Никакого сообщения никто не принял. Когда трое смелых (без Степана Иваныча) привезли на Зюнькином мотоцикле термос с горячим, Ленчик Митрохин лежал в трюме машинного отделения, раскуроченного на металлолом в прошлом веке, в позе младенца в утробе, и под головой его расплывалась кровь, от которой еще шел пар. Ни автомата, ни рации рядом с ним не было.
— Живой? — спросил Касаткин.
— Теплый, — сказал Лыков.
— Закутай его. Я наверх.
— Только ты мне его… пулей не трогай… Я с ним сам… Сам я…
Касаткин не успел головы высунуть из люка, как по палубе загрохотало из автомата. Очередь была короткой, но в пустом железном корпусе звук усиливался неимоверно, и казалось, что бьют по перепонкам молотом.
— Развоевался, старичок! — крикнул сверху Касаткин. — Ах, какой старичок… Ладно, повоюем…
Через пару дней Зюнька мне сказал, что хорошо видел, что сделал с главным Щеколдиным Денис.
Он не стрелял в деда из своего наградного пистолета, хотя мог бы. Он просто исчез, провалился как сквозь землю.
Там, где на берегу лежал старый деревянный баркас, Фрол Максимыч разносил лодку из автомата в щепу. Он лежал под бортом «Клары» и невнятно что-то кричал.
Потом смолк, прислушался к тишине, пошел к прошитому насквозь баркасу и осторожно заглянул за него.
И тут же за его спиной, очень близко, встал Касаткин.
— А ручоночки-то у тебя ходуном ходят, — сказал он. — Трясутся ручоночки. Это тебе не детей в Волге топить.
Старец молча вскинул автомат, и тут Денис выстрелил. Как-то снизу. Но не в деда, а в оружие.
Фрол Максимыч, вскрикнув, выронил митрохинский АКа и замотал руками как от ожога. Наклонился, чтобы поднять его. Но новым выстрелом Касаткин выбил фонтанчик песку, который запорошил тому глаза.
Старец молча побежал прочь.
А Денис шел за ним даже неспешно как-то.
Старец остановился вдруг и заорал истошно:
— Суд придумали, а? Так я вам и поверил… Мужик, ты кто?! Сколько тебе за меня заплатили? Даю больше! Кто тебе меня заказал? Серафима?
Касаткин стреляет ему точно под ноги, заставив возобновить бег. Через десяток шагов Максимыч, задыхаясь, приостанавливается:
— Захар?! А… Понял… Все понял… Зиновий?!
Касаткин вновь страгивает его с места, стреляя под ноги. Максимыч уже хрипит, задыхаясь, держится за сердце. И падает на колени.
— Да стреляй же, сука! Что ты меня как зайца гоняешь?
— Ты не заяц — ты волк, — говорит Касаткин глухо, меняя магазин в пистолете. — Вперед!
Он стреляет почти равнодушно, почти не глядя, но точно в песок под коленки Максимыча. Тот с трудом поднимает себя, пытается бежать, падает, ползет и вновь поднимается, гонимый страхом перед этим неизвестным ему черным человеком.
Так они уходят в жухлые камыши за развалинами рыбзавода. Потом выстрелы обрываются и становится тихо.
Когда Зиновий заезжает на мотоцикле в камыши, видит — Касаткин сидит на корточках и швыряет камешки в черную как машинное масло стылую воду. Фрол Максимыч лежит чуть поодаль, уткнувшись лицом в песок.
— Можешь не смотреть. Никакого кровопролития, просто несчастный случай. Думаю, инфаркт. Старый человек… Сильно перетрудился… Хотя я очень сомневаюсь, что он был человеком… А как там мент?
— Ленька? На столе у Лохматика.
— Ну, я пошел.
— Куда это?
— Да тут у шоссе стоянка платная. Там «жигуль» мой… Хурда-мурда всякая… в багажнике…
— Какая еще мурда?
— Для дела, Зюня, для дела…
…Господи, как же он меня в тот вечер напугал! Я и не заорала-то тоже с перепугу — просто глотку заклинило. Представляете, в стекло снаружи что-то поскреблось. Я пошлепала к окну спальни, сдвинула штору и обмерла. Снаружи за стеклом висит совершенно черный с головы до пят повешенный, то есть висельник. Лица нету, глаз не видно, даже руки черные. Длиннющий такой. И так беззвучно покачивается на каком-то невидимом канатике.
Потом поднимает руку, отворачивает черную перчатку и стучит по часам, давая мне понять: пора, дура!
А я стою столб столбом и просто не знаю, что мне дальше делать: диверсанты, да еще такого класса, в моей жизни еще не случались.
Карловна до сих пор писается со смеху, потому как именно она по настоянию Туманского должна была собирать меня в дорогу на мою Мальорку. Уже и самолетик был зафрахтован. С вылетом из Мячкова.
Ну, подходят они к дверям спальни, возле которой листает дамский журнальчик моя охранница Мордасова, встающая в стойку почтительности.
Туманский и спрашивает:
— Ну как она?
— Отужинала рано… Прямо тут, в спальне со столика… сок грейпфрутовый, творожники Цоевы, из сои которые, сдоба, чай. Как всегда, без вас…
— Можешь не напоминать, что без меня, это я и так помню. Как настроение?
— Да ничего настроение… Веселая…
— Даже так? А что она там сейчас делает?
— Так спать легла.
— Придется будить, Карловна.
— Будите.
