— Сейчас-сейчас… Я почти готова… А где будет банкет? В Дубне? Или у Гоги?
— Какой там банкет? Он… ну, в общем, он просил передать, что ситуация сильно осложнилась буквально за последние минуты.
— Какая еще ситуация?
Кыся загружает шампанское и фрукты в холодильник, когда из гостиной раздается звон разбитой в ярости посуды. Кыся бросается туда и видит, что Серафима сидит у зеркала, закрыв лицо руками. А помощник подбирает осколки вазы с паркета.
— Мам, что с тобой?
— Закрой дверь!
Кыся, пожав плечами, захлопывает дверь.
— Он что? Не соображает?! Он же клялся, божился. Все схвачено! Она упакована до конца дней своих! Мудила! Она же не к нему, она же не к вам, она ко мне придет. Я ее знаю. Она придет ко мне… Она придет…
— Мне пора, Серафима Федоровна.
— Он-то, конечно, отмажется. Он всегда отмазывается. Он и от меня отмажется. Захарушка, как намыленный, из любых лап выскользнет. А мне что делать? Мне-то что делать?! Идти во дворец и хлопать ей?
— Мне действительно пора… — Аркадий идет к двери и оборачивается: — И, бога ради, Серафима, не вздумайте на нас бочки катить и клычки показывать… Обломаем…
Помощник выходит.
— Ничего… Ничего… Вы думаете, у меня заначек нету? Глупее Ритки, что ли? Или папочки? — Она резко поднимаеся. — Кристина!
Входит Кыся.
— Так… Я сейчас смотаюсь тут кое-куда… Ненадолго… А ты собери чемоданы.
— Какие чемоданы?
— Твой и мой. Паспорта найди. Ну, помнишь, как мы с тобой в Вену на каникулы ездили: ничего лишнего… Забрось только мои цацки, из барахла — меха… В общем, запихай, что тебе нравится.
— Мы что? Уезжаем?
— Да.
— Когда?
— Сейчас.
— Куда?
— Там посмотрим. Пожалуй, проще всего на Кипр. Там разберемся. Все! Я бегу! К Шапире и обратно!
Кристина пожимает плечами. Шапиро — ювелир из соседнего подъезда. Все Серафимины заначки в брюликах — у него.
Когда мать возвращается, на столе стоит единственный кожаный чемодан. Кыся понуро стоит у окна.
— Твой чемодан я собрала.
— А свой?.. И почему ты еще не одета?
— Я не поеду с тобой, мама.
— Я тебе покажу — не поеду!
Кыся одним движением вспрыгивает на подоконник и толкает створки, раскрывая окно. В раскрытое окно сильно задувает снегом. Кажется, ветер раскачивает тоненькую Кысю.
— Не подходи ко мне, мама, иначе я прыгну… Ты меня знаешь… Я прыгну…
— А-а-а… Черт с тобой! Живи… со своим папочкой…
Серафима пинает дверь ногой, выпихивает чемодан на площадку и выходит за ним, даже не оглянувшись.
Губернаторский лимузин вспарывает ночь на дикой скорости. Заснеженные деревья стелются за окнами сплошной полосой. Визжат то и дело шипованные супершины.
В салоне время от времени вскрикивает Виктория, сопит Петровский, Аркадий опасливо посматривает на согнувшегося, как кот в прыжке, водилу.
Кочет на пределе тихой ярости набирает номер на телефоне правительственной связи.
— Не делай этого, Захар Ильич… Я тебя прошу… — негромко советует пиарщик. — Ты себя просто губишь…
— Распоясались… Они же меня фактически вышибли из города! Я им покажу, кто на этой земле хозяин! Меркулов!.. Кто у тебя на центральном пульте?
А в квартире Серафимы холодно и пусто. К плечу расстроенно-растерянного Степана Иваныча прижалась заплаканная Кыся. Звонит телефон.
— Прости, Кыся… — Степан снимает трубку. — Дежурный по мэрии? А ты знаешь, сколько сейчас времени, дежурный по мэрии? Телефонограмма? Читай! Что?! Когда?! Не заикайся! И не кричи! Так… Так… Вызывай всех! Кто там у нас по форс-мажорному списку… А Лизавета… Лизавета… Уже на месте? Я иду!
Вот так он и начинается, прямо с колес, мой первый рабочий день на прежнем месте. Вернее, первая рабочая ночь. Я еще ничего не успела, ни обнять Гришку, ни увидеть Гашу, ни потрепаться с Зюнькой, ни приголубить Серегу Лыкова, да я и Касаткина уже в упор не вижу — все куда-то отлетает, отскакивает, уносится.
Я понимаю одно — это месть всему Сомову. Кара за меня. И урок на грядущее. Много воли взяли, суслики!
Когда я вхожу с пункта связи в кабинет, тут не протолкнуться. Я все перечитываю телефонограмму, записанную дежурным простым карандашом на бланке, и все никак не могу поверить, что это все — правда.
— Прошу садиться, — севшим голосом говорю я.
Они примолкают.
— Даю вводную… Через час… — Я смотрю на часы. — Нет, уже через тридцать пять минут город будет снят с областного электроснабжения…
— Как это — снят? — дергает усом Марчук.
— Отключен, Богданыч. Где-то там рубильничком — щелк! И тьма египетская, — поясняю я.
— За что же нас так?
— За долги. Формально все по закону и все правильно… Тридцать семь миллионов еще на нас висят… Это еще Маргариты Федоровны наследство, но энергетикам это до лампочки. Должен — плати!
— Быстро он нас… К ногтю! — прерывает меня Лохматик. — Обиделся, видать, мощно… Это как же он команду энергетикам дал? Прямо с дороги?
