— Тихо… Тихо… Вон она, приперлась, — одергивает его Шкаликова.
— Так… Кто же у нас здесь? Из владетелей и прочих корифеев?
— По вашему списку, Юрьевна, — показывает мне бумажку Иваныч.
— Ну и ладушки. Добрый вечер, господа.
— Да уж не знаем, как и понимать… То ли добрый, то ли нет. Музыки слишком много… Шуму… Мы уж и про тундру прослушали, где мчит курьерский Воркута — Ленинград, и про «Ванинский порт»…
Я выключаю радио.
И повторяю постулат Сим-Сима: «Вы правы, госпожа Шкаликова. Деньги любят тишину. Серьезные деньги — мертвую…»
Нефтелысик нервно хрустит пальцами:
— Ой! Что-то не нравится мне этот разговор. Раз про деньги — я предпочитаю отвалить.
— Ну зачем вот так сразу же обижать девушку? Я ведь пришла к вам совершенно неофициально. Будем знакомиться… В обстановке любви и дружбы…
Шкаликова останавливает лысика:
— Сядь. Разберемся. К чему вся эта дискотека? Что она тебя, съест, что ли?
Гоги лобзает мне руку и ведет к столу.
— Самой очаровательной, самой умной, самой обожаемой женщине города — главное место!
Я занимаю место в торце, мои жертвы еще безмятежно подтягиваются и тоже устраиваются. Правда, овцы тоже не подозревают, когда их укладывают на большую стрижку.
Гоги подтаскивает самый настоящий бурдюк:
— Только для тебя, Лизавета. Натуральний хванчкара. Такое даже в Кремле теперь не пьют.
— Да все там пьют, Гоги, если наливают. Погоди-ка!
Я вынимаю из кейса пачку одинаковых конвертов, перебираю, вручаю один из них Гоги:
— Это тебе. Лично от меня. Остальное, пожалуйста, раздай по столу… Пофамильно…
Гоги разносит незапечатанные конверты, их с интересом разбирают, вынимают и начинают изучать допечатанные листки. Изучают они их долго, в полном молчании, и задумываются над своими конвертиками тоже надолго.
Лысик вздыхает:
— Ну что ж… По крайней мере, все ясно.
— А мне нет! Что это за переписка дурацкая? Ну вот она я, Шкаликова Прасковья Никитична… А что это за циферки какие-то?
— Это не циферки, Прасковья Никитична. Это статьи, которыми вас Маргарита Федоровна Щеколдина на цепи держала… Что там на вас? Дай бог памяти… Сто семьдесят первая — незаконное предпринимательство, сопряженное с извлечением дохода в особо крупном размере. Сто пятьдесят девятая — мошенничество, то есть хищение чужого имущества путем обмана и злоупотребления доверием. Ясное дело, с конфискацией… Кажется, от семи до пятнадцати лет. И если вы мне скажете, что вы это слышите в первый раз, я вам просто не поверю.
— Ну не в первый. Зараза! Она же мне клялась, Христом Богом божилась, что никто никогда…
Шкаликова, дрожа от негодования и испуга, набухивает себе из графина стакан водки и выпивает его.
— Все умные, да? Кто-нибудь объяснит мне все это обыкновенными словами? — поднимает голову от своего листика Гоги.
Нефтелысик морщится:
— Слушай, Гоги, не темни. Ты не такой дурак, как из себя лепишь. Налицо все признаки совершения ряда преступлений, организовываемых в нашем городе в течение длительного времени устойчивой группой лиц, то есть преступным сообществом.
— Именно так, — соглашаюсь я. — Но под руководством мэра города Маргариты Федоровны Щеколдиной. Статья тридцать пятая Уголовного кодекса Российской Федерации.
— Слушай, откуда ты все статьи знаешь? — скалится Шкаликова. — В зоне подковали?
— Готовилась. По моим предварительным подсчетам, согласно изученной документации, только лично вам, которые здесь, грозило отсидеть… По совокупности… — Я листаю блокнотик. — Сто тридцать один год шесть месяцев. Но я могла ошибиться… Год туда, год сюда…
Нефтелысик как-то странно успокаивается:
— Ты, конечно, Басаргина, у нас жутко храбрая и беспощадная, но ведь не дура же. Понимала же, к кому и с чем идешь… Степан! Похоже, у нее на руках вся библиотека, которую Риткин хахаль на всех нас насобирал.
— Почему «похоже»? Так оно и есть…
Все сызнова примолкли. Значит, есть что вспомнить…
— Ну вот теперь кое-что понятней, — успокаивается и Прасковья Никитична. — Тем более сама пришла, без казенного и ментовского сопровождения. Только могла бы и попроще, по-человечески, без этих радиоконцертов… про Таганку… полную огня… Кого пугать-то вздумала?
— Не произвело?
Шкаликова уже роется пальцем в селедке, закусывая:
— Не произвело. Ладно. Сколько ты с нас хочешь? Такса та же?
— Такса?
— Ну что ты вид дэлаешь, дарагая? Есть нормальная такса — сколько себе оставлять, сколько тебе. Рита Федоровна всегда знала! Говори! Сколько в год тебе приносить? Возьмешь сколько?
И тут я срываюсь с нарезки. Пришла та самая белая ярость, которую я всегда сама боюсь.
— Господи… Какие же вы сволочи! Да мне для себя от вас ни копейки не надо! Я же для вас же, скоты… Для детей ваших поганых… Для города…
— Да мы-то при чем? Для этого в правительстве министр финансов посажен… Минфин, облфин, райфин… Со всех сторон сплошной фин-фин!
