т! Как по покойнику. У нее на птицефабрике цыплятки уже от холода дохнут.
— Да мы тут сами дохнем…
— Хлебзавод стоит… В коммерческих палатках сидят