— Те суды его не возьмут. Выкрутится. А суд будет. Только наш суд, специальный… Я там и местечко хорошее присмотрел… Подальше от города… Там на берегу пароходик такой брошенный… Называется «Клара Цеткин». Была еще «Роза Люксембург», но та уже утонула.
— Ты что, не видишь? Дундук! Я же весь в поминках… Никак не отойду…
— Я не против… Поминай… Только там у нас, кажется, еще не одни поминки на подходе, включая Лизавету.
— А вот это вообще… ни к чему… Ни к чему все это… Все! Проваливай!
Лыков поднимается, взяв со стула, надевает свой служебный плащ без погон, штатскую кепку.
— Ладно, обойдемся, — кашляет в кулак Серега. — Видать, и за Людмилу твою, супругу безвременно утопленную, и дочку Машеньку не тебе этой твари счет предъявлять, а нам. Ничего, предъявим… Прости уж… За беспокойство…
Серега идет из гостиной, цепляясь ногами за пустые бутылки, которые катаются по паркету.
— Не уходи, майор… постой… — вдруг хрипло говорит Касаткин. — Только… не уходи…
Глава двенадцатаяСВОБОДА, БЛИН! СВОБОДА!
Свобода ко мне приходит нежданно-негаданно.
Как говорится, от фонаря…
Так что я еще долго не понимаю, что это она и есть — свобода. На рассвете в камере меня будит все та же юная прапорщица.
— Басаргина, на выход.
— Куда еще?
— С вещами.
— Что они еще придумали?! Никуда я отсюда не уйду!
Надзирательница смотрит мимо меня абсолютно пустыми глазами.
— Давай-давай…
Потом отбирает у меня узелок и пристегивает к себе наручниками.
— С левой ноги… Арш!
Мы с нею долго маршируем какими-то коридорами, потом оказываемся во дворе. Перед тем же фургончиком, на котором меня притаранили из Сомова. Запихивают в тот же стоячий «пенал».
И мы выезжаем.
В полуокошко ни фига не видно, кроме одного — кузов фургончика абсолютно пуст.
Мы едем долго.
Часа три, не меньше. Я только отмечаю по звуку мотора и потряхиванию — это, кажется, асфальт. А вот это трясет как на проселке.
Губы пересохли, и хочется пить.
Мне как-то уже все одно, куда меня везут. Лишь бы скорей кончилась эта мука. Ноги онемели как деревяшки, и хочется в сортир.
Наконец мы проезжаем еще какие-то ворота. И останавливаемся. Я прислушиваюсь. Где-то неподалеку ржет лошадь. Морозно пахнет свежей хвоей.
Прапорщица открывает задние дверцы фургона, отмыкает мой «пенал» и озабоченно спрашивает:
— Не описалась?
— Покуда нет, — шиплю я.
Она снимает с меня наручники и подталкивает к распахнутым дверкам.
— Ножками… Ножками давай…
Я выбираюсь из фургончика и, поскользнувшись, падаю на колени в утоптанный чистый снег. Так, с колен, и озираюсь. И если честно, поначалу даже не узнаю, где я. Отвыкла. Какая-то широкая лестница с чугунными фонарями под «старину», люксовые тонированные окна на фасаде белого трехэтажного здания.
Распахиваются громадные парадные двери, и из них, скользя ногами по лестнице, ко мне бежит Элга. Элга Карловна Станке. И несет на руках широко распахнутую длинную шубу из нежно-коричневой каракульчи. Это, наверное, для того, чтобы я не простудилась.
И только тут до меня доходит — я в загородной резиденции Туманских.
И просто отключаюсь, мягко выражаясь, теряю сознание…
Когда прихожу в себя, оказывается, все еще сижу на снегу, только уже укутанная в теплую шубу, а рядом из своего «мерса» выбирается Туманский.
Как будто за этот прошедший год ничего не изменилось.
Потом-то до меня дойдет, как сильно изменился он.
Да и я тоже.
Мы.
Но в первые минуты я понимаю только то, что мне неудобно сидеть в снегу, и я поднимаюсь.
— Ну здравствуй, Лизавета, — невозмутимо-глуховато говорит он.
— Здравствуй, Сим-Сим.
— Там Цой что-то с утра в кухне с обедом колдует… Ты как?
— Можно.
— Ты не против, если только ты да я?
Чего это он со мной чудит? Жрать-то все одно хочется…
— Не против.
Элга меня втаскивает в дом, и первым делом я ныряю в сортир. Потом она меня тащит дальше. Я замедляю шаги и начинаю потихонечку очухиваться:
— Ну ты как, Карловна?
— Вы будете очень смеяться, Лиз, но я теперь мадам Чичерюкина. Чичерюкина! А?
— И вы позволили Кузьме заклеймить вас своей фамилией?
— Он так захотел… Оказывается, это так приятно — делать то, что хочет он! И если он выразит желание, чтобы я носила, как папуаска, вот такое кольцо в носу, я его буду носить… И если он захочет, чтобы я имела прическу расцветки российского флага, я это сделаю, не имея никаких сомнений!
Она толкает ногой двери, и мы входим. Да это же наша спальня!
