Гаша с подойником уходит в гараж — доить Красулю. Потом я слышу, как она возится в кухне, переливая из ведра и процеживая молоко, потом она появляется рядом с литровой кружкой.
— Молочка хлебнешь, Лиза? Парное же.
— Спасибо, Гаш. Не полезет. Ты вон Карловне снеси — она его обожает.
В распахнутую в кабинет Панкратыча дверь мне видно, как Элга, кутаясь в платок, клюет, как птичка, пальцем по клавишам компа и листает какие-то папки. В сильных ее очках поблескивают отсветы камина.
Она уже врубилась, тянет свою «веревочку».
Гаша ставит кружку перед нею.
— О! Это то, что имеет смысл.
Карловна смакует молоко, слизывая капельки с полных губ розовым язычком как кошка.
Мне хорошо слышно, о чем они толкуют.
— А что это ты натыкиваешь на своих пяльцах? — интересуется Гаша.
— Анализирую по налоговым и прочим документам имущественное положение Фрола Максимовича Щеколдина.
— Лизавета приказала?
— Я имею большое любопытство и сама. Мой бывший Кузьма Михайлович учил меня видеть, как это… за бревнами растительность…
— Лес за деревьями, голова. Ну и что ты увидела?
— Это потрясающе. Оказывается, самый значительный из Щеколдиных… официально не имеет никакого имущества. В этом городе он ничем не владеет. Он просто нищий. Просто пенсионер. По старости…
— Да что он, дурак, что ли, выставляться? Это молодые балбесы себя показывают. Не успеет хапнуть, «голду» на шею, коттедж с бассейном до небес, «мерседес» к подъезду и негритянку в койку.
— Ну, это действительно очень примитивные господа.
— Вот-вот. По хитрожопости он всех на свете обставит. Сколько я его помню, серенький такой, ласковый, чуть ли не в драных штанах с палочкой своей по городу «хруп-хруп», а у самого, все говорят, миллионные суммы. За границами нашей родины. Как бывшей, так и настоящей…
— Майор Лыков утверждает, что его непременно разыщут. По подозрению в покушении на какого-то молодого человека.
— Ха! Станет он дожидаться, пока его за шкирку. Да его теперь и с собаками не сыщешь, может, только с кенгуру.
— Какими еще кенгуру?
— Австралийскими. Австралия — это ж самое дальнее от нас место. Верно? Дальше-то на глобусе что только? Пингвины. Вот дед туда и дует, на лайнере. И все денежки уже давно там. Может, он там себе уже какой-никакой небоскреб купил. Как в кино про наших жуликов показывают.
— Небоскребы нынче в цене, Гаша. Не потянет…
— А ты его монету считала?
Господи, о чем они говорят?
И о ком?
Какое это теперь имеет значение?
Я не выдерживаю бессмысленности всей этой трепотни, потихонечку прихватываю кожушок, влезаю в Гашины галоши и выскальзываю из дому.
Из черной ночи хлещет ветрюганом и холодом. Слышно, как волны лупят в мостки под обрывом.
Но в гараже тихо. Без меня усилиями Гаши тут поставили деревянную отгородку, устлали соломой полы, навезли обычного и прессованного в тюки сена, оборудовали ясли для Аллилуйи. Кобылка моя встречает меня тихим ржанием, мотает башкой, фиолетовый глаз отсвечивает в тускло-те лампы под потолком. Отдоенная Красуля лежит рядом. Жует свою жвачку.
От этих подруг несет живым теплом.
И тут меня наконец достает то, что я ношу в себе и таю каждую минуту.
Я падаю лицом в сено и, закусив руку, вою.
Здесь мне стесняться некого.
Алексей Палыч…
Леша…
Алешенька…
Красуля облизывает мое мокрое от слез лицо шершавым языком. Наверное, это оттого, что слезы соленые.
Но мне кажется, что она все понимает.
И кобылка моя тоже подходит и шумно обнюхивает меня, раздувая бархатные ноздри.
А я уже твердо знаю.
Я выгорела.
Дотла.
С меня хватит…
Того, что было.
Того, что есть.
Того, что останется.
Никогда.
До самого конца жизни.
У меня больше ничего не будет.
Я в этом просто клянусь.
Ко мне больше не прикоснется ни один мужчина.
Никогда…
Никогда…
Никогда…
Глава шестаяИЗ СВЕТА В ТЕНЬ ПЕРЕЛЕТАЯ…
Мы с Элгой трясемся в городском автобусе. Карловна, притиснутая ко мне народом, шепчет в ухо:
— Я не понимаю, Лиз. Почему мы не спешим? Они же ждут.
— Потерпят.
Карловна почти в шоке. В десять ноль-ноль чиновный народ должен собраться в моем кабинете в мэрии на первое толковище. Чтобы ускорить наше путешествие по Сомову, Карловна собиралась раскочегарить свой автомобильчик. Но я запрещаю ей это делать. Попробуем хотя бы немного побыть в шкуре обычного сомовского обывателя.
Представляю, что они там обо мне говорят, в мэрии. Небось Степан Иваныч за меня отдувается. Дамы наводят марафет, мужики читают газеты и покуривают в окно, благо осень сделала паузу и заметно потеплело.
— Однако наша королева изволит опаздывать, — замечает одна из чиновниц.
— Скажи спасибо, что вообще о нас вспомнила. На работу вышла, а нас как будто и в городе нет. Чем она вообще занимается?
