— За Гришку? Я ведь его тоже с горшка снимал.
— За Григория Зиновьевича? Стоя?
— За такого мужика? Только стоя!
Встают, идут к столу, торжественно чокаются, пьют. После чего и закусывают. Зиновий морщится, трогая шею.
— А тут в конце лета приложился я здорово… Снесло меня в дождь с бетонки… Как намыленная была. С колесами ничего, а у меня — шею свернул, с ребрами что-то, дыхалку забило… Подобрали меня какие-то мужики и засунули в ближнюю санчасть, на железнодорожной сортировке… Вонища, грохот, тоска… Во тут меня и достало, Серега.
— Больно было?
— Да я не об этом… Лежу… Считаю… Дни считаю… Думаю… Сегодня, скажем, пятница? Значит, завтра выходной. Пошла уже с вечера у нас расслабуха, народ по набережной гуляет… А?
— Точно.
— Артур Адамыч свой хор на публику вывел… «Из-за острова на стрежень…»
— Точно.
— Серега Лыков со своими ментами втихую пиво пьет, а может, и не только пиво.
— Вот это уж точно.
— На Волге бакены включились, в порту на кранах огонечки, а из-под моста по черной-черной воде пассажирским рейсом Астрахань — Москва выплывает белый-белый… «Федор Достоевский»… И гудит… У-у-у…
— Нет, это «Гагарин» так гудит, а «Федор» вот так… О-о-о…
— О-о-о… — дует в кулак Зюнька.
— У-у-у… — гудит Лыков.
Они хохочут, как маленькие.
— Ведь лепота… Рай небесный…
— Рай, Зюнь, рай…
— Тогда с чего в нашем раю мы с тобой в такой заднице сидим? Почему позволяем из себя бобиков делать?! А вот из Лизаветы никто не смог бобика сделать! И она не позволяла!
— Мамочки мои! Опять про нее! Не надоело?
Они озираются недоуменно и обнаруживают, что в дверях стоит в шубе нараспашку насмешливая Серафима.
— С приездом, Зиновий Семеныч. Заждалися вас. Можно сказать, вся семейка изрыдалась…
— Во! Уже вынюхала… Что значит — Щеколдина!
— А ты помолчи, Лыков. Сам себя с головы до ног обделал — так теперь на других не вали. Давай, кончай тут булькать с ним, Зиновий, ко мне пошли… Там Кыська вся трепещет… И вообще все свои…
— Ты ему лучше скажи, где дед ваш отсиживается, где вы его прячете, Фрол Максимыча, и как он теперь с Зиновием будет? Амнистирует? Или тоже шилом под ухо?
— Серега… Лыков… — бормочет виновато Зиновий. — Ну не чужая же мне Серафима… Кристина опять же… Куда денешься? Может, мы того? Без тебя потолкуем?
— Ну и мудак…
Лыков, сплюнув, снимает с комода свои сапоги и босиком ушлепывает прочь.
Только дверь грохает как из гаубицы.
— Замиряться тебе пора с дедушкой, племянничек, — серьезно говорит Серафима. — Я понимаю, нагадил ты на нас выше крыши… Только куда нам друг от дружки деваться? Некуда.
— А где он? Ты что? Знаешь?
— Знаю или не знаю… Только будет он скоро в Сомове. Так уж вышло… что город без него не город, что он без города — не человек… Так что ты поласковее с дедом, Зиновий… ну, старенький… Все тут не по его теперь… Злится… Но ему-то доживать, а нам с тобой жить. Одни мы с тобой… Ну почти одни. Тем более я сама мать. У меня о Кыське голова болит.
— У меня она с детства болит. Ну почему у нас, Щеколдиных, все не так, как у людей должно быть? С деда, что ли, пошло? Или до него еще кто-то был, кто нас этой пакостью зарядил?
— Какой?
— Ну, смотри… Семья… Фамилия одна… А каждый сам за себя. Дед что мутер, что тебя учиться чуть ли не кнутом заставлял. О вас заботился? Ничего подобного. Ему подсобные юристка да финансистка нужны были. Вы его любили? Да ни фига! Ненавидели!
— Откуда ты знаешь?
— Ха! Да вы его при мне, еще пацане, так раскладывали… Думали, я еще ничего не понимаю, да? Наклюкаетесь — и пошло… А друг дружку вы любили? Черта с два…
— Может, хватит тебе в наших щеколдинских болячках ковыряться?
— Не-е-ет… А ты только подумай, я еще в третьем классе в церковь пошел. Ни одной молитвы не знал, а пошел. Свечку купил… на коленки встал… Молился! Бога просил! Потому что просить больше было некого.
— О чем, Зюнь?
— Чтобы у меня другая мать была… Другая…
— Она же тебя любила, Зиновий.
— Когда любят — тогда… есть! И когда тебе хорошо, и когда тебе плохо — но есть. А она была — а ее и не было. Купи, детка, мороженое, купи, детка, мотоцикл… Она же мне друзей покупала… Отборных! Да если хочешь знать, она мне, сопляку, меня не спросясь… первую бабу купила! Которая меня на ее же диване и трахнула.
Серафима обнимает его.
— Зюнь… Зюнь…
— Извини… Прорвало… Ты второй человек, которому я про мутер правду говорю.
— А первый кто?
— Лизавета.
Серафима, подумав, наливает ему рюмку.
— Глотни-ка… Пошла?
— Угу… Сим…
— Ты прости меня, Зюнь. Тебе и впрямь лучше никуда не трогаться… Устал ты слишком. Давай-ка я тебя уложу… Баиньки… А утречком мы с Кыськой тебя и разбудим… Хорошо?
— Хорошо…
Она уходит только после того, как укутывает Зюньку теплым пледом.
