— Ну, тут все лето мотаются… туда-сюда. Разве всех упомнишь?
Касаткин хрустит новеньким стодолларовиком.
— Это для освежения памяти.
Здоровенный как столб парень, по бедности не в косухе, а брезентовке — боевке пожарника и кирзачах вместо крутых мотосапог в металле, тянется к купюре:
— Круто. Ну что ж, будем вспоминать.
— Отдай.
Щербатый, вырвав у него деньги, возвращает их Касаткину.
— Проезжай мимо, дядя. Нечего нам вспоминать.
Они седлают мотоциклы.
— Чего ж вы так боитесь? Или кого?
— Нам тут бояться некого. Это нас тут боятся. Уважают нас тут. Разбегаемся? Или на дискотеку? В Дураскино?
Они газуют и, завопив дурашливо, уносятся прочь. Касаткин долго смотрит им вслед. Старушка, торгующая семечками чуть поодаль от парадного входа, окликает его:
— Милок, помоги бизнесу. Грызовой подсолнух — вот он, а это тыквенные семечки. Сильно помогает в семейной жизни… Укрепляет…
— А где они свои мотоциклы держат, мать? — подставляя карман, спрашивает Касаткин. — Ну есть же у них стойбище. Место, где тусуются…
— А вон там вот, под мостом, гаражи ихние. Только туда никто из приличных людей и не сунется: не ограбют, так обсмеют.
Уже далеко за полночь в проезд между стандартными гаражами с включенной фарой въезжает на своем мотоцикле парень в боевке пожарника и кирзачах. Останавливает мотоцикл, слезает с него и, насвистывая, отпирает замок на воротах, затем распахивает ворота в гараж и тут же мычит и дергается, перехваченный сзади мощным захватом за горло.
Некоторое время пытается умело вывернуться, демонстрируя некое подобие карате, и даже сует руку за пазуху брезентухи, но, брошенный подсечкой сзади, летит через голову и падает на землю. Его тотчас же седлает Касаткин и, заломив руки за спину, выдергивает пояс из его брюк и, двинув по затылку, умело спутывает ему руки. Он, извиваясь, пытается выбраться из-под него и готов заорать. Касаткин поддает его ногой в бок.
— Сука! Больно же.
— Тихо… Ты! Устроишь мне тут оперу — добавлю.
Тот умолкает, Касаткин подтягивает его к стенке гаража и усаживает так, что свет фары светит ему в глаза. Герой свободных трасс измочален, из носа течет кровь, которую он постоянно слизывает языком, всхлипывая.
Касаткин обыскивает парня и вынимает у него из-за пазухи паспорт и пистолет. Осматривает пистолет.
— Из газового переделал? Под девятый калибр. Народный умелец? Да, тут все гораздо серьезнее, чем мне казалось.
— Да иди ты!
— Так что же такого ты мне хотел сказать, да твои коллеги тебе не дали?
— Кто?
— Дружки твои. — Смотрит в паспорт при свете фары. — Бурлаков Иван Михайлыч. А кликуха какая у тебя, Бурлаков?
— Бурлак. Какая еще?
— До двадцати почти годков дожил, Бурлак. Что ж не в армии? По судимости?
— Не-а. Я чистый.
— Ага, значит, отмазали. Ну давай выкладывай… Что хотел мне сказать?
— Да показалось тебе, мужик. Показалось. Ничего я не знаю.
— Не серди. У меня по спецкурсу «допросы» меньше пятерки не было. Гляди, как это делается.
Касаткин, ухватив его палец, заламывает его на секунду…
Дикий вопль долетает до Лыкова, который перекуривает, сидя на корточках за гаражами.
А Бурлак уже плывет:
— …не знаю я ничего больше. Не знаю! Правда! Дед сказал: «Не ехай за нею!» Дед сказал: «Не твое дело…» Я машину с Лизкой только до нашего моста проводил. Дед по мобиле сказал: «Нечего тебе за Басаргиной таскаться. Ехай спать!» Я поехал. Я спал! Ей-богу! Слушай, брат, развяжи руки: у меня же с носа каплет…
Касаткин одним движением снимает удавку с его рук и протягивает платок:
— Утрись.
Но тот, оттолкнув его руку, всакивает и, одним движением подтянув себя на крышу гаража, убегает по плоским крышам. Только грохот стоит. А Касаткин и не собирается его преследовать.
Из темноты выходит Лыков, щелчком отправляет окурок в темень:
— Поговорили?
— А ты не мог, майор?
— Так, как ты? Не мог, — скорбно вздыхает Сергей. — Конечно, не парень, а так. Собачий сувенир на палочке. А для папы с мамой… и он… сын. Мы ж тут все друг дружку как облупленные знаем. Я с его отцом, железнодорожным кладовщиком Бурлаковым Мишей, каждое утро здороваюсь… «Здравствуй, Серега…» — «Здорово, Михей…»
— Родные, значит?
— Почти. Он на свою работу идет, я — на свою. А сколько раз жена Михеева, Сонька, меня просила, чтобы я этого пацана в школу завез? Да и с остальными прочими так же… Я этого подонка и пальцем тронуть, вот как ты, не смогу. Мне не простят. А главное, я сам себе не прощу.
— Да ты гуманист.
— Мент я. Обыкновенный периферийный мент.
— Кто такой «дед»?
— Щеколдин Фрол Максимыч. Хозяин. В общем, город держал. Пацаны его больше смерти боялись. Вот его нету, а они до сих пор боятся.
— А где же он?