— Ну обделалась я, Прасковья Никитична, понимаешь? Мне одну долговую дыру заткнуть надо. Сегодня. Сейчас. И чтобы хлеб был… завтра… И чтобы не остановилось тут ничего… Да подавитесь вы своими бабками! Я же вам все отдам! Город отдаст! Ну в конце концов дом продам! Сад! Вам же! Жрите!
— Это не разговор, — наглеет Шкаликова. — Да еще с оскорблениями. И слышать такого не хочу.
— А ты и так ни хрена не слышишь! И не видишь ни хрена! Отгородилась от всего на свете забором в пять метров, как магараджа! Тадж-Махал себе вымахала на девять куполов! В четыре этажа, с пальмами в зимнем саду! Аллигаторов там в бассейне развела… Крокодилов!
— Какие крокодилы? Господь с тобой. Рыбоньки просто… красненькие… золотенькие… даже синенькие… Карлики японские…
— Ах японские… Ну извини, Прасковья Никитична. Микадо, значит, в гости ждешь? Только японского императора с императрицей тебе не хватает? Ну зажрались… Ну жлобы! Ну… могла бы я хоть ругаться, как дедулечка! В бога, в царя, в отечество… во весь царствующий дом… в периодическую таблицу Менделеева… в бабу-ежку и в фильтрующийся вирус… в монаха Менделя и иже с ним сущих! В девятую хромосому! В вейсманизм, морганизм и волюнтаризм! И в… дезоксирибонуклеиновую кислоту! А так… Ну что я вам могу сказать?
Все уставились на меня как на припадочную. Гоги зачарованно шевелит губами:
— Повтори. Слово красивое. Никогда не слышал. Дезо… кси… нук… А что это такое?
— Учиться надо, долдон! Предупреждаю! Вы от меня так просто не уйдете: в дверь выкинете — в окно влезу.
Нефтелысик встает, вертит бокальчик и говорит почти скучно:
— Хватит тебе, Лизавета. Мы тоже люди. Скинемся. Когда тебе нужно?
— Сейчас. Налом.
— Сколько?
…Часа в два ночи у нас в саду полыхает костер, я сижу на корточках, перебираю папки, бумаги, расписки и бросаю их в пламя. В треске валежин летят искры, в белом дыму и столбе раскаленного воздуха как черные бабочки пляшут клочки догорающей бумаги.
В воротах гаража торчат две башки — рогатая и гривастая. Им тоже интересно — что тут жгут? А может, просто огня испугались…
Агриппина Ивановна с большим неодобрением наблюдает за мной.
— Что это с тобой творится? Ты что, вино пила сегодня?
— Немного.
— Где?
— У Гоги.
— С чего?
— Сегодня я нарушила все мыслимые и немыслимые законы, Агриппина Ивановна! Потому как закон для всех должен быть только один — никто никого никогда не должен бояться.
— А зачем ты это жжешь? Это же тебе защита. Это же тебе как бы щит, это ж тебе как бы меч… От всего на свете…
— А чтобы самой не соблазниться. Пустить все это по новой в ход! Это же как болезнь, видно, других ломать… Никто и не узнает, что всего этого уже нету, а я буду знать! Я — буду.
— Чудная ты у меня, ой, чудная.
В ворота почти бесшумно проскальзывает «Волга». Она останавливается поодаль, у освещенного крыльца. Из машины выбираются Чич и Карловна. Я их весь день не видела.
Они идут на огонь.
Стоят, греют руки.
Потом Карловна говорит:
— Я имею намерение собрать свои вещи, Лиз.
— Этого ты мне можешь не объяснять.
— Я имею большую вину.
— Да брось ты! Все правильно, Карловна, все правильно.
Они уезжают на рассвете. Кузьма уже получил чемоданчик с купюрами для Беллы. Между прочим, я включила даже проценты.
Уговор дороже денег.
Кое-что еще и осталось. На прожитье. Не мне — Сомову.
Мы не прощаемся. Я сижу над пепелищем и шевелю палкой угли. Они долго смотрят на меня от крыльца, но так и не подходят.
Хоть на это ума хватило…
Лес вдоль трассы на Москву прекрасно рыж. Карловна прильнула к плечу Кузьмы.
Чичерюкин сдает влево, объезжая грязный «жигуль», возле которого о чем-то толкуют гаишник и мужик в черном плаще и беретке. Элга, вдруг резко встрепенувшись, оборачивается.
— Кузьма! Кузьма! Ты видишь этого человека?
Чич поглядывает в зеркало заднего вида:
— Ну?
— Слушай, у него случилась совершенно жуткая история… С женой и ребенком…
— Стоп!
— Что «стоп»?
— Все жуткие истории остались позади. Вычеркивай все, Карловна! Не хочу я ничего слушать. У нас с тобой все впереди. Мы будем жить долго и счастливо…
— И умрем в один день…
Кузьма ощупывает чемоданчик у ног Элги.
— Но сначала отдадим Белле Лизаветины долги.
— Это невероятно, но она мне так и не сказала, кто же ее выручил на этот раз.
— Она всегда выручает себя сама.
Коли б я была рядом с ним, я бы сказала: «Ох, Кузьма Михалыч, если бы так… Если бы!»
Глава девятаяНЕЖДАННО-НЕГАДАННО
Как известно, жизнь полосатая, как тюремная роба смертника. Или нормальный ширпотребовский матрац. Я редкое исключение. Никакой полосатости в моей жизни последнее время не наблюдается. Если зарядило черное, то идет сплошняком, без просвета.
Степан Иваныч уже наутро вместо Элги привел девушку из топографического отдела. С чудным именем Евлалия. Оказывается, в святцах и такое есть. Девушка попросила, чтобы ее звали Ляля. Ее много, и она похожа на лыжницу-марафоншу. Морда обветрена и груба, как у лесоруба. Потаскать за топографами мерную рейку — это силенка нужна.