— А может, они сами? Электрики?
— Не смеши… Пока он не чихнет — они не пошевелятся. А вообще-то он эту хреновину, по-моему, давно придумал, вот и завел нас, а теперь нам же — чтобы вся область видела — показательную порку!
— Какой прогноз на завтра?
Начпорта пожимает плечами:
— Уже на сегодня… Временами мокрый снег… К утру заморозки… К концу дня резкое похолодание…
— Когда можно пустить нашу резервную теплоэлектростанцию?
— Оба котла на прогреве, чтобы себя не заморозить, но городу мы пока ничего дать не можем: ни тепла, ни энергии.
— Почему?
— Да мы же последний топливный мазут дожигаем… Наливная баржа с мазутом должна была прийти из Татарии в порт под слив еще два дня назад…
— Почему не пришла, Иван Палыч?
Начпорта скалится со злорадной скорбью, все забыть не может, что выборы мне продул:
— И не придет. Диспетчер радиограмму принял… Они уже пустые… Опростались по пути к нам, в Мордасове. Слились там и домой, на Казань…
— Кто им позволил?
— Я могу внести ясность… — Военком как школьник тянет руку.
— Вносите.
— Как военком я информирован. В Мордасове дислоцирована большая воинская часть, а с топливом в зиму — ничего… Захар Ильич пошел им навстречу… Откликнулся! Распорядился…
— А почему об этом ни одна душа не знает?
— Да мне самому удивительно. Я полагал — все согласовано, все в курсе.
— Похоже, что все согласовано, только не с нами.
Лохматов срывается:
— До чего же у нас заботливый господин Кочет… Какое благородство! Какое бескорыстие! Все для армии! А сколько солдатиков за благодетеля-губернатора на выборах голоса отдадут! Но вообще, Лизавета, похоже, мне тоже кранты…
— Почему? У тебя же есть аварийный дизель-генератор… Ну хотя бы на освещение и твои стерилизаторы да кипятильники должно хватить…
— Генератор есть, солярки нету…
Степан Иваныч удивляется:
— Солярка не проблема. Сбросимся — на любой заправке возьмем. Я вот что прикидываю: у нас три четверти жилфонда не на газе — на электроплитах… Что же им? Во дворах на кострах готовить?
— Извините, а с трубами как? — Марчук сейчас здорово похож на Тараса Бульбу. — С канализацией? Я не фокусник, у меня ни один насос без электричества не заработает… Значит, воды питьевой нет, на смыв ничего нет… Да мы же завтра, извините, в дерьме утонем… по уши… Если сразу не заморозимся!
— А мы уже в дерьме… Вон он как нас… Под жабры-то?
— Николаша, заткнись, а? И без тебя тошно… Так что будем делать, сограждане?
Все молчат.
— Вот и я не знаю…
Я подхожу к окну. Сквозь мятущийся снег видна черная река, белеющий свежим снегом высокий берег с освещенными строениями и цепочкой огней на набережной.
Одним махом погружаются в темноту строения и улицы.
И тут же выключается и цепочка фонарей на набережной. Где-то вдали возникает тревожная перекличка автомобильных и прочих гудков. Катится ближе к нам, орет, вопит истошно.
А чего теперь вопить-то?
Наорались…
Глава тринадцатаяНА АБОРДАЖ!
Самое смешное — никто в Сомове и не заметил в те дни, что волею Божией помер Фрол Максимович Щеколдин. Помер вполне своей смертью. Естественной. Инфаркт, он и в Африке инфаркт.
Как-то не до похорон всем было — тут родилку бы спасти. Солярку для Лохматика мы добыли. Генератор у него зафурычил, нагреватели грели что положено. Родильное отделение отстояли.
В мэрии холодрыга как в Антарктиде. Но трубы еще не полопались. Я отпустила всех, кто не нужен, по домам. Ушла и Евлалия моя. А чайник остыл. Я с трудом вспомнила, что Лялька бегала греть его в салон красоты к Эльвире. Они там у себя газовую плитку воткнули на баллоне, на два очка.
Я поплелась к девахам. Сидят вокруг синего огонечка, как французы при бегстве из Москвы, по нос закутанные. Я налила из крана воды, она еще шла, хотя и тонкой струйкой, сижу, слушаю, как они толкуют.
— А я во двор — раз! Темнотища… Орут где-то… машины гудят… Ну, думаю, война… Или рвануло где-то чего-то атомное…
— А я сразу к бабке, в слободу… А у нее в избе натоплено — рай небесный… И что я вам скажу, девочки, русская печка на березовых дровишках — самое то…
— Чудно как-то… Все мы, оказывается, к выключателю припаяны… Щелк! И все! И ничего нету… Помыться горячей воды нету, телик сдох, кино закрыли, на универмаге замок, бабки в продуктовом соль со спичками и мылом сметают, а в электричках битком… Детишек в Москву потащили… Да и по деревням распихивают…
— Всех не распихаешь.
С улицы входит Эльвира в шубе, валенках, шапке-боярке и цветастом платке. Несет новенькую керосиновую лампу.
— А чего это тут мэр делает? — пялится она.
— Отстань… Греюсь… — огрызаюсь я.
— Ух, забирает уже… Забирает… Что же это делается, девки? Что делается! На площадь народищу набежало! Телевидение приехало! С камерами! Весь город там… Все орут… А уж несут Захара Ильича… Во! Уже в газетах… — Вынимает пачку газет. — «Антарктида на Волге», «Про что кукарекает Кочет»… А Семенова прямо в камеру оператору в голос рыдае