— Лиза, — стучится он деликатно в дверь. — Лизавета, Лизавета Юрьевна! К вам можно? Не беспокойтесь, это всего лишь деловой визит…
— Не… Что-то не то… — вслушивается Мордасова и, разбежавшись, вышибает с треском дверь плечом.
А спальня совершенно пуста. Только ветер вздувает шторы на распахнутом в ночь окне и хлопает створками.
И ни следа…
Ни намека…
Абсолютно ничего…
— Господи! — ахает Мордасова. — Да что она? Испарилася? Этого просто не может быть!
Нужно отдать должное Сим-Симу. Как утверждает Элга, он сказал:
— С этой женщиной может быть все…
Посмотрел в окно, пожал плечами и вышел.
Через минуту на воротах и обеих вышках врубили ревуны тревоги. Но Туманский сказал, чтобы их выключили.
А я, совершенно обалделая, забыв обо всем, сижу, прижимаясь плечом к Касаткину, который ведет машину. Он будто недоволен всем, что произошло. Когда впереди начинает слишком часто мелькать свет встречных фар, я приподнимаюсь.
— А куда это вы меня везете, Денис?
— Я бы рекомендовал Москву. У меня поживете: там безопаснее.
— Остановитесь!
Он останавливает машину.
— Нет, миленький, так не пойдет. Я уже по этой земле свое отбегала… Больше не буду… Мне домой надо… туда… к моим…
— Вообще-то мне говорили, что вы ненормальная… Но чтобы до такой степени?
— Вытряхивайтесь из-за руля… Я сама поведу…
— Черт с вами!!
— Со мной вы… И это гораздо приятней… Правда…
Минут через сорок мы тормозим у черного хода Дворца культуры. Дежурный мент из сомовских только пастью хлопает, когда узнает меня.
— Тсс… — говорю я ему. — Где Серега? Лыков где?
— В зале.
— Учтите, мадам! — сухо замечает Касаткин. — Я вас больше спасать не собираюсь.
— И не очень хотелось.
Скоро мы вылезаем с ним на балкон где-то возле отверстия кинобудки. Здесь обнимаются малолетки. На нас никто внимания не обращает. Пловец почему-то все время рассматривает меня, а я вся там — в зале!
Обстановка абсолютно та же, что была на репетиции моей так и не состоявшейся инаугурации: тот же хор на сцене, те же гербы и знамена. В зале среди прочих — Зиновий, Лыков.
Степан Иваныч как лицо официальное — за столом президиума. Рядом с ним пиарщики и помощник Лазарева — Аркаша.
На трибуне Кочет. Он благожелательно следит за тем, как четыре малявки исполняют танец маленьких лебедей и затем под одобрительный гул и аплодисменты хора покидают сцену. Хлопая вслед лебедятам, он произносит:
— А теперь я хочу дать слово Аркадию Петровичу Красавцеву, человеку, которого лично я и областная администрация смело выдвигаем на пост вашего градоначальника и которого мы обещаем поддерживать всеми нашими возможностями и усилиями… Прошу вас, Аркадий Петрович…
Ага!
Вот оно как!
Значит, я уже вычеркнутая?
Без меня меня женили…
А теперь без меня же и разводят?
И как это Аркаша на Захаров пряник покупается?
Вроде приличный парень, а Иуда…
А тот перетаскивает себя из-за стола на трибуну, перебирает листки и надевает очки.
— Прежде всего, я хочу уверенно заверить собравшихся, что мы сделаем из нашего Сомова город, которым мы все вместе будем гордиться! Тем более что я намерен решительно избавляться от чужаков, пробравшихся к власти, призову новых людей, которые помогут нам неукротимо и победоносно двинуться вперед!
— Интересное кино, Аркаша! — ору я, свесившись с балкона, отпихиваю Касаткина и ссыпаюсь вниз. Прямо к выходу на сцену. Хористы перед мной не то радостно расступаются, не то с перепугу шарахаются. Но до сцены я добираюсь.
В зале начинается шухер.
Парикмахерша Эльвира, вскочив, вопит:
— Лизка! Выпустили?!
— Я выхожу сама, — нагло заявляю я.
Я слышу, как за моей спиной булькает и закипает Захар Кочет:
— Что за черт! Откуда она взялась?!
Кыськи я не вижу, но моя гвардия, топоча ножками, скандирует совершенно дурацкое, но победное: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это… И за это, и за то я куплю тебе манто!»
Пацаны, обрадованные возможностью побазарить, свистят и поддерживают девушек топотом. Общий хай.
Это уже не шапито. Это уже Колизей.
Все решается тут. Порвут ли административные тигры-людоеды нас в куски или начнут вилять?
Как ни кинь, а тут уже не просто публика — население!
— Тихо! — вскидываю я обе руки. — Кончайте базар… В общем, так… Я здесь, и я говорю вам: «Добрый вечер, город!» А теперь давайте разбираться — кто я… кто вы… и что здесь делают эти посторонние люди!
…Серафима наводит последний марафет перед зеркалом в спальне, готовясь к вечернему торжеству. Кыся хмуро наблюдает за нею.
— Мам, ну там же весь город… Девчонки… А мне дома сидеть?
— Один вечер посидишь. Ты за шампанским сгоняла?
— Да. А у тебя что, сегодня гости будут?
— Возможно… возможно…
В дверь звонят.
— Открой, пожалуйста.
Кыся открывает Аркаше.
— Добрый вечер, Серафима Федоровна!
— О! И Аркаша здесь.
— Захар Ильич меня к вам послал.