— Да не трогай ты их. Им не до нас.
— Кому? — не понимает он.
…В разобранной постели отдыхает Чичерюкин, полуголая Карловна стоит у окна в наброшенном на плечи одеяле.
— Самое удивительное, что я не имею никакого стыда, Михайлович.
— А чего тебе стыдиться?
— Ну… Меня впервые принимает мужчина… в гостиничном номере. Я подозреваю, что имею сходство с дешевой проституткой.
— Ну почему же с дешевой?
— Не смей смеяться!
Она переходит к нему, присаживается на кровать.
— Боже! Как же я истосковалась.
— И поэтому сама с ходу накрыла меня здесь?
— Но должно же быть хотя бы что-то неподконтрольное Лиз! В конце концов я имею право на мужчину!
— Любимого.
— Конечно, конечно. Только моего. Единственного и любимого.
— Ты от нее устала?
— Я ее боюсь, — серьезно признается она.
— Боишься?
— Она стала… какая-то… каменная, несокрушимая и абсолютно уверенная в том, что все, что она делает, — это истина в конечной инстанции. И потом, что-то с нами произошло, Кузьма. Она меня ни разу не отпустила в Москву. Как будто боится, что я увижу тебя… И она меня потеряет.
— Правильно боится.
— Ты приехал за деньгами?
— Не только. За тобой.
— Вот как… И ты уверен, что я тебе все простила?
— А ты уверена, что мне было… что прощать? Ну ладно-ладно… Хотя я и не знаю в чем, но я виновен.
— Нет, вы посмотрите на этого типа! Да ты смотрел как людоед на эту престарелую шлюху! Этой самой Марго Монастырской, с которой переспало пол-Европы, ты был готов задрать юбку… Даже при мне!
— Мамочка моя! И в этом все дело?
— Не знаю… Возможно… Но ведь и она вывалила перед тобой свое роскошное силиконовое вымя!
— Ну почему же вымя? И потом, я хочу сказать, что ты себя просто недооцениваешь, потому что ножки у тебя — ей и не снились.
Элга внимательно изучает свои ноги.
— Да? Ладно… Я тебя прощаю.
— Есть еще небольшая новость: послезавтра у нас с тобой свадьба. Я на тебе женюсь, понимаешь?
— Это правда?
— Да.
— Это не может быть правдой… Кажется, нужно подавать заявление, для которого необходима невеста.
— Ты меня плохо знаешь. Если бы не было тебя, я мог бы жениться хоть на бегемотихе! Я все пробил. В десять тридцать мы расписываемся во дворце на Комсомольском. С двенадцати торжественный обед в греческой таверне неподалеку… Логично переходящий в поздний ужин… До упора!
— А как же Лиз?
— Я не собираюсь жениться на Лизавете. Мне нужна ты! Если она тут сидит в кресле с орлом под державными знаменами и собирается перевернуть весь мир или, как минимум, этот городишко — это ее личное дело, Элга. Мне кажется, ты не подписывала контракта на героическое служение Отечеству в ранге чиновницы какого-то полусельсовета?
— Мне ее очень жалко, Михайлович.
— Пожалей лучше меня… И себя тоже. Объясняю! У тебя должен быть мужик… Муж! С которым ты будешь обязана спать в одной койке, кормить его, рожать ему детей и без возражений исполнять танец живота, если он, то есть я, этого пожелает.
— Мне кажется, что сейчас я имею совершенно уникальный сон… Нет… Я столько ждала, что этого не может быть! Я просто сплю.
— Проснись!
— Кузьма, у меня все пересохло. Мы можем здесь иметь хотя бы чай?
— Сейчас мы… Кипяточку и заварочки…
Он пропрыгивет к двери и приоткрывает ее. Дверь рядом с постом дежурной по этажу. Дежурная громко говорит по телефону, подкрашивая ресницы:
— Нет, ты представляешь? В такой должности — и ни стыда ни совести… Совершенно в открытую, как последняя шлюха, вламывается к какому-то жуткому мужику в номер и вытворяет с ним такое! Ну прямо все им позволено… Из приличной гостиницы — бордель… Хоть вывеску меняй!
Чичерюкин прикрывает дверь и растерянно смотрит на Элгу.
— Слушай, может, обойдемся без чаю?
Элга прыскает со смеху.
— Обойдемся, Михайлович, обойдемся.
…А мы со Степаном Иванычем уже в мэрии. Похоже, что в моем кабинете прошел листопад. Только из грязного снега. Мы разложили всю документацию по столу, креслам и даже по ковру. Ходим, перебираем листы, скоросшиватели, стараясь разложить их по годам.
— Видно, собирать это все ей сильно помогал друг сердца, или, как Кыська выражается, бойфренд, — констатирует несколько растерянный Степан Иваныч. — Она за него даже замуж собиралась… Всерьез… За горпрокурора Нефедова. Очень он старался, да что-то у них не так пошло… За что его и утопили…
Я листаю пухлое досье с фотографией торговой Шкаликовой и бросаю на стопку других таких же.
— Да… Вот это крючки! Весь бизнес в городе и вокруг. И все подвешены. А я-то сдуру считала, что тут только старика Щеколдина боялись…
— Фрол Максимыч — это так… Как сторож и пастух… Чтобы со стороны чужие к щеколдинскому дойному стаду не подобрались. А Рита со своим прокурором понимали — старикан не вечен. Им о себе надо было думать. Как город после него держать… И чем… То, что она на каждую персону накопала вместе со своим Виталиком, — страшнее любого Максимыча. Тут ведь все по закону. Взбрыкни кто-нибудь — и все как у людей: факты, следствие, суд, сроки…
— Представляю, как они радуются. Просто праздник, который всегда с тобой. Щеколдиниха на кладбище, дед смылся. Живи — не хочу!
