— Что остальное, Лохматик?
— Там глубоко?
— Очень. Черная дыра. Из нее уже лет сто песок сосут.
— Сколько он под водой пробыл?
— Не знаю. Много, очень много. Я не знала, что так бывает.
— Ну и дыхалка у мужика! Я переохлаждения боюсь… Как бы он с ходу в плеврит не влетел… Ну а главное, Лиза, он просто на последнем пределе. Не понимаю, как он еще себя в узде держал? Но вообще-то, может, не стоило?
— Что — не стоило?
— Тебе его к себе в дом привозить?
— Это чтобы он там один в вонючем номере валялся?
— Ну почему же в номере? У меня есть очень приличная палата. Я же тебя в ней держал.
— Палата — она и есть палата, а дом — он и есть дом.
— Если что, звони мне сразу.
— Конечно.
Лохматов с любопытством смотрит на меня.
— Слушай, Лыков говорит, что он там такое устроил… Филиал приличного кладбища… Какие-то спецследователи, даже военные, аж из Москвы налетели… до сих пор разбираются. Ты видела это?
— Да.
— Страшно?
— Это было его право, Николаша. Это из-за меня все. Там, под водой, я должна быть, а не они. Я, понимаешь?
— Да говорил что-то Лыков… А откуда он взялся? Кто он такой, Лизавета?
— Спроси чего полегче.
В кухне Кристина моет посуду, на столе нетронутая Гришкина кашка, какие-то толстые оладьи. Вскрытый пакет магазинного молока. Это после парного-то, Красулькиного?
Это соседка ходит к нам прибираться, готовить. Но до Агриппины Ивановны ей далеко.
Вот Гришка и отказался лопать. Соку выпил и пошлепал спать.
— Слушай, Кристина, а как это мамаша тебя так спокойно ко мне отпускает?
— Она не «спокойно», — серьезно отвечает Кыся. — Достала меня… Все спрашивает, не звонит ли вам Зюня.
— Ты же знаешь — ничего.
— Так она мне не верит. Ладно, завтра в детсаду выходной, так что я к Гришке только после школы зайду. Вы меня, как Аллилуйю седлать, поучите? Не надоела я вам еще?
— Не смеши… И что бы я без тебя делала?
— А я без вас?
Кыся уходит домой.
А я сажусь у плиты и тупо смотрю, как в кастрюле переворачивается в кипятке курица. Это я для Касаткина бульон варю. На утро.
В кабинет к нему заходить я просто боюсь.
В первый раз я такое вижу.
Он абсолютно спокоен. Только ничего и никого не видит. И я точно знаю — он плачет. Но молча.
Я стараюсь не думать о нем. Споласкиваюсь на ночь. Чищу зубы. Потом долго ищу поясок от теплого халата. И наконец укладываюсь.
Но сна ни в одном глазу.
Только сердце молотит как молотом.
Во втором часу ночи я все-таки решаюсь. Вхожу в кабинет. Он лежит на спине, раскинув широко руки, и смотрит в потолок. Лицо каменное. У дивана все так же горит на стуле дедова настольная лампа. От ее стеклянного колпака зеленого стекла в комнате стоит мутный сумрак.
— Касаткин, давайте я вам свет выключу.
Он меня и не слышит. Как будто ушел. Далеко-далеко.
— Поговорите со мной, Денис. Я не знаю, будет ли вам легче, но прошу вас, попробуйте… Пожалуйста… Вы меня слышите?
Та же реакция. То есть — никакой…
— Вам нельзя быть одному. Вам просто сейчас нельзя быть одному. Это же страшно.
Он молчит.
Я уже ничего не боюсь. И ни о чем не думаю. Сажусь рядом с ним на диван. Осторожно касаюсь его щеки.
— Закройте глаза, Денис. И ни о чем не думайте… Пожалуйста…
Все та же пустота в глазах и абсолютная отрешенность.
Я выключаю настольную лампу и проскальзываю под плед к нему.
Шепчу:
— Я теплая, я простая, я добрая… Ты не один. Я с тобой. Обними меня покрепче. Вот так… Вот так, миленький… И еще раз так…
Впервые прорывается отчаянно-судорожный всхлип Касаткина.
— За что?
— Не надо об этом думать, я тебе не дам об этом думать. Сегодня, сейчас больше ничего и никого нет… Есть ты и я… Я и ты… Понимаешь?
Я ухожу от него только под утро.
Мне совсем не стыдно.
И я ни о чем не жалею.
Утром мы с ним завтракаем в кухне. Овсянка. Яйца. Молоко.
Стараемся друг на друга не смотреть.
Я разливаю кофе.
Закуриваю.
— Как завтрак?
— Нормально.
— Прости меня.
— За что?
— Так вышло.
— Ну и что дальше? — спрашивает он вежливо. И я понимаю, что это только ритуальная вежливость. Не больше.
— А ничего. Тебе хоть немного… легче?
— Не знаю.
Звонит мобильник у него в нагрудном кармане. И я вижу, что просто перестаю для него существовать. Он поднимается, смотрит сквозь меня, как сквозь стекло:
— Да, я звонил. Прошу тебя — дай добро на вертолет. Я не хочу больше ждать… Ни часа… Нет, не меньше четырех человек… Эхолот, телекамеру… Главное — свет. Я же говорил, сильное течение, глубина до тридцати, сильное замутнение, видимость почти ноль… Нет, я пойду сам! Добро!
Он уже подтягивает пряжки и застежки кожаной портупеи, когда спохватывается:
— В общем, спасибо тебе за все.
— Ну что ты… В общем, мне это ничего не стоило.
