Машина прокатывается по палой листве и останавливается.
— Без проблем. Тебя как зовут?
— А тебе без разницы… Когда как. В понедельник встану, и решаю — сёдня я Диана, во вторник — Мирей. Бывает, что и просто Розочка.
— Тут такие дела… просто Розочка… У вас тут точка такая есть, возле песчаного карьера. Кафе «Богатырь».
— А… шалман этот…
— Бывала?
— А куда денешься? Больше тут некуда. Только туда чужим ходу нету. Там крутые — дорожные бугаи, которые из вагончиков… С бульдозеров карьерных… Не люблю я их… нетактичные…
— Это я заметил. Как ни заскочишь — у них то «санитарный час», то спецобслуживание для своих. И дым коромыслом.
— Есть с чего. Они на этом песке в стройсезон еще те бабки ломят: самосвал на шоссейную отсыпку, второй дачникам, налево.
— А ты можешь меня туда протащить? С собой… Ну как бы я тебя снял… И ты полного лоха туда с собой на раскрутку затащила. На спиртное выставить, подпоить. Да там небось и комнатухи для секс-упражнений имеются. И ты там, по-моему, не раз бывала, просто Розочка.
— А ну выпусти меня! Выпусти, говорю!
— Тихо! Тихо! Боишься? Чего?
— Придурок! Ишь подъехал. Да если я туда сыскаря приведу, меня же пришьют! У них не заржавеет. Ишь, еще и форму чужую напялил.
— Я не сыскарь. У меня личное. Очень личное. У тебя дети есть?
— А ты откуда знаешь?
— Значит, есть. Сколько ей?
— Ему… Третий год… У бабки… Я еще в девятом классе залетела, а все одно решила! Ни фига! Рожу!
— Любишь?
— Чего спрашиваешь? На него и пашу.
— Ну вот и представь, что этого ребенка… у тебя… отобрали… И ты не знаешь… где он… а главное, жив ли?
— Нет… Ты меня на слезу не бери! Не выйдет. Понтярщик! Не пойду-у-у…
Минут через двадцать у них уже совсем другой разговор.
У Касаткина совершенно каменное лицо, а деваха, размазывая тушь на ресницах, всхлипывает:
— Ну говорила же я Лильке, когда они ее на разлив за стойку брали: не ходи, они же все бандиты, вляпаешься. Но там один… молодой… бухой все время… Юрка Груздев… Груздь… Как клещ вцепился. Она его больше смерти боится: у него ствол. Он ее от себя не отпускает… Втюханный…
— Любовь, значит?
— Ну? Так именно он недавно по пьяни Лильке обещал машину подарить… Как ты нарисовал… Итальянскую вроде… Как апельсин… Так и сказал: «Люксовый «фиатик»… Не меньше чем на пятнадцать штук…» Ну, мы сопляка этого обсмеяли…
— Почему?
— Так ему папаша и позволит таким, как мы, «фиаты» дарить! И откуда он у него возьмется? Ну он и ляпнул, что в воде ни фига машине с лета не сделается, а к зиме, когда тут уже никаких работ не будет, он ее сам трактором с лебедкой из ямы вытащит.
— Ямы?
— Это место такое… тут… На старом карьере… Глубже нету…
А я кручусь на трассе долго и, только съехав под запретный «кирпич» в сторону карьера, вижу стоящий у «шалмана» зеленый «жигуль» Касаткина, в котором никого. Шалман — это внешне довольно приличный ресторанчик. У крыльца стоят огромные порожние самосвалы, дорожная техника, я втыкаю «Волгу» между самосвалами. Ко мне тут же направляются два бритоголовых парня в оранжевых стройжилетах поверх одинаковых водолазок. Говорит один, помладше, второй держится сзади и слушает молча. Я из машины не выхожу, только опустила боковик и, закурив, равнодушно наблюдаю за тем, как приближаются парни.
— Там «кирпич» висит. По-моему, вы не туда заехали, тетя.
— Именно туда, племянничек.
— Кто нужен?
— Да уж не ты.
— Тогда что нужно?
— Песочек, племянничек, песочек.
— Много? Самосвал? Два?
— Ты меня не за ту принимаешь, детка. Я не курятник строю. Девятьсот тонн.
— Ни фига себе! А главный на карьере.
— Когда будет?
— Вот-вот.
— Ничего, я подожду. Перекусить у вас там пока можно?
Теперь вступает старшой. Смотрит в блокнотик.
— Как ваша фамилия?
— Басаргина.
— Вам не назначено.
— Что не назначено?
— Ничего не назначено. Придется подождать здесь.
— У вас что там — засекреченные котлеты?
— У нас там свои. Закрытое совещание.
Они хотят уйти, но я окликаю их:
— Алло, племяннички, ну тогда принесите тетечке хотя бы попить.
— А чего хотите?
— Желательно джин с тоником, но джин только «Сильвер топ»! Или нет… Сухой мартини… с маленькой луковкой… Впрочем, виски «Баллантайн» тоже сгодится! Но со льдом!
— Чего?!
— Дай ей пива.
— И все?
— Веселая слишком. Тут веселых не любят. Мы тут сами… веселые…
— Вашу мать… Ну туалет у вас есть? Дамский? Мне пописать надо!
Они ржут.
— Приспичило? Ладно… валяй…
Я трушу к шалману, как бы с трудом сдерживаюсь.
В обеденном зале, оформленном в техасско-восточном стиле, почти пристойно. Если не считать того, что за одним из обеденных столов загорелые накачанные карьерщики дуются в картишки, всем командует здоровенный, как вавилонская башня, пожилой мужик. Несколько посетителей с кружками пива в руках в другом углу наблюдают футбол по телику.
