и, как он говорил, матерщинница.
А что, если она меня для начала отматерит, а потом чего-нибудь лишнего отрежет?
И как мне быть с фамилией?
Хотя Лазарева тоже вроде терпимо…
Наконец я вылезаю из дому во двор. Гришка в совершенно дурацком костюме «под взрослого» стоит на ступеньках крыльца, зажмурившись, а Гаша подрезает ему ножницами отросшую челку.
Нашла время.
Чуть поодаль стоит ресторатор Гоги с большой аляповатой папкой «Меню», напевая под нос бравурное.
Во двор влетает на своем скутере возбужденная Кыся:
— Лизавета Юрьевна! Папа Степа сердится: там журналистов понаехало, а вас нету!
— Каких еще журналистов?
— Разных. Аж из Москвы…
— Господи, нашли событие. Ладно, скажи Степан Иванычу: сейчас будем.
— Мам, а можно мне с Кысей поехать?
— Сегодня всем все можно.
Гришка, взвизгнув от восторга, усаживается на скутер, и они уносятся.
— Слушай, Гоги, я не понимаю: чего тебе от меня надо?
— Банкэт будэт?
— Не знаю.
— Я знаю. Будэт. Мой самый красивый ресторан видела?
— Да я там не бываю, Гоги!
Он впихивает мне в руки корочки:
— Теперь все время будешь. Посмотри меню. Слушай, мне на шашлык четырех барашков привезли. Знаешь откуда? С гор! Из Карачая! Черных. Самые исключительные. А вино? Настоящее деревенское. В бурдюках…
— На здоровье. Я-то при чем?
— Сделай хорошее дело, Лизавета. Приведи ко мне всех начальников! Я позову — кто придет к Гоги? Ты скажешь — он за тобой всюду пойдет.
— Кто?
— Такая красивая женщина! Такая умная женщина! Самая лучшая женщина в городе! Зачем вид делаешь? Кто тебя на своей тарахтелке по небу возил? Пусть он всех приводит. Пусть вся область знает: Гоги — это качество! И количество! Сам губернатор дегустацию сделал!
— Да отстань ты от меня. Со своим духаном…
— Не имею права. У меня тоже большой праздник! Каждый месяц Щеколдины приходили. Дажа сама Маргарита Федоровна. «Гоги, плати!» Год «Гоги, плати!», два года «Гоги, плати!», три года «Гоги, плати!». Сколько же можно? «Гоги, плати!» Нет. Почему не заплатить? Но не столько же!
— Гоги, миленький. Ну отвали ты от меня! Не до тебя мне сейчас. Я посоветуюсь. Что-нибудь придумаю…
— Ты запомни: я для тебя все сделаю! Только скажи, что делать.
Он уносит свою тушу за ворота.
Агриппина Ивановна заканчивает пудрежку. И хотя носяра у нее блестит как лакированный, она возглашает:
— Я готова!
— Наконец-то, — ехидничает элегантно обрюченная Элга.
— Ну, девки, пошли! — командую я.
Мы выходим из ворот и тут же останавливаемся. Гоги, оказывается, никуда не ушел, всунул башку в милицейский «уазик», который нас должен в сопровождении почетного эскорта из двух моторизованных ментов доставить на площадь Сомова, вслушивается. Водила-мент сидит за баранкой, поправляя верньер приемника, остальные топчутся по ту сторону «уазика».
— А что это вы тут слушаете? — удивляюсь я.
Они почему-то почти испуганно переглядываются и расступаются перед нами.
Я подхожу ближе к машине. Водила, не глядя на меня, выходит на очищенную от помех волну.
И какой-то мужик хрипло говорит по радио:
«…обстоятельства еще выясняются. Повторяем — по первым данным вертолет упал через две минуты после взлета в шесть сорок утра. Одна из первых версий причины этой трагедии — отказ двигателя. Погибли летчик-инструктор Колыванов Иван Иванович и губернатор области Алексей Павлович Лазарев, судя по заявлениям аэродромной службы, лично управлявший вертолетом. Создана правительственная комиссия по расследованию причин катастрофы. Власти области намерены отменить все зрелищные мероприятия и объявить траур».
— Убили Лешеньку… — вдруг тихо говорит Гаша. И срывается в истошный бабий вопль: — Убили-и-и-и…
Больше я ничего не помню.
Глава пятаяВЕРЕВОЧКА
Когда меня сызнова выносит откуда-то из глубин безвременья, поначалу я ничего не вижу, все закрыто пеленой какого-то серого тумана.
Потом туман оседает и я понимаю, что лежу в палате, на очень высокой койке.
Окно полузашторено линялой шторой в каких-то кубиках. Ветер косо размазывает дождь по стеклу, мотает голую черную ветку.
Где-то что-то размеренно тикает, словно работает метроном.
А я знаю только одно: мне положено думать о чем угодно, только не о самом главном.
Потому как тогда снова начнется это. По сердцу, по мозгу, по каждой клеточке полоснет дикая, совершенно непереносимая боль. И я снова буду гореть.
Откуда-то из-под ног рванет белое, жгучее, пахнущее авиабензином пламя и начнет вгрызаться в мою кожу.
Что-то мешает моей голове. Я ощупываю ее и обнаруживаю, что я обрита налысо. На висках какие-то влажные нашлепки, от которых куда-то вниз тянутся тонкие проводки.
Чуть ниже койки у тумбочки с набором шприцев и микстур спит, положив голову на кулаки, доктор Лохматов. Он почему-то не в белом халате, а в зеленой хирургической робе. Из операционной пришел, что ли?
Я рассматриваю его внимательно. Он очень сильно сдал. Даже бесчисленные конопушки его словно выцвели. Острый шнобель торчит между впавших небритых щек, волосы цвета пакли торчат нестрижено.
И я впервые понимаю, что Лохматик жутко похож на Буратино. Да и ходит он обычно дергано. Как на шарнирах. Конечно, он у нас умнее тысячи Карабасов, но сомовские Мальвины его не жалуют. Буратины им не нужны.
Я сажусь в койке рывком, неожиданно легко и понимаю, что тоща и плоска как камбала.
— Лохматик…
Он поднимает голову, зевает и тут же начинает облупливать одноразовый шприц из упаковки.
— А, проснулась. Что-то ты сегодня рановато.
— Что я тут делаю, Лохматов?
— Спишь. Я тут аппаратик электросна нашел. Древность, но эффективная. Ну и снотворными подпитываю: сон для тебя самое то. Давай руку.
Я отвожу шприц:
— Не надо. И этого не надо.
Снимаю с висков липкие от какого-то клея нашлепки. Тиканье смолкает.
— Это что? Уже осень?
Лохматов напяливает налобное зеркало и засвечивает мне лампочкой с него в зрачки.
— Да как-то с ходу долбануло.
— Сколько же я здесь?
— Четвертую неделю. Да все путем, Лиза. Мы тебя будим, ты ешь, потом ты опять спишь. Там бабки тебе вареньев понаперли, грибочки, даже гречневые блины вчера Никитична принесла. Горячие. Ну, блины я, конечно, сожрал. Я тут одно психиатрическое светило на тебя натравил, он всунул тебе в черепушку кое-какие кодовые установочки, а сегодня ночью заехал и снял их. Так что я ожидал, что ты возникнешь…