— Язвишь?
— А ты чего хотел?
— Не надо. Я и так… уязвленный… Колечко это каменное, кое на пальчике изволите носить… Нефрит?
— Он самый.
— Из Китая, значит.
— Оттуда, родимец, оттуда.
— Губернатор преподнес?
— Именно.
— Ну так о чем речь, Лиза? Я сделал больно тебе, ты мне — теперь мы с тобой квиты… Немного вина?
— А что там у тебя?
— Твое любимое… «Шато-Икем».
— Только чуть-чуть: я еще не совсем адаптировалась.
Туманский идет ко мне вдоль длинного стола и, склонившись, наливает в бокал вино. Я отпиваю глоточек и смакую его, прикрыв глаза.
— Когда-то ты говорила… Оно пахнет луной и счастьем…
Склонившись, он осторожно касается губами моего неотросшего ежика. Я резко поднимаюсь, опрокинув вино на скатерть. И быстро отхожу от Туманского на безопасную дистанцию.
— Мне нужно известить Гришку… Гашу… Всех…
— Они уже проинформированы. Это лишнее… По крайней мере пока…
— Вот как? Я… Я, пожалуй, пройдусь, Туманский… Все-таки, как говорится, здесь столько прожито и столько пережито.
— Это твой дом, Лиза… Всегда твой.
— Ты забыл… Ты все забыл… У меня есть дом, Туманский. Свой дом.
— У тебя был дом, Лиза.
Я ухожу и направляюсь прямо в кухню к Цою. Кузьма всегда обедает там. Он и сейчас там. Грызет свои свиные хрящики и складывает их горкой у своего обожаемого гороха с капустой.
— Ну, Михалыч, колись… Как ты там обаял юристов, переговоры вел и сколько за меня Сим-Сим выложил в залог?
— Ты что, обалдела? Да они меня и близко к себе не подпускали… Этот хмырь политпросветовский и твой… Сами торговались…
И только тут до меня совершенно ясно доходит. Весь этот треп Туманского ничего не стоит. Он просто купил меня у Большого Захара. Спас. Как телку, предназначенную для бойни.
А все остальное — липа!
…Гоги мрачен как никогда. Третий день Фрол Максимыч в городе, и третий день у него в «Риони» ни одного посетителя. Кроме старца и Серафимы. Ресторан обходят как зачумленный. Все просто боятся встречаться с дедом.
А эти оба, папаша с дочечкой, жрут, пьют и не платят.
Да бог с ними, с платежкой, не ходили бы только.
А те толкуют шепотком.
— Ну так где ж прынц наш задрипанный? Мотоциклет на месте, выпивки полон холодильник, а его нету и нету, Сим. Плохо ты с ним насчет моего всепрощения толковала, Сима. Может, опять с перепугу в бега кинулся?
— Да брось ты… Говорят, его в «Утесе» с какой-то шлюшкой видели… Вусмерть… А ты считаешь, мы что? Не сумеем прижать засранца? Свое же берем? И потом — чего? У него совести нету? Ну хотя бы поделиться по-честному… Треть ему, черт с ним… Это же Риткина доля… По трети нам… Ну, родные же…
— Не дури себе голову, Сима. Деньги — хуже наркоты. При них родных не бывает. Нам с тобой это распрекрасно Ритка доказала.
— А если он понимает все-таки, что я его на фарш пущу только из-за одной истории с Лизаветкой?
— А ты и не пускай.
— Да уж придется перед этой соплей поелозить.
— С Зиновием Семенычем теперь не так все просто, как тебе кажется. Это же не просто наклофелинить сопляка, наркотой подкачать или в каком-нибудь подвале вверх ногами подвесить, чтобы он бумажки подписал.
— Почему нет?
— А потому, Сима, что в этих банках гамадриловых вовсе не гамадрилы сидят… Они с этих нынешних Зюнькиных сумм кормятся… Там же этих юристов, референтов, консультантов, страховщиков как маку.
— Их везде как маку.
— Они каждую запятую проверять станут и потребуют — я уже узнавал — личного прибытия владетеля для идентификации личности и подтверждения его правомочности. И не дай господь им чего-то этакое заподозрить… А когда Зюнька лично понюхает, чем их сейфы пахнут… Я даже не знаю, что он выкинуть может…
— А что именно?
— Да купит себе Кантемировскую дивизию для личной охраны. Наймет таких законников, что они докажут что угодно, только не то, что нам надо. Так что давай покуда считать, что мы начинаем с нулей, хотя есть у меня подозрение, что у тебя где-то и своя заначка есть… И не маленькая…
— Пап, ну ты чего?
— Того…
Из ресторана они выползают медленно, явно перекушали. Фрол Максимыч неспешно выкидывает перед собой трость и через шаг останавливается — отдыхает. Серафима молча идет сзади. Они входят в круг света под уличным фонарем. И тут после какого-то странного щелчка лопается плафон на фонаре и на них сыплются осколки стекла.
Все погружается в жуткую темень. Серафима, присев с перепугу, закрывает голову чемоданчиком.
— Мать их… В этом городе когда-нибудь фонари поменяют? Папа, тебя не задело? Пап?
Серафима включает зажигалку и светит ею, озираясь, вглядывается в совершенно пустой тротуар, на котором только что стоял Максимыч.
— Пап, ты где? Не надо так со мной шутить… Это просто глупо…
Она наклоняется. На тротуаре лежат раздавленные очки Максимыча.
Серафима поднимает очки, недоуменно разглядывает и только тут в ужасе бросается бежать. Что есть духу — прочь. Прижав чемоданчик к груди…
В кухне ужинает, одновременно читая учебник, Кыся. С площадки врывается распатланная Серафима, бросив чемоданчик на пол, хватается за телефон на подзеркальнике. Лихорадочно набирает номер.