Зажав себя в тиски, я даже целую его на прощание.
В щечку.
Через пару суток, поздним вечером, я сижу на спинке той самой скамьи на набережной. Где я выпендривалась перед ним.
По набережной идут, посвечивая фонариками, Лыков и Ленчик. Освещают меня.
— Ты что тут торчишь как ворона на насесте, Лизавета?
— Ты там был? На яме?
— Да.
— Нашли?
— Да.
— Ну и как они?
— Лучше не спрашивай.
— Ну и куда их?
— А куда всех? В пластик и домой… А дом у них в Москве… И погост, и дом, и все на свете…
— А он?
— Первым на глубину пошел. Ну, скажу тебе, у них и акваланги! Там оцепление стояло из десантуры… на километр. Мужик-то, видно, не простой… А вот машина твоя накрылась: они ее на куски на дне порезали, чтобы добраться… У тебя хоть страховка-то есть?
— Да черт с нею.
Я знаю, что об этом нельзя спрашивать, и все-таки не выдерживаю:
— А он… случайно ничего мне не передавал?
— Да кому мы там нужны, Лиза?
Все правильно.
Лично я — никому.
Глава десятаяУПАКОВКА
В следующий понедельник меня делают. «Пакуют», как выражаются эти областные ребята из служб по финансовым преступлениям. Конечно, они тут ни при чем. Служба есть служба.
Но как наш Серега Лыков проспал их и целый микрофургончик с ОМОНом — не понимаю.
Только гораздо позже я узнаю, что его тоже прихватили прямо в ментовке, чтобы не помешал.
С утра ко мне вторглась наша финдама, хотя мне она была совершенно не нужна.
С утра я никак не могу вытурить из служебного кабинета эту самую «бригадиршу» уборщиц, Мухортову. Она таскает пылесос по кабинету бесконечно.
— Что это с вами сегодня, Алевтина? Хватит гудеть! И так все вылизала.
— Зеркальце вот тут еще, зеркальце… — протирает она зеркало усиленно.
Евлалия-Лялька, моя новая помощница, подавая мне расписание дел, удивляется:
— А что это у нас народищу в коридорах, как никогда… И все какие-то незнакомые… А эту… вы тоже вызывали, Елизавета Юрьевна?
«Эта» — это безмятежная Серафима, которая впирается с кейсом в мой кабинет и, улыбаясь, направляется прямо к моему столу.
— Я пришла, Басаргина, как договаривались.
— Договаривались? О чем? — Я ничего не понимаю.
— Да ты мать, замоталась совсем. Я же расширяюсь — мне без тебя никуда. У меня тут как бы документация… Я все просчитала точно…
Она вынимает из кейса и протягивает мне пухлую кожаную папку:
— Да ты хоть взгляни! Я же старалась… собирала.
Я машинально надеваю очки, беру папку и раскрываю ее. Папка изнутри как зелено-черными плитками выложена плотными пачками стодолларовиков.
Я сообразить ничего не успеваю, когда в кабинет вламываются «маски-шоу», блещет блиц фотосъемки, мне заламывают руки и защелкивают наручники, ткнув мордой в стол. Какой-то парнишечка в штатском уже кричит:
— Свидетели имеются? На месте?
— Я! Я имеюсь! — вопит уборщица. — Я на месте! С утра жду! Я все видела, я все скажу… Ну это ж надо… А с виду ну прямо святая!
В углу вздымается и почти торжественная финдама:
— Помолчите, Алевтина. Я тоже свидетель. Извините, Лизавета Юрьевна, но я выполню свой долг до конца.
— Ну, какая роскошная партитура! А как исполнено! Ну, просто опера днем… Под названием «Взятка»… — Я еще пытаюсь веселиться. Хотя мне паскудно, как никогда.
Это ж надо!
Опять меня щеколдинцы делают. Примитивно. Грубо. И безошибочно.
Кажинный раз на этом самом месте…
Деньги, конечно, помечены, отсвечивают в ультрафиолете словом «взятка».
Начинается вся эта бодяга с опроса свидетелей. Серафима блаженствует в священном антикоррупционном негодовании.
И тут вламывается расхристанный майор Лыков.
— Суки! — бесстрашно орет он. — Лизавета, я тебя им не отдам… Как законно избранную… И неприкосновенную… Без санкции судьи… На вверенной мне территории… Не имеют, блин, права… Это же подстава! Сейчас у меня тут весь состав будет! Мы из них бифштексов наделаем!
Старшой поворачивает морду в маске:
— Мои предпочитают отбивные… С кровью…
— Лыков!
— Ну?
— Не лезь ты в эту хрень. И тебя сделают. И постарайся, чтобы Гришку в детсаду сегодня не забыли.
Увозят меня на удивление быстро. Засовывают в стоячий «пенал» в фургоне. С окошком величиной с кукиш. Из которого ни хрена не видно.
Через пару часов я слышу скрип ворот и ощущаю забытые ароматы хлорки, параши и мощную вонь пищеблока.
Меня выводят из фургона.
Это внутренний двор, на стенах короба на окнах камер. Но это еще не тюряга, а следственный изолятор.
СИЗО, значит.
На приемке какая-то прапорщица «откатывает» отпечатки моих пальцев.
— Лишняя работа, золотко: есть уже здесь мои пальчики, в архиве. Сунься в комп, поищи, — замечаю я.
— Разговорчики.
— Мне нужен адвокат.
— Будет… В свое время.
— А кормить меня сегодня будут?
— Поздно… Уже отобедамши.
— Что ж мне, до ночи терпеть?