Посередине все та же низкая кровать на львиных лапах, величиной с футбольное поле, в простенке все то же громадное дворцовое зеркало из опочивальни Анны Иоанновны. И шторы на окнах все те же, мои любимые, коричневато-абрикосового цвета. Элга отдергивает их и сдвигает панель громадного стенного шкафа, открывая ошеломляющую коллекцию модных нарядов из разряда «ой-ой-ой!» или «дамское счастье»…
— Два дня назад мой Михайлович мне сказал — вы будете здесь сегодня, Лиз! И еще до обеда! А он как бог, он сказал — и вы здесь! Я имела ужас — здесь ничего не осталось из вашей одежды. Я помню все ваши размеры, Лиз. Туманский пожал плечами и сказал, что я могу иметь полную безразмерную свободу действий. И я взяла Москву! Да вы только взгляните на это… это… это…
Элга выбрасывает наряды вместе с вешалками на постель.
— А это? Я просто заплакала от восхищения и повелела снять это с выставки на Кузнецком! В чем дело, Лиз? Что-то не так?
— Все как когда-то… Все как когда-то… И я страшно покупалась на такие тряпки… Нет… Нет… Больше — никогда… Я отсюда и нитки не приму…
— Черт бы вас подрал, Лиз! Не принимайте! Но имейте совесть хотя бы оценить мои усилия! Хотя бы примерить вы это можете?!
Гордость моя трещит и лопается, как воздушный шарик. Я мямлю:
— Ну если только примерить… то почему бы и нет…
И ловлю себя на том, что уже бегу к зеркалу, скидывая свои лохмотья, а Элга настигает меня с первым платьем в руках.
— Нет! Нет! Сначала вон то, — отступаю я к шкафу.
— Желтенькое?
— Нет… Нет… Цвета мердуа… — И только тут я опамятываюсь. — Господи… Я совсем обезумела! Мне же Гришке звонить надо! Как там Гришка?
Я поначалу не замечаю, что в дверях стоит, а затем входит и садится у порога моя давешняя прапорщица-надзирательница. Я тянусь к телефону и набираю номер дедова кабинета.
— Что за черт? Молчит…
— Все телефоны в доме отключены, Лизавета Юрьевна. И мобильники отобраны.
— А что ты здесь делаешь, Мордасова? Я тебе, конечно, очень благодарна, но твои заботы закончились.
— Только начались. Вы уж извините, но ваш Туманский взял меня на работу… По тому же профилю. Такие суммы… Он страшно боится, что вы навредите сами себе. Так что я при вас… Уж извините…
— Карловна, ты знала про это?
— Первый раз слышу, Лиз.
Только тут впервые до меня начинает кое-что доходить.
— Ничего себе… И это называется — свобода?
— Мое дело маленькое, Лизавета Юрьевна. Служба, она везде служба.
— Ладно… Делай меня красивой, Карловна… Чтобы — на убой!
Вскоре за огромным обеденным столом мы сидим вдвоем — Туманский и я. Каждый сидит в своем торце стола, и столешница далеко отделяет нас друг от друга. Мы просопели уже половину трапезы, не поднимая глаз. Молчаливое напряжение достигает крайности. Первый не выдерживает все-таки Сим-Сим.
— Поговорим?
— Поговорим. Ну, прежде всего спасибо тебе за то, что ты спас меня от камеры.
— Мне чужого не надо. Это не я. Это все Кузьма организовал, чтоб, как говорится, никто не догадался… За мной был только залог, оформление… Я почти все время был в Москве и даже толком не знал, как и когда тебя выпустят.
— Не скромничай… Кузьма — это уже почти что ты… А ты — это уже почти что Кузьма… Но в общем, от тебя я такого не ждала… Чтобы ты? Вот так?
— Это не я. Это всего лишь деньги.
— Понятно… Все можно продать и опять же купить. Ну и много с тебя взял Большой Захар? Не обижайся… Мне интересно, сколько я стою…
— Догадалась, что это он? За всем?
— Мне догадываться не надо… Я это знаю… Ты с ним сам встречался?
— Конечно.
— Ну и что дальше?
— А ты не понимаешь?
— Нет.
— Здесь, на этой территории, я могу обеспечить тебе безопасность и неприкосновенность. Пока еще могу. Сюда никто не сунется. Ну а сунутся — найдем возможность тебя укрыть. Но это не может продолжаться бесконечно… Я до сих пор не понимаю, почему именно на тебя они спустили всех собак и что ты там натворила в действительности в своем Сомове… Да, в общем, это уже не имеет никакого значения…
— Для кого?
— Для тебя. Потому что ты отпущена только с одним условием — тебя не должно быть на территории России… Потому что я четко знаю: один твой шаг за пределы этой территории — и тебя мгновенно упакуют… И тогда тебе уже никто не поможет… Даже я!
— Ты что, им всем веришь?
— Я не все знаю, Лизавета, но того, что я знаю… На тебя навесили взятку в особо крупных размерах, использование служебного положения в личных целях… В общем, вымогательство… Ты там что-то вытряхивала из местных дельцов.
— И до них добрались? Но это неправда. Я просто взяла в долг… В интересах города… Выпросила, и они дали… Сами дали… И я заткнула долги по зарплате… Учителям… Лохматику с его медсестрами… Если по правде…
— Твоя правда никого не интересует. Надеюсь, ты не думаешь возвращаться? Если добавят твой невозврат под следствие… фактически побег… А что они еще там накрутят? В общем, почти все уже готово.
— Что готово?
— Ну если без конспиративных деталей, то через пару недель мы тебя отправляем в Европу.
— Мы?
— Ну хорошо… я! Я!
— Спасаешь?
— Плачу долги.
— И куда же ты меня? Той же тропой, по которой ты сматывался? Неужто прямо к ней? К Маргуше? К Монастырской…