— С Лимпопо, что ли? — не сдерживаюсь я. — Где наши спецы по бананам с мулаточками на воле отрываются?
— Да послушайте, вы! Чем я вас-то обидел?
Агриппина Ивановна вперяется в потолок и барабанит заученно:
— Машина была номер 013 АР, цвет такой… рыжий… оранжевый. С самой Италии… называется «фиат», еще прямо как новенький. Колесики как галошки такие, черненькие. Скрипит как седло… новое. Все окошки от солнца темные, а на красном фонарике на заду трещинка. А сколько ему цена будет в валюте, не знаю. Ты сколько платила, Лизавета?
— Агриппина Ивановна, ну хоть ты не лезь.
— Я заберу это…
— Пожалуйста.
Касаткин аккуратно и неспешно складывает вещи в сумку. И эта аккуратность и заботливая неспешность заставляют меня внимательнее присмотреться к этому типу. Тут влезает явно из кухни жующий Серега:
— Есть проблемы, Басаргина?
— А тебе что тут надо, Лыков?
— Что ж ты, Лизавета, со мной летом в молчанку играла? Я ж даже не знал, что у тебя тачка пропала… И квартирантки эти…
— А кто я тебе была летом, Лыков? Тебе ведь тогда все, что со мной случалось, было до лампочки. Ты на щеколдинскую свору пахал.
— Что значит «пахал»? Было прямое указание от Захара Ильича… содействовать. Ну и много я насодействовал?
— Не очень.
— Ну и не возникай. Я провожу, служба? — берет в руки кое-что из вещей Лыков. — До вокзала.
— Еще чего? Гостиница у вас есть?
— Даже так?
— Даже так.
Касаткин уходит от нас угрюмо и молча. Лыков тоже только кивает.
Вскоре мы ужинаем в кухне. Гришки дома нет. Кыська увезла его к Артуру Адамычу в школу. Наш Бетховен занимается с ним вокалом. По крайней мере, ноты учит. Между прочим, я уже успела забросить в школу новый рояль.
— Лизуха… — вздыхает Гаша.
— Аюшки.
— Может, этого… мужика флотского… всерьез покормить надо было? Пришел человек. В бабскую обитель. А мы его фактически — в три шеи. Ладно, ладно, не буду. Только мне вот что не очень понятно. Насчет его и его Людмилы…
— Я его жены не видела, — замечает Карловна.
— Да там смотреть, если честно, не на что.
— Ну зачем же ты так? Гаш? Очень милая женщина.
— Таких милых на дюжину двенадцать. Ничего особенного. Незаметная, в общем. Вот я и думаю: и как это именно у таких — самые стоящие мужики! Настоящие… И чем они их только цепляют?
— А вы полагаете, этот — настоящий?
— Ничего ты еще в мужиках не разбираешься, Карловна, хоть и со своим Кузьмой якшалась. Вот он только вошел, а даже у меня чего-то екнуло. Сразу понимаешь: с таким просто так не забалуешь, хвостом перед ним повертеть. С таким или все — или ничего… Может, даже просто помолчать, плечиком притулиться как к стеночке несокрушимой — и уже радость… Одно слово — защитник!
— Как интересно. А вот на меня этот господин не произвел никакого впечатления. По крайней мере, его внешность меня отнюдь не поразила.
— Да разве в этом главный смысл в мужчине, Карловна? Вот у меня в Плетенихе петух был — смотреть не на что: гребень драный, хвост в сражениях щипанный, а как кукарекнет — от одного голоса на десять километров вокруг во всех курятниках все куры с насестов валятся… В обморок… А ты что молчишь, Лизавета?..
— А мне в обморок падать не с чего, я свое отпадала.
— Это тебе кажется, мэрша. Ты уж не фырчи, но знаешь, что я тебе скажу. Ну что у тебя было-то с Алексеем? С Палычем нашим… Ничего у тебя почти что и не было, одно мечтание. Ты же его ни разу даже Алешенькой не назвала… Не успела. Это как ангел пролетел. Просиял, пролетел и — все… Больше не будет… А жизнь ведь одна. Все одно ведь жить приходится! Да и что вы поняли друг про дружку? Ты ж его больше напридумывала. Да небось и он тебя тоже… А живое о живом должно помнить. Вспоминать хотя бы.
Карловна зажала рот, в ужасе глядя на журчащую Агриппину Ивановну. Я вскакиваю, шарахаю тарелку об пол и ору в ярости:
— Ах ты дура старая! Да как ты смеешь?!
— Это кто — дура? Сама ты мочалка драная! Не думаешь про себя, так дай другим подумать!
— Леди! Дамы! Идиотки!
Это уже орет Элга.
Ну вот он и пришел…
Нормальный долгожданный женский скандал. Нам давно пора сцепиться. Три хозяйки под одной крышей. Куда денешься?
А Лыков, заведя морячка в вестибюль нашей «Большой Волги», куда-то сваливает.
Местные девы отлипают от стойки бара и рассматривают Касаткина оценивающе. Когда понимают, что он снимает дорогой и единственный суперлюкс, где бытовали пиарщики, оживляются.
Касаткин, войдя в номер с вещами, аккуратно вешает свой черный плащ на плечики в шкафу, сбрасывает шнурованные ботинки, вынимает пистолет, который держит за поясом сзади, проверяет обойму и прячет оружие под подушкой, ложится прямо на покрывало, тупо смотрит в потолок.
Слышен осторожный стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в номер входит «бригадирша» Алевтина Мухортова, принаряженная по-вечернему, с ведерком, щетками и протирками.
— Я очень извиняюсь. Прибраться тут не успела… Мне бы хоть зеркальце протереть…
— Закройте дверь.