— Не загнись только… Сундучок ты наш… Денежный… — усмехнувшись криво, бросает она спящему напоследок.
…Просыпается закутанный в какие-то кожухи Зюнька от дикой трясучки и грохота подвесного мотора. Он лежит на дне «казанки», которая, задрав острый нос, летит по протоке между островами. От холодной воды поднимается пар. Желтые камыши гнутся от нестаявшего снега.
На моторе на корме горбится в брезентухе с капюшоном злой как черт Лыков.
— Эй! Ты куда меня прешь, Серега? — садясь, кричит Зиновий.
— Я тебе еще живым видеть хочу! — орет Лыков сквозь грохот мотора.
— Ты что, опупел?!
— Да ни хера ты про них не знаешь! Дурак! Не знаешь ты про них… Ни хера!
А уже вечером, вернувшись с браконьерского зимовья близ охотохозяйства, Лыков торчит в темени близ Гогиного ресторана «Риони».
Он хорошо видит, как к ресторану неспешно приближается лично Фрол Максимыч, в модном кашемировом пальто до пят, в лайковых перчатках, в элегантном белошелковом шарфе и твердой шляпе. Мерно постукивает по плиткам роскошной тростью из палисандрового дерева с крученой рукоятью.
За ним следом, сдерживая смех, шагает Серафима в песцовой шубе. Она тащит все тот же затертый дряхлый чемоданчик. Перед тем как войти в ресторан, они приостанавливаются, и Серафима заботливо, сняв с него котелок, поправляет седые прядки расчесочкой.
— Новости есть, Сима?
— Пап… Ну все пацаны говорят… Зюнька по своим бабам пошел… Оголодал… Дорвался…
Они входят в ресторан.
Лыков забирается в кусты, где стоит патрульный «жигуль», забирается в машину.
— Слышно чего, Ленчик?
— Я жучок куда надо воткнул… Как в аптеке… Вот только вольет мне новое начальство, коли узнает, что я на вас пашу… — Он протягивает Лыкову наушник.
— Слушай, там же молчат.
— А у них все время так: слово скажут, а потом молчок.
За голым небанкетным столом расположилась все та же сомовская бизнес-компания. Один угрюмый Гоги протирает поодаль за стойкой бокалы.
В торце стола стоит Максимыч, рядом с которым покуривает с трудом сдерживающая торжество Серафима.
— Что-то не слышу приветственных кликов, дорогие, восторгов радости.
— Не тяни, Фрол… И так тошно… — морщится Шкаликова.
— Сима, прошу!
— Пожалуйста, папа.
Старик выставляет на стол и открывает порожний чемоданчик.
— Хочу напомнить вам, други мои дорогие, что вы все не платили мне согласно нашей сердечной и давней договоренности… Задолжали… Словом, не внесли за три последних месяца. Кому сколько назначено, сколько положено отстегивать — вы сами знаете. Вообще-то дело даже не в деньгах — дело в порядке. И давайте без базара… И поскорей… Мне дальше вниз по Волге надо… Не вы одни у меня на свете…
— Господи! Да что же это творится-то? Только-только после Ритки очухались… Без него вздохнули… И на тебе!
— Это тебе показалось, что без меня, Прасковья Никитична. Без меня ничего тут не бывает и не будет… Никогда… А то, что вы перед этой писюшкой прогнулись, — это ваше личное дело. Я сильно смеялся.
Нефтелысик дергает щекой:
— Смешно тебе, значит? А между прочим, она лично под себя ни копейки не подгребла. Мы же видим.
— Слушай! Со мной люди здороваться стали! Правда! Раньше мимо смотрели, а теперь даже дети кричат: «Здравствуй, Гоги!»
— Я тебе и «Прощай, Гоги!» сказать могу… И завтра твоя забегаловка будет называться не «У Гоги», а «У Ахмета», а может быть, даже «У Джона»… Хочешь?
— Не хочу!
— Что ж делать-то? Мужики? Ну мужики вы или не мужики? Этому когда-нибудь конец будет?
— Не будет, мадам Шкаликова, не будет.
— Слушай, Максимыч, такие башли… Их же собрать надо.
— Не пудри мне мозги, Гоги. Они все хорошо поняли, зачем и куда их приглашают мои мальчики.
Шкаликова поднимается, вынимает из сумочки толстенную пачку купюр. Швыряет в чемоданчик.
— Пусть подавится! Все никак не нажрется… Крокодил!
Серафима делает пометку в блокнотике.
— Следующий.
А Серега Лыков уже выбирается из «жигуля». Ленчик удивляется:
— Сергей Петрович, у них же только началось…
— Как началось, так и кончится… Все как всегда…
Через пару часов Лыков уже в Москве, в Марьиной Роще, у Дениса Касаткина.
Пловец густо небрит, в старой обвисшей тельняшке, в комнате стоит стойкий запах перегара и курева. Штора на окне оборвалась, но ее никто и не думает подвесить.
Стол заставлен немытой посудой с остатками закусок. Вся стена сплошь заклеена детскими рисунками.
— Я не понимаю, чего ты от меня добиваешься, милиции майор, — зло смотрит на Лыкова Касаткин.
— Уже не майор. Тем более милиции, — замечает хладнокровно Лыков. — С чего я и тут…
— Какое совпадение! Меня тоже выкинули в резерв… Турнули, если честно… Я, видишь ли, не имел права… С использованием огнестрельного… И вообще нарушил все, что только можно и чего нельзя… Включая ношение формы…
— Может, и не имел. Только как его было не использовать? Я тебя понимаю.
— Оставь ты меня в покое. У вас же там… прокуроры есть… суды… для штатских… Вот они пусть и судят.