— Скрылся. Тут, понимаешь, непонятное что-то. Крыша у него поехала, что ли? Он сам никогда ни на кого руку не поднимал. Все за него другие делали. Осторожничал. Не придерешься. И все расчеты у него случались не у нас, а только на стороне. А тут получается, что именно он пришил одного парнишку… Чугунова такого… Чуню… Прямо в городе! Сам! И умотал. Озверел, что ли? За что?
— А что у него… с этой… Басаргиной?
— Это не только у него. Это у них всех. Щеколдинских. Лет семь, нет, шесть они уже с нею разбираются, да все никак не разберутся.
— А Людмила моя при чем?
— Ну ты сам посуди. Только не обижайся, а? Это я так… В порядке мысли. Все знают — Лизавета свою тачку никому не доверяет. — Помолчав: — Куда погнала? На Москву пошла. А на трассе такое творится. Так что готовься, пловец, ко всему готовься.
— Ты там глотал что-то. Не осталось?
Лыков вынимает из плаща початую поллитровку.
Касаткин пьет из горлышка, сплевывает.
— Нет, я по новой попробую… с чего начинал… С Москвы опять пойду — как от печки. А если они добрались все-таки? И что-то там с ними стряслось? В столице? Еще разок пройдусь: морги, больницы. И потихонечку по трассе. Оттуда к вам. Нет… Нет… Пока сам не найду… Не верю…
— Ну, Бог тебе в помощь.
Глава ВосьмаяЯ ВСЯ ГОРЮ, НЕ ПОЙМУ ОТ ЧЕГО…
Я уже точно знаю — стоит мне оставить вверенный мне город Сомово хотя бы на день, и начинается полный бардак.
В этот раз меня вызывают в область на совещание всех градоначальников и прочих ответственных за население лиц, которое собирает МЧС на случай производственных катастроф и стихийных бедствий.
Сначала я радуюсь — есть шанс пробиться к странно примолкшему Захару Кочету.
Но их превосходительство отказываются меня принять.
Не до меня им.
Так что я сижу в лекционном зале и тупо пялюсь на какого-то чрезвычайного чина, который толкует об угрозе бактериологической диверсии на Волге. Или грядущем бедствии — если размоет могильники скота, зараженного сибирской язвой.
И все беспокоюсь, как там Карловна, которую я оставила на хозяйстве.
А Элга расхаживает по мэрскому кабинету, прихлебывает кофе из чашечки и поигрывает грудками, то и дело якобы поправляя прическу. Сии телодвижения адресованы очень молодому энергетику Валерке Боброву, что сидит у двери в драном комбинезоне, в ляпах известки, умученный ремонтными страданиями.
— Так, собственно говоря, что вам нужно, молодой человек?
— Да мне бы к самой…
— Рассматривайте меня как аналогию Лизаветы Юрьевне. Если она доверяет мне, то почему не найти общий язык и нам? Господин Валерий Николаевич Бобров, я достаточно разумна, чтобы точно передать ей, что вас волнует.
— Вы, кажется, бывали у нас? С нею?
— Где это — у вас? Я не принимаю неточностей.
— У нас — это на старой теплоэлектрической станции… За переездом… Вы знаете, что это такое?
— О да! Такие громадные железные котлы, как кастрюли для Гаргантюа. Вы имели жалобу на то, что вам на починку не хватает углеродных и стальных трубок и огнеупорочного кирпича.
— Это называется шамот, мадам.
— Я знаю, что такое шамот.
— Ну так с тех пор там и конь не валялся.
— Какой именно конь?
— Дохлый.
— Я понимаю ваш юмор, господин Бобров. Это означает, что ремонт ваших кастрюль не производится.
— Именно.
— Я могу узнать, а зачем он вообще необходим, этот ремонт. Насколько я могу восстановить визуально эту картину, то она производит удручающее впечатление. Такой старый-старый огромный сарай, как ветхая мельница для Дон Кихота… Вся в отверстиях, забитых фанерой… И такая копченая труба…
— Закопченная.
— Вот именно! Это очень неэстетично и очень несовременно. А почему это кошмарное сооружение еще не снесли?
— Потому что у нас бывает зима, мадам, а зимой бывает холодно. Очень холодно. И Маргарита Федоровна Щеколдина это понимала! И держала нас в статусе резервной станции… На случай экстремальных ситуаций…
— Каких именно?
— Когда происходят аварии на главных областных магистралях, подающих городу тепло и электроэнергию… Когда холод опускается до отметки минус тридцать… И магистрали просто не вытягивают… На нитках и передачах навешано черт знает сколько городов и поселков… В общем, мы раскочегариваем наши кастрюли и выручаем местное население, к которому, надеюсь, вы причисляете и себя, мадам…
— Я тронута вашей заботой обо мне… молодой человек.
— Так, может быть, поужинаем… у Гоги?
Карловна критически рассматривает его:
— Полагаю, что я слишком возмужалая дама для вас. И потом, я предпочитаю военных. Мой мужчина должен быть зашнурован как башмак… И как минимум носить усы и саблю! Чем еще могу быть вам полезной?
— Мазутом.
— Я полагаю, что это топливо для ваших печек.
— Топок. Обычно к этому времени приходил танкер из Татарии и я заливал все емкости по горлышко — до тысячи тонн. Но сейчас я просто не знаю, что мне делать… И я не очень понимаю, что делаете здесь вы? С вашей Басаргиной?
— Минуточку… У нас все на контроле…
Элга идет к компьютеру, включает его и просматривает сводки.