— Да так же не положено. Раз люкс, он и должен быть люкс… По высшему сервису. А что это вы один? Такой интересный мужчина — и один…
— Закройте дверь.
— Да закрыть недолго. Только кто ж к вам придет тогда? Чтобы не скучали. У нас девочки… не то что там шкидлы столичные. Кровь с молоком… Молоденькие слишком… Деревенские почти… Еще стесняются… Но когда разойдутся, Париж может отдыхать…
— Закройте дверь.
— И спиртное прямо в номер, и девочки прямо в номер. Цена, конечно, разная. Можно до утра, но можно и сокращенный курс. Так я позову?
Касаткин вздымается на кровати и шепчет:
— Закрой двери, сучка!
— Ты чего? Чего? Ну, глаз выкатил… Криминальная морда! А еще мужик! Это ж гостиница! Сервис. Что ж ты ночью один сам с собою тут делать будешь? Ну ладно, ладно, закрываю.
Она, все еще пятясь от него, выходит за дверь. Касаткин закрывает ее на ключ. Садится к столу и, обхватив голову руками, покачиваясь как китайский болванчик, глухо стонет. В дверь стучат.
— Ну я вам!
Рванувшись к двери, широко распахивает ее. За дверью стоит благожелательный Лыков. Вынимает из кармана бутылку.
— Прописаться вроде положено, а?
— Не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— И даже пиво? Да ты что? Больной? Или спортсмен?
— Немножко то, немножко другое.
— Ну а я приму. Профилактически. Стакан дашь?
— Бери сам.
Касаткин снова укладывается поверх постеленного. Косясь, наблюдает, как Лыков выпивает и крякает.
— Что надо, майор?
— А вот понять мне надо, капитан-лейтенант, что ты за фигура такая. Вроде как и я, при погонах… И мундирчик на тебе классный, только слишком новенький, как с ателье только что. И похоже, что ты его отвык носить, каплей. Как бы жмет тебе все время. В шагу и под мышками.
— Ты что тут у них? Шерлок Холмсом работаешь? Да нет. Все правильно. Не положено мне даже дома, на территории России, в мундире светиться. Только в штатском. Мне за него еще вломят будь здоров.
— Зачем же напялил?
— Для жены… Для Люды… Чтобы сразу увидела, кто я и что. Я ведь вру ей… Про командировки эти… Коммерцию на бананах…
— И она ни гугу?
— Знал бы ты степень секретности нашей фирмочки…
— Так ты кто? Десантура? Беретик этот с якорьком, то-се…
— Я пловец.
— И только?
— Боевой. Штучная работа. Американцы на каждую штуку до пяти миллионов тратят. В баксах. Называются «морские котики». Есть еще «тюлени». Ничего, делали мы и «котиков», и «тюленей», пока наше спецподразделение не разогнали…
— Как это — разогнали?
— А в три шеи. В девяносто третьем, когда с Украиной флот делили… За ненадобностью… В обстановке любви и дружбы с потенциальным противником…
— Значит, кому-то это сильно было нужно?
— Похоже, что так. Ну, я в Москву мотнулся. Тренером при бассейне. Людку встретил… Нет, я ей кое-что рассказывал, конечно. Как с боевыми дельфинами работал. У меня их две было, дельфинихи. С улыбочкой на сто зубов. Пиратка и Бандитка. А тут года два назад пришли ко мне… Оказывается, дошло где-то… По новой нас собирают. Втихую, конечно. Работы слишком много.
— Работы?
— Да не в наших акваториях — на подходах к России. Прут на этих корытах черт-те что, особенно на кавказские порты… В целях профилактики… Как ты водочку пьешь. Бывает, от нашей профилактики и дыму не остается. Все бывает…
— И много платят?
— Платят? — усмехается Касаткин. — Тут меня послали как-то кореша уговорить, когда нас по человечку отыскивать стали. Я его аж в Абу-Даби нашел. На какого-то шейха пашет или на эмира. Охраняет на стоянках его роскошную яхту — из акваланга не вылезает. Там не посудина — дворец плавучий. А у хозяина проблемы: боится, что подорвут. Так он меня так послал! От обиды! «Вспомнили, говорит, вашу мать… Такую команду разогнали в девяносто третьем! Кому это надо было?» Уговаривал меня, чтобы там остался. Жили бы мы теперь с Людкой в каких-нибудь Абу-Дабях. Машка бы на верблюдах ездила…
— Чего ж не остался?
— Не знаю. Кому-то ж надо. Салаг наберут… А что они могут?
Лыков смотрит на часы и поднимается:
— Пошли-ка, пловец. Пошли, пошли…
…У входа в гостиницу стоят четыре мотоцикла отморозков из Чунькиной пятерки. Они сидят в кружок, прихлебывая пивко и передавая косячок. Увидев Лыкова, поднимаются.
— Чего зазывал, начальник? — спрашивает щербатый недомерок.
— Из любви и дружбы. Это, каплей, такие вот юноши. Они двадцать четыре часа в сутки, особенно летом, носятся тут… по своим делишкам, по своим дорожкам. Все видят, все знают. Мне-то они ничего не скажут. Пробовал уж… А ты поговори. Может, и поймут.
Лыков возвращается в гостиницу. Щербатый настороженно разглядывает Касаткина.
— Чего понимать-то, дядя?
— Жена у меня пропала и дочка. Отдыхали здесь. Девятого июля в первом часу ночи якобы срочно выехали в Москву на машине, принадлежащей вашей Басаргиной. Из ее дома. Машину своей градоначальницы вы, надеюсь, знаете?