— Все правильно… Законы свободного рынка несокрушимы! Для того чтобы что-то получить, надо за это что-то произвести хотя бы частичную предоплату… Вашего топочного мазута не будет.
— Что? Ни капли?
— Но у нас ведь тоже — ни копейки!
— А когда будут?
— Возможно, в январе…
— Да вы что тут? Шизанутые? Волга же закуется… Встанет… К нам ни с одним ледоколом не пробиться!
Элга выразительно тычет перстом в потолок.
— Вам туда.
— Куда — туда?
— К временно исполняющему обязанности губернатора области господину Захару Ильичу Кочету!
— Это вам — туда! Дармоедки!
Бобров в злости хочет выйти.
Карловна интимно потягивается:
— И вы больше не собираетесь пригласить меня на ужин к Гоги? Меня чрезвычайно заинтересовала проблема мазуточного топлива, то есть топочного мазута…
— Что?!
— И если совсем уж честно… С некоторых пор я просто не терплю военных, даже отставных. Я их ненавижу!
— Нет… Точно… Чистая шиза!
Валерку выносит из кабинета.
И тут в дверь входит не кто иной, как сам Кузьма Михайлович Чичерюкин.
Очень парадный.
Очень.
И даже при галстуке, что свидетельствует об обстоятельствах чрезвычайных.
Карловна с трудом сдерживает вопль.
Кузьма оглядывает кабинет и замечает:
— Ни хрена себе! Почти как у людей.
— Надеюсь, вы не ко мне? — холодно осведомляется Элга, шаря в бумагах.
— И не собираюсь. Где Лизка?
— Сегодня в городе ее не будет, если вы к ней. Я могу вас записать на прием на завтра, но не раньше четырнадцати часов двадцати минут, господин… э-э-э… Совсем не имею памяти, как вас зовут…
— Чичерюкин, — представляется Чич. — Кузьма Михайлович Чичерюкин. Начальник службы безопасности корпорации «Т»… Прошу прощения, а вас как именуют?
— Элга Карловна Станке. Первый помощник мэра этого города. Что дальше?
— Хватит валять дурака, Карловна, — вдруг устало говорит Кузьма. — Я не для того гнал сюда как псих, чтобы смотреть, как ты выдрючиваешься. Лизка влипла. Раскопай мне ее хоть из-под земли… Немедленно…
— Я должна иметь всю информацию, господин Чичерюкин, — невозмутимо замечает Карловна.
Информацию Элга получает вперемежку с порциями солдатского мата. Адресованного преимущественно мне.
Потому как Кузьме повезло утром этого дня присутствовать при мощном втыке, который устроил Белле Львовне Туманский, швыряя ей документацию чуть ли не в лицо.
«Какого черта, Белла?! Что за филькины грамоты ты мне суешь? Откуда у тебя такая дыра? Да еще в тихом нале? Вот же, все ясно. Это же не хухры-мухры. Это же сумма! Как корова языком слизнула! А финансовый директор об этом и не догадывается?! Ну что ты мне глазки делаешь?»
«А чего ты так из-за этой мелочевки завелся, Семен?»
«Ничего себе мелочевка! Да на эту мелочевку ты себе любую бирсовскую брюльку на сто каратов можешь хоть в каждую ноздрю вставить…»
«Это уж моя забота, чего и куда мне вставлять! Ну чего ты орешь? Ну ошиблись мои девочки… Может, не тем выплатили… Найду я тебе эти деньги… А зачем тебе наличка? Ты что? Опять в казино просвистел?»
«А вот это тебя уж совершенно не касается. Чтобы в пятницу деньги, вся сумма, лежали на этом столе! И не в чеках! Не в кредитных картах! Налом!»
Когда Чичу удалось ускользнуть вслед за Беллой, он нашел ее на черной лестнице беззвучно плачущей, потому как даже плакать в голос на фирме она не имела права себе позволить.
«Мне пиз…ц, Кузя, — сказала она Чичерюкину. — Сенька накрыл меня плотно. Я сама не выкручусь. Гони к Лизавете… Я ее выручила, теперь ее очередь меня спасать. У нее есть сутки. Ну, может быть, еще ночь!»
— Понимаешь, Лиза, — угрюмо сказал мне уже в Сомове Кузьма. — Я первый раз такое увидел… Как человек стареет на глазах. К Семену вошла такая еще бравая тетечка, а на лестнице сидела уже старуха… Толстая такая, лохматая… И руки у нее дергались… Ну, сама понимаешь… Для нее служба, работа эта на Туманских, репутация — все… В общем, полный кирдык!
В Сомово, заполучив тревогу от Элги, я домчала за полтора часа. Выкинула из-за баранки казенной «Волги» водилу и повела сама. Правда, Элга еще успела вызвать в мэрию Степана Иваныча.
Так что часам к восьми вечера мы там торчим все вместе.
А я просто не знаю, что делать.
Выходит так, что эти дикие деньги я должна вернуть раньше оговоренных сроков. Но Белла Львовна тут ни при чем. При всем, как всегда, я.
Чичерюкин здорово устал после гонки из Москвы. Я ему сказала, чтобы шел в дедов дом, к Гаше.
— Ты уж извини, но мне лучше в гостиницу: там хоть вы гундеть не будете.
Когда он ушел, Карловна влипла в окно. По-моему, она уже ничего не видела и никого не слышала.
— Валите отсюда, Элга! — приказала я ей. — Да идите же за ним… Вашу мать!
— Вы полагаете, это логично? — нелепо удивилась она.
— Вы еще здесь?
Мне даже легче стало, когда я от них избавилась.
— Я, конечно, могу с Симой поговорить… — нехотя предлагает Степан.