— Ну что ж, попробуем в ножки бухнуться.
— К кому? Да у них среди зимы снегу не выпросишь.
— А это как попросить…
Я звоню радиокрысе домой и прошу ее немедленно явиться ко мне, потому как у меня для нее работа. Срочная. Может быть, даже на всю эту ночь.
Степан Иваныч поглядывает на меня и ни фига не понимает.
Пусть не понимает — мне все одно деваться некуда.
— Только учти, Иваныч… Собрать всю эту шоблу до кучи — это на тебе. Ты их знаешь — на тебя они придут. На одну меня — вряд ли.
…Дождь лупит — будь здоров, а мадам Шкаликова — в мехах. Вылезает из своей машины и, подобрав меховые полы по толстые коленки, бежит к двери Гогиного «Риони». Впускает ее вместо швейцара Степан Иваныч.
Милицейский «жигуль» с погашенными фарами стоит в темени, за мусорными баками.
— Ага… Ну вот и мадам Шкаликова, — отмечает Лыков.
— Чудно, — зевает Ленчик. — Швейцара шуганули, за него сам Степан Иваныч на дверях стоит. Семь человек прошли… Из первачей городских… И никого больше из публики… Гоги и повара убрал, сам готовит. Что ж у них там сегодня?
— Спецобслуживание.
В ресторанном зале полупусто. Гоги возится у единственного банкетного стола, накрытого к пиршеству. Разбившись на группки, по залу прохаживаются семеро значительных персон — те же, что и на первой гулянке. Степан Иваныч вводит в зал Шкаликову, поправляющую прическу.
— Здорово, мужики. Что за спешка? По какому случаю сёдня закусываем?
— Это ты у Степана спрашивай.
— Понятия не имею. Она мне дала поименный списочек, попросила вас созвать — негласно, без свидетелей и в неофициальной обстановке.
— У меня всегда неофициальная… И без свидетелей… — гордо сообщает Гоги.
— Вот как? Ну что ж… Может, и впрямь пора нам тяпнуть с девушкой, а то она как-то все без нас да без нас. А где же сама-то?
— Скоро будет. У нее радиочас. Я включу? — Степан Иваныч влезает на табурет и включает динамик.
— Ну-ка, ну-ка… Что она там глаголет державного?
Звучат позывные Сомова.
А мы с полуперепуганной радиокрысой уже в студии.
— Все у тебя склеилось? — спрашиваю я.
— Не знаю, но я постаралась — мелодии вроде по теме.
— Поехали!
Она включает микрофон и истекает медово:
— Добрый вечер, город! Сегодня у нас внеочередной радиочас, организованный по просьбе мэра. Прошу вас, Лизавета Юрьевна.
Мне нужно точно дозировать печаль и пафос, я и стараюсь:
— Добрый вечер всем, кто меня слышит. Сегодня я просматривала архивы моей предшественницы, Маргариты Федоровны Щеколдиной, и меня просто потрясло, насколько глубоко она вникала в жизнь каждого горожанина. Для нее не было тайн и секретов. Она каждому знала его истинную цену и очень со многими была по-настоящему близка. По решению мэрии мы начинаем сбор свидетельств и материалов, с тем чтобы создать и издать книгу, где бы роль бывшего мэра в жизни города была отражена полностью, без искажений, во всей ее значимости. Мы ждем ваших писем, ваших воспоминаний, ваших свидетельств… А теперь вместе со всеми вами я с удовольствием прослушаю радиоконцерт популярной музыки.
Я на цыпочках вышмыгиваю из студии, прихватив кейс. Радиокрыса передвигает микрофон к себе:
— По заявке директора городского продуктово-промтоварного рынка Прасковьи Никитичны Шкаликовой передаем песню «Владимирка», или «Каторжная»…
Сегодняшние гости Гоги крайне озадачены. Пялятся на динамик, откуда катится мощное: «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний, динь-бом, динь-бом, слышно, как идут, нашего товарища на каторгу ведут…» Степан Иваныч абсолютно индифферентен.
— Гоги, может, по рюмашке?
— Не положено. Без главного гостя не начинают!
— А ну-ка заткнитесь, — гаркает на них Шкаликова. — При чем тут книжка какая-то? Про Ритку? А с чего эта песенка? Что это она выкидывает? Никакой каторги я там не заказывала! Гоги, выключи это паскудство к чертовой матери!
— Нет… Погоди… По-моему, это тебе, Прасковья, намек, — скалится за ее спиной кто-то.
— Какой еще, к чертям, намек!
— Какая красивая песня. Дай дослушать!
А я, запыхавшись от бега, тарабаню в дверь, которую и открывает Степан Иваныч. На меня обрушивается из зала уже криминальная «Таганка», где «ночи, полные огня»…
— Ну как тут? С концертом? Слушают?
— Задумались, — шепчет он.
Меня гости еще не видят.
Нефтеколоночный лысик, задрав голову, пялится на динамик. Шкаликова злорадствует:
— Ничего себе, мотивчик… по твоей заявочке, Парамончик. Или ты тоже ничего не знал?
— Издевается, а? Ну, соплячка! Нет, она же издевается! В игрушки с нами играть вздумала, а? Это же весь город слушает.