— Так… Так… Захар? Да знаю, что поздно. Отец пропал. Ну как пропал? На улице, возле кабака этого, «У Гоги». Только что. Вышли вместе. Этот козел рядом со мной полз… И тут — фонарь вдребезги, стекло сыплется… Я тык-мык… Темно, а его уже нету… — Захлопывает дверь в кухню от удивленной Кыси. — Ну не знаю, куда его дели, не знаю! Да нет, не деньги. Да только очки битые валялись… Ты что, с ума сошел? Какие наши на него руку поднимут? Нет, не подрезали… Да, это было бы легче… Мешок на голову? Похоже, что так… Не знаю… Да кто угодно мог быть! Вот и я думаю: если он колоться начнет, представляешь, что будет?!
На берегу Волги стоит громоздкая ржавая громадина, бывшая некогда теплоходом «Клара Цеткин». Падает снег, густо засыпая палубу. Люк в машинное отделение задраен наглухо. Но если прислушаться, слышен чей-то сдавленный голос:
— Мужики! Расклейте меня… Я же ничего не вижу… И наручники эти зачем? Я не знаю, кто вы, но всегда можно договориться… Вы меня слышите? Вы здесь?! Любые деньги! Любые!!
А они молча и неспешно ужинают за столом. Касаткин, Лыков, Зиновий и Степан Иваныч. Посередине стола торчит мощное шило.
— Где он это носил? — интересуется Степан Иваныч.
Касаткин выдергивает шило и швыряет в стенку. Оно вибрирует и звенит.
— За шкиркой. Там у него такой карманчик был.
— Похоже, что он и Чуньку вот так, — замечает Лыков.
— Да, еще больше похоже, что меня то же самое ждало… в не очень отдаленном будущем, — замечает Зиновий. — Уволокли бы куда подальше… И лежал бы я где-нибудь в пруду в бетонных тапочках… Не иначе… А я-то дурак дураком… Думал, мне все простилось. Как он орал, а? Когда мой голос узнал?
— Такие не прощают… Ничего…
— А что, если дед от нас смоется? Тут атомной бомбы не надо будет — всех сметет. Да и без него сметут, если пронюхают.
— Ну и что дальше? — смотрит на Касаткина Серега. — С фонарем это ты грамотно провернул… Что значит — профессия… Твое слово, каплей…
— Почему только мое? Наше… Нальем?
— Можно.
Они выпивают по рюмке.
— Мужики, а ведь у нас банда, — вдруг делает открытие Зюнька.
— Организация! — строго поправляет его Степан Иваныч.
До утра еще черт знает сколько времени, а Захар Кочет уже в фирме у Серафимы. Ходит раздраженно туда-сюда.
— Где же он? Черт бы тебя!
— А я откуда знаю? И вообще я ни хрена не понимаю! Ты чего приперся? Почему как губернатор не телишься? У тебя же менты, прокуратура, сыскари, фээсбэ! Черт! Дьявол! Человек пропал!
— А ты еще считаешь его человеком?
— Захар! Не заводи меня… Ты меня знаешь…
— Успокойся. Ну не могу я ничего включать. Кто он? И кто я? Чего это безупречный кандидат в губернаторы так возбудился? Из-за какого-то полусгнившего старикашки… Ну а архивы копнут… А ведь копнут… А оттуда такое полезет…
— Ты же их чистил. Ты же обещал мне, когда в первый раз ко мне под юбку полез!
— Всего не вычистишь. Слушай, а если просто деньги? Ну, уперли его какие-нибудь горные орлы? Они всегда знают, кого трясти… Близких родственников… Он отец, ты дочь…
— Тогда чего они молчат? Молчат чего?
— На нервах играют… На перепуг берут… Страху нагоняют… Чем больше страху — тем больше цифра.
— А если нет, Захар? Если нет? Он же не просто так, он в авторитете. Свои на своих не прут.
— Тогда кто же его?! Кто?
— А я откуда знаю? Он же в Москве с лета торчал… С кем спутался? На кого наехал? У него же никакой меры нету! Уголовное рыло!
— А если он уже заговорил?
А он и заговорил.
Сидит на топчане в бывшем машинном отделении, одной рукой ест кашу из миски, которую держит перед ним Степан Иваныч. Вторая прикована наручниками к трубе. У противоположной стены стоит голый стол, за которым сидят Касаткин, Зиновий, Лыков.
— А каша у тебя говно, Степан.
— Какая есть. В гальюн сводить?
— Позже…
…Степан занимает свое место за столом.
Старец разглядывает их не без неожиданного интереса.
— Ну и что все это обозначает?
— Это обозначает, Фрол Максимыч, что мы тебя судить будем. Не боись, все по процедуре… Допросы, следственные эксперименты, суд, приговор… — объясняет Лыков.
— Добровольцы, значит… Раз державный суд за всю жизнь меня не ущучил, вам зачесалось.
— Похоже, что так.
— Доиграетесь ведь, Серега. С системой государственности в такие игры только придурки играются… Ну и что вам от меня надо?
— Начнем с обстоятельств смерти Чугунова Николая, то есть Чуни.
— Не торопись, Лыков. По процедуре так по процедуре. Я официально заявляю, что тут нарушаются мои законные права как человека и гражданина… И заявляю всему составу вашего суда полный отлуп, то есть отвод, потому как каждый из вас полный самозванец и, пользуясь моим беспомощным положением, сводит со мной свои личные счеты. И у меня вызывают серьезные сомнения ваши моральные качества.