— Нет, никогда. Да и не даст она… Мне…
— Да это я так, с отчаяния… Ну и загнала ты себя в пятый угол, Лизавета. Я же не знал ничего… Грешным делом думал… Это твой бывший Туманский от щедрот своих тебе отстегнул. А вообще-то ты извини, но ты и сама виновата.
— В чем?
— Да поскромней надо бы, порасчетливей. Привыкла ты там у себя в Москве на сейфах сидеть. Ну ладно дровяная приплата старикам, лекарствами Николашу Лохматова на зиму забила, питание школьное, пожарке брандспойты… У них же там не рукава — старье… все в дырах… Но инструмент этот! Это же сумасшедшая сумма! Все ахнули, когда его привезли.
— Ладно, пусть так. Увлеклась я… с этим роялем, но я же даже себе зарплаты не плачу. Нас фактически Карловна с лета содержит на свои сбережения. Только уже деликатно осведомлялась: сколько ей еще так?
— А большой Захар? Покрутился, наобещал златые горы… Особенно в порту… работягам… И с концами?
— А у него там в канцеляриях такой футбол отработан — никакого чемпионата мира не надо. Никто ни в чем не отказывает. Никто! Но: «Вы же понимаете наши трудности? Потерпите до конца квартала… Только в конце года…» Господи, и Беллку подставила. Никогда мне не было так стыдно, Степан Иванович. Безвыходно, блин…
— Я думаю, и не такое бывало… А?
— Такое — не такое… Я всегда одно знала — я одна! Выживу — сама! Сдохну — сама! А тут… Я как бутерброд: сверху дерьмом намазано, снизу — тем же самым, а посередине — я! Ну хоть стреляйся.
— У тебя пистолет есть?
— Лыков даст. Ну ладно. Ты мне скажи — деньги в городе есть? Хорошие деньги? Большие?
— Есть.
— Вот и я… Носом чую… Есть! Потому как чем больше наши славные граждане вопят о невыносимой тяжести бытия — тем больше у них в чулках…
Я чуть не вою от безысходности, но тут меня осеняет. Вспоминаю я кое-что. Хотя, может быть, это все бред сивой кобылы?
У меня всегда так: поставят к расстрельной стенке — что-нибудь да находится.
Я долго разглядываю унылого Степана Иваныча. Сучка у него жена все-таки. Ну хотя бы очки ему подобрала с приличной оправой. Торчат на подпухшем, как разварная картошина, шнобеле кругляшки в белой пластмассе, как для слабовидящих детей.
— Зюнька… Конечно… Он самый… — наконец говорю я.
— Что — Зюнька? — не понимает он. — Его же и след простыл. Не пишет, не звонит даже…
— Боится небось. Не знает, что деда в городе нету. Ты давно у него на хате был?
— На которой?
— На судейской.
— Да там же не живет никто. Кыська только заходит прибраться.
— Вот и хорошо, что не живет: никто не помешает. У тебя ключи есть?
— Были где-то… — роется он в задрипанном портфельчике.
…Квартира уже подзапущена, с окон сняты шторы, люстра обернута пленкой. Я роюсь в полупустых ящиках комода, выдвинув их и составив посередине комнаты. Став на колени и зажигая спички, засматриваю в пустоты от вынутых ящиков. Выкидываю розовые колготы в дырьях. Степан Иваныч курит, присев на краешек кресла и озираясь.
Я тоже закуриваю, передыхая.
— Чудно… В этой комнате когда-то Ирка Горохова меня и отклофелинила… Когда я щеколдинские побрякушки как макака вот перед этим зеркалом мерила. Цена им была три копейки, а обошлись они мне в три годика.
— А что ты все-таки ищешь?
— Понимаешь, Зиновий как-то нахрюкался почти до отключки и начал хвастаться, что главная заначка, которую ему «мутер» оставила, где-то тут припрятана. И что, если бы не Максимыч, он бы весь город ободрал… И все бы ему кланялись.
— Каким макаром?
— Не знаю. Он что-то про паркет молол, кажется. Подожди, вот этот комод где раньше стоял?
— А в том углу. Это его Ираидка передвинула, чтобы там зеркало новое повесить.
Зеркало действительно новое. Но дешевка ширпотребовская. Рама под бронзу, с амурчиками и букетиками.
Я становлюсь на колени и рассматриваю паркетины. Почти под плинтусом видны царапинки на лаке. Как будто деревяшки вынимаются.
— У тебя карманный нож есть? Дай-ка…
Степан приседает на корточки рядом, а я поддеваю его ножом пластины букового паркета. Вытаскиваю большой и тяжелый пакет с бумагами, обернутый в пыльную пленку. Вспарываю ее ножом, и на пол сыплются какие-то скоросшиватели, акты с печатями, расписки. Старые фотографии.
Я рассматриваю одну из них, на ней еще живой и молодой прокурор Нефедов, в семейных трусах, стоит в воде и держит на руках хохочущую Маргариту Федоровну Щеколдину, между прочим топлесс, то есть без верха. Грудь у нее — будь здоров, никогда не скажешь, что Зюньку рожала. И трусики на ней смешные, из ивановского ситчика, в крупных лилиях.
— Ну, на деньги это вовсе не похоже, Лиза.
— Слушай, сними с люстры эту гадость. Не видно же ни фига.
Он сдергивает с рожков пленку, что-то поворачивает снизу люстры, и, щелкнув, разом вспыхивают все шесть рожков. Комнату заливает ослепительно белый свет.
— А тут чего-то не по-русски… — рассматривает какой-то гербовый бланк Иваныч. — Кажется, по-литовски. Карловну бы сюда, чтобы перевела…