Грузный «водоканальщик» Марчук ухмыляется:
— Спроси лучше, чем она не занимается. Носится как ведьма на помеле. Уже всюду нос сунула, а вчера в городскую баню явилась. Правда, говорят, со своим веником.
— А что она там — шайки считала?
— По-моему, нашему банно-прачечному Никандрычу шею мылила. Было дело, Никандрыч?
— Отстань.
Последнее я уже слышу, потому что мы с Элгой как торпеды врываемся в кабинет. Все встают. Еще не сев за стол, я бросаю:
— Карловна, все на месте?
Элге хватает нескольких секунд, чтобы пролистать списочек и оглядеть эту шарашку:
— О нет. Здесь имеют отсутствие исполняющая обязанности руководителя прокуратуры, начальствующие персоны гороно, горсвязи и электричества, архитектор города, еще ряд призванных лиц. И городского здравоохранения…
— Она в отпуске. Я за нее, — сообщает Лохматов.
— Нашла время. Кто еще в отпуске? А кто просто так волынит?
— Я произведу уточнение.
Я постукиваю карандашиком по столу.
— И справочку ко мне на стол. Ну что? Корифеи вы наши. Отцы города, а также его мамочки. Просто интересно бы знать, о чем вы сейчас в действительности думаете.
— Лизавета Юрьевна, извините, но мы к такому тону не привыкли. Ирония в этом кабинете неуместна.
— Мат уместнее, да? Как Федоровна? На спектаклях, которые она тут с вами устраивала. И обязательно при открытых окнах, чтобы народ слышал, как она вас беспощадно раскладывает. В его интересах. Могу! Может, с вас и начнем?
— Я не совсем это имела в виду.
— Я тоже. Ладно, прошу садиться. С громадным удивлением, господа, я обнаружила, что в нашем городе, оказывается, существует даже свой парламент, то есть городская дума. Дабы демократично решать проблемы города и не давать мэру воли. Аж из девяти депутатов. И даже свой спикер есть. И кто же это?
— Я. И вы это уже знаете, — признается Степан Иваныч.
— Правильно. Вы же у нас многостаночник. Вы и по выборам, вы и по сиротам, вы и по ветеранам…
— Выходит, что так.
— Ну и когда вы в последний раз собирались — думу думати?
— Сейчас я найду протоколы.
— Не надо. Я их уже нашла. Аж в декабре прошлого года. И про что же вы там думу думали? Дебатировали? Свободно, без оглядки на Маргариту Федоровну волеизъявлялись?
— Не помню.
— Решался вопрос немыслимой, почти державной важности: где главную городскую елку ставить? С лампочками. На набережной, возле вокзала или на площади.
Ведающая мэрскими финансами дама фыркает:
— Ну и что? Все правильно. Дети ждали праздника. С Дедом Морозом. Дети прежде всего. Все для детей…
— Вот как? И именно поэтому вы, именно вы, на полтора месяца сняли обе школы с бесплатного детского питания. Почему?
— Ну, мне нужно поднять финансовые документы. Кажется, была задержка с переводом бюджетных средств из области.
— Я могла бы сказать открыто, что вы нагло врете, мадам, но пока буду считать, что это просто провал в вашей финансовой памяти. Деньги переводились точно в срок, но вы их перегоняли в коммерческий банк «Согласие». И не только эти. На чем проценты наваривали? На киселе и булочках?
— Это… не я. Нет! Нет! Это Маргарита Федоровна!
Я ухмыляюсь:
— Доктор Лохматов. Вы не догадываетесь о том, что вы уже могли бы жить в прекрасном новом доме? А не снимать угол у своей тетки?
— С чего это?
— Так ведь личным целевым распоряжением губернатора Лазарева к нам только для начала в свое время загнали семьдесят восемь миллионов рубликов на улучшение жилищных условий медперсонала, включая даже «скорую помощь».
— А где же они?
Лыков поднимает голову:
— Яму возле моей ментовки видел? Считается, под фундамент. Вот там они все и закопаны.
— Не все, Лыков. Ой, не все. Это же туфта. Ну, поставили ящик водки экскаваторщику. За яму. Как бы под фундамент. И табличку воткнули про строительство. А остальное где? Там же? В «Согласии»?
— Это не я. Это все она. Она все… — сызнова вскакивает финдама. — Вы бы сами попробовали бы с нею… Сами!
Марчук крутит свой запорожский ус и басит примирительно:
— Лизавета Юрьевна, так мы с вами каши не сварим. Что было, то было, а нам же дальше жить.
— Да вам-то что за жизнь беспокоиться? Дорогой вы наш водоканал, Григорий Остапыч? У вас на пасеке не меньше сотни ульев летом стоит. Пчелки на вас вкалывают. По копеечке с цветочка — уже о-го-го! А сколько вы на своем посту получаете?
— Согласно окладу, сами понимаете. Ерунда, она и есть ерунда.
— Так каким же таким медом ваше руководящее кресло смазано, что вас двадцать лет из него никто и пушкой вышибить не может? Объяснить про склады, цемент-бетон, трубы-вентили?
— Это еще доказать надо.
— Да бросьте вы! Все свои! Что им-то доказывать?
Финдама уже промокает платочком глазки, утирая якобы обильные слезки:
— Мужчины! Вы мужчины наконец или кто? Кто-нибудь эти издевательства над нами прекратит?
— Ну что вы, мадам. Это Маргарита Федоровна знала, как издеваться. По себе помню. А лично я издеваться еще и не начинала. Да и зачем? Я же понимаю, что мне с вами жить и работать. И других, пушистеньких и с белыми крылышками, с Марса мне никто не пришлет.