А у окна за загруженным выпивкой и закусью столом на колене у расхристанного Касаткина сидит хихикающая девка в клетчатых колготах. Вот оно что! Дожимает мужика, что ли?
Мне становится как-то нехорошо. И я действительно направляюсь в сортир.
Уже мою руки, когда влетает эта самая дорожная шлюшка, глаза на лбу, трясется, шепчет:
— Это вы Басаргина?
— Ну?
— Он сказал — уносите ноги… Немедленно… Ой, да я и без него скажу! Уходите! Тут сейчас такое начнется!
— Что начнется?
— Давайте через кухню!
Она хватает меня за руку и, когда мы покидаем дамское святилище, дергает меня сильно, уволакивая за боковую дверь. Я только успеваю краем глаза заметить, что Касаткин уже стоит у стойки, где смазливенькая тля разливает с полсотни стограммовок на подносе, к стойке идет пацан в стройжилете на голое тело и каске, будто лето еще.
— Ой, Юрка это… Юрка… — в ужасе всхлипывает деваха.
Мы с нею влетаем в какой-то плохо освещенный чулан, где шипит пар, воняет дымом и пережаренным мясом.
А у стойки Касаткин разглядывает парня. Потом берет с подноса стопку, протягивает ему.
— Со знакомством?
— Можно.
Пацан уже на градусе и чокается охотно.
— Продашь машину, Юра? — негромко, но в упор спрашивает Касаткин.
— Какую еще машину?
— Ту самую, Юр, ту самую.
Парень озирается на картежников и переходит на шепот:
— Тсс… Только чтобы батя не слышал. Сколько даешь?
— Ну, десятку…
— Да ты что? Обалдел? Она же новенькая, а обивка какая! И с приемником! Я же батю как просил — дай выдрать… Там же глубина! Кому там радио слушать? Рыбкам? Не дал! Он мне ничего не дает… Во… Видал? Сидит, урод… Смотрит… Думаешь, это он в карты играет? Это он на нас с тобой смотрит! Ну не даст он нам с тобой потолковать… Никогда не дает… Я его отошью щас… Ты не уходи только… Не уходи…
А пожилой в два шага достигает стойки и почти незаметно, но мощным ударом под дых заставляет сынка скорчиться.
— Пьет, засранец, — улыбаясь, говорит он Касаткину. — Ну сил больше нет воспитывать. Не знаю, что он тут вам намолол…
— Да знаешь ты, знаешь, — тихо говорит Касаткин и выплескивает свою нетронутую водку ему в глаза. И когда тот невольно вскидывает руки, чтобы протереть их, двойным ударом в челюсть и печень заставляет его рухнуть. Картежники с диким матом без раздумий кидаются на него. Касаткин, выдернув из-за пояса сзади пистолет, стреляет им под ноги.
— Назад! Лежать! Всем! Руки на голову!
Но папашечка, видно, ловил пули не раз в своей многотрудной жизни, потому как, своротив всем телом стойку, выдергивает из кассового ящика «тэтэшник» и лупит в Касаткина, еще не понимая, что уже мертв, потому как незваный гость, перекатившись по полу, стреляет в него снизу, долго и неостановимо, пока в магазине не оканчиваются патроны. И сам не замечает, что из «тэтэшника» ему зацепило череп.
Я выскакиваю из чулана, оттолкнув кого-то, вижу залитое кровью со лба лицо Касаткина. И ору отчаянно.
— Вам-то какого черта здесь нужно?! — сидя на полу, спрашивает он.
— Кто-нибудь вызовет «скорую»?!
Тля с разлива выбирается из-под стойки. Озирается недоуменно:
— А Юрка где же? Юрка?!
Из-за двери в чулан неспешно выходит дорожная фея. Она как-то виновато улыбается, зажимая что-то обеими руками на животе. И удивленно говорит мне:
— Течет… Все время течет… Юрик… Он меня ножом… Ножом… И совсем не больно… Совсем нет…
Подхватить ее я не успеваю, и она падает навзничь, стукаясь громко затылком о грязный заплеванный пол.
И только тут я замечаю, что Касаткина в зале уже нет.
Через секунду я понимаю, что бегу в сторону Волги. А далеко впереди бежит Касаткин, сбрасывающий на ходу обувь и одежду. До тельняшки и черных брюк.
— Касаткин! — ору я. — Миленький! Не надо-о-о…
Но он уже мощно отталкивается на вершине обрыва и исчезает за его закраиной.
Когда я добегаю, на поверхности омута даже кругов нету. Просто черная спокойная непроницаемая вода. Я остолбенело смотрю на нее, а двое карьерщиков, добежавшие за мной первыми, тяжело и молча дышат.
— Господи! Сколько же можно ждать? Что он там делает? Долго же… Так не бывает! — отчаянно бормочу я.
— А может, уже ничего не делает. Может, головой навернулся. Там железяк — видимо-невидимо… А течение какое…
— А может, судорога: вода-то уже жидкий лед. Нет, спасателей звать надо.
— Какие тут спасатели?
— Господи! Да вон же он… Там!
Совсем в другом месте, вдали от нас, ниже по течению, стоит, покачиваясь и закрыв окровавленное лицо руками, мокрый Касаткин. Он опускает руки и хрипло кричит:
— Там же темно… Я ничего не вижу… Там пусто… Там ничего нет… Ничего!!
Ввечеру Касаткин с забинтованной головой лежит на дедовом диване в полудремоте. Над ним возится Лохматое, делая укол в вену. Я стою у двери. Совершенно оцепенелая.
— Черепушка всегда сильно кровит, — деловито говорит Николаша. — Так что это не страшно. Пулей только маковка оцарапана… И плешка без волос останется… А вот остальное…