— Дед, ну ты даешь!
— А ты заткнись, внучек. До тебя еще очередь дойдет. Ну, вот наш замечательный шериф Сергей Петрович Лыков… Он же мне никогда простить не сможет, что это именно я из него, дембеля голоштанного, человека делал. Он же в слове «еще» четыре ошибки делал… «Исчо!»… А я его в школу милиции…
— Было, Лыков? — спрашивает Касаткин.
— Было.
— Да только ли это? Я ему каждый год на ремонт его ментовского гадюшника отстегивал… Половина мотоциклетов с колясками на мои куплена… Я ж тебе в горотдел даже глобус дарил… Обратной стороны Луны… Кредит тебе на домушечко… Безвозвратный… И все-то он у нас ведал, Лыков-то, что в городе деется, только помалкивал да вовремя отворачивался. Чего ж теперь ты завелся, майор? Погоны сняли? Безгрешный ты мой…
Степан Иваныч даже бледнеет растерянно:
— Я как-то не очень понимаю: кто тут кого судит?
— А вот тебе лучше вообще помалкивать, Степа. Я тебя понимаю — ну, затащили тебя в эту шайку-лейку… Ты ж сам сроду ни на что не решаешься. И еще я так понимаю, что это ты не со мной разбираешься. Это ты мне Серафимы простить не можешь. А в чем моя-то вина? Я тебе девушку с рук в руки по чести сдал… Нераспечатанную… А если ты не мужик вовсе… в койке жену удержать не можешь… Я-то при чем? И ты что? Ни о чем не догадываешься? Про Большого Захара, про остальных…
— Это же твоя дочка, дед! Прекрати! — возмущается Зиновий.
— А… Зюнечка… Иуда наш фамильный… Весь в мамочку… Улыба ты наша придурочная… Та отца родного ободрала как липку, этот вообще всех нас одним чохом Лизаветке продал. Чем же она с тобой расплатилась, Зиновий? Этим самым? Уже? Или все впереди? У тебя же мозгов нету, ты только этим местом и соображаешь. Только где она теперь? Твоя Лизавета? Ась? Вон, в камере, в области тараканов кормит… И там ей кранты!
— Зиновий, не заводись. Вот тут ты ошибаешься, старик. Мы узнавали… Выпустили Лизавету Юрьевну Басаргину под залог. Она теперь на воле.
— Что?! — На старика страшно смотреть. — Как это — выпустили?! Вашу мать! Я же ему запретил! Говорил же я ему… Продал Лизку, сучий потрох? Нет… Точно… Продал… Ну, Захарий…
— Вот к Захарию и вернемся.
— А ты кто такой? Ну у этих хоть морды знакомые, а тебя я и знать не знаю. Откуда этот хмырь взялся, мужики?
— Ты его дочку-семилеточку и жену молодую на автомобиле Басаргиной на дно Волги отправил.
— Ах вот оно что. Только это… как бы и не я…
— Ты, дед, ты.
— Ну извиняй… Тогда, конечно… что ж, что ж, промашечка вышла… Ошибочка… Случай такой… случайный…
— Ошибочка?!
Касаткин вздергивает его одной рукой за шиворот.
— Христом Богом, милый, Христом Богом… Только не убивай, только не так… Не надо…
С брюк Максимыча на пол стекает струйка мочи, он опускается на колени.
— Колите дальше эту мразь. Я не могу больше. Я же придушу его тут… Как крысу…
Касаткин поднимается по трапу на палубу, распахивает люк, слышно только, как медленно и тяжело бухают его сапоги по металлу.
— Ах, беда-то, ах, стыд-то… Обмочился дедушка… А ведь было же оно… было…
— Что было?
— Предчувствие.
…Карловна сгоняла в Сомово. И вернулась с хорошими известиями. То, что Агриппина Ивановна снова внедрилась в дом, меня не удивило. Она просто не могла оставить Гришуню одного. Но то, что Элга обнаружила в нашей кухне Касаткина, который хлебал Гашин борщок, меня несколько озадачило.
Карловна сказала, что пловец проявил мощный интерес, но не столько ко мне, сколько к тем условиям, в которых я содержалась. В смысле заборов, охраны, сигнализации и прочего.
В общем-то, содержалась я неплохо. И если не считать того, что на ночь я была вынуждена накрепко запирать спальню, нормальная жизнь как-то незаметно снова стала интересовать меня.
Правда, прапорщица Мордасова таскалась за мной как тень, и я засекла, что наши наружные телекамеры на вертлюгах постоянно поворачивают вслед за мной свои всевидящие глазки.
Запиралась я из-за Туманского. Он почти каждую ночь отсылал Мордасову и сидел часами под дверью.
Ничего не делал, просто сидел, курил трубку, иногда осторожно покашливал, к рассвету обычно уходил.
Я не понимала, на что он надеется.
Или его просто скука одолевала?
Я уже четко продумала маршрут своего будущего побега — на связанных в канат шторах из окна спальни, но не вниз, а вверх, до крыши, там до тыльной части здания, с которой можно спрыгнуть на плоскую крышу конюшни. За конюшней торчал разросшийся за лето разлапистый молодой клен, который осенью забыли обрезать, и ветки его уходили на волю, над оградой с колючей проволокой и проводами сигнализации поверху.
Если ветка подо мной не обломится — можно считать, что я смылась.
Цой меня откармливал как на убой — в основном фазанятиной, но не петушками, а курочками и мясом кабарги, а также маринованным папоротником-орляком, который он считал панацеей.
Конечно, я ни черта не знала, что там творится в моем Сомове, но делала вид, что примирилась со своей судьбой, и старалась даже горничных ни о чем не спрашивать, хотя некоторые были сомовские. Впрочем, откровенничать со мной им было просто-напросто запрещено.
Местом моего будущего обитания я избрала остров Мальорку. И даже начала учить испанский язык. И даже пела романсы на испанском. Насчет кабальеро и всего такого…
Карловна насквозь видела все мои штучки, Кузьма, конечно, тоже. Но они как-то странно помалкивали.
У них был очередной бесконечный медовый месяц. Если восстанавливать события хронологически, то в ближайшую пятницу в Сомово должен был прибыть сам Захар Кочет.
Явление высшего начальства народу в Сомове всегда вызывало переполох.
Так случилось и на этот раз.
В начальники нашей ментуры пытались приподнять капитана — кореша Лыкова. Но тот приподниматься отказался. Якобы из-за заочной учебы на юрфаке. Просто исполнял обязанности, пока кого-нибудь подыщут на стороне.
Но выстраиваются наши менты на развод ровно в семь утра, как при Сереге. Их уже обмундировали по-зимнему. Плюс по случаю повышенных мер безопасности заставили напялить поверх курток бронежилеты. С утра подморозило — будь здоров. Ну, при ясном солнышке — всегда так.
Кореш-капитан объявил экипажам и просто патрульным:
— Значит, так. Прибытие руководства ожидается к девятнадцати ноль-ноль.
Кто-то тут же выдает:
— Вот только холодрыги нам не хватало, так еще и эти…
— Разговорчики! Патрулирование по утвержденному распорядку. К восемнадцати ноль-ноль ты, ты и ты… к Дворцу культуры… В пивных не засиживаться, к Гоги не заглядывать, в киосках себя не греть. Увлекающихся граждан, которые приветствуют и отмечают наступление календарной зимы, на улицах не оставлять, а вежливо направлять и, по возможности, развозить по домашним адресам. Будут наливать — отказываться. С Богом, мужики. Скорей бы этот день проскочить. Митрохин, задержись.
Менты разъезжаются. Кроме Ленчика, который браво стоит в бронежилете, с автоматом, у своего «жигуля».
— Где твой напарник? Витька где?
— Да у него вот такой чиряк выскочил… И главное где? На пятой точке. Ни сесть, ни лечь… Куда ему?
— Вечно у вас… Как начальство в город — всегда у вас чего-то вскакивает. Ладно… Ты Лыкова давно не видел?
— Давно.
— Чудно как-то. Даже не заходит.
— Обидели. А новый когда будет?
— Когда пришлют — тогда и будет. Тут такое дело, Леонид… Ты то корыто брошенное… возле бывшего рыбзавода знаешь? «Клара Цеткин».
— А че там такое? Это же черт-те где за городом. Там же пустыня одна.
— Вот и я думаю: с чего это — черт-те где, а он туда ходит. Четыре раза рыбаки с лодок видели… Он, Лыков… И с судками какими-то… Пищевыми…
— Так, может, он там собак разводит? Он мечтал собак разводить… По достижении выслуги лет… Так не дали же…
— Ты не отклоняйся… Покатайся по маршруту, оцени обстановку… Ну и если позволит, мотнись-ка туда, а?
— Заметано. Так, может, его сразу и сюда привезти? Или прямо во Дворец культуры… на встречу с общественностью этого… Кочета…
— Ты что? Обалдел? Ни в коем разе! Его на этих из области без намордника теперь выпускать опасно.
В общем, Леньку Митрохина занесло куда не надо.
Подогнав «жигуля» к ржавому корпусу «Клары», он обнаружил, что из вентиляционной трубы над машинным отделением идет топочный дым.
Ленька удивился, полез на палубу.
Приподнял люк и обалдел еще больше: внизу у переделанной под печку железной бочки давал драгулей Фрол Максимыч в мятом пальто, закутанный по-бабьи в шарф и прикованный наручниками к какой-то вертикальной трубе. Старец поднял башку и крикнул сердито:
— Эй… Кто там… Помоги…
Ленчик съехал по трапу вниз и уставился ошалело:
— Твою мать… Фрол Максимыч… Ты как сюда попал?
— Заблудился.
— А чего ты тут делаешь?
— Не знаю.
— А кто ж тебя так-то?
— Отморозки какие-то. Не наши.
— Чего хотели?
— Денег. Чего же еще?
— Господи… Ты же весь синий… Сдохнешь же…
Ленчик освободил его от наручников, снял с себя бронежилет, автомат, стянул теплую форменную куртку.
— И как ты только тут не окочурился… Погоди, погоди…
Ленчик снял с себя и надел на него свою шапку и укутал в куртку.
— Слушай, может, мне Лохматова со «скорой» вызвать?
— Не надо мне Лохматова. Я сам себе «скорая»… Вроде бы уже ручки-ножки теплеют… Так что ты выводи меня отсюдова, Леня, а там я и сам… Ножками… Ножками… Ковыль… Ковыль…
— Сиди уж… «Ковыль-ковыль…» Отогревайся… — Он включает рацию. — А я покуда на дежурного выйду.
— Не надо дежурного, парень, — шепчет старец. — Никого мне не надо. Они думают, что меня нету, а я есть. И я к ним приду… Они меня не ждут, а я приду.
— К кому это «к ним»?
— А ко всем, юноша, ко всем.
— Дед, ты чего? Сдвинулся?
— Положи эту штуку, сопляк! Кто тебе на день милиции часы вручал…
— Да им три копейки цена… Это ты не часы нашим вручал, это ты себя показывал… — По рации: — Дежурный, я ППС четыре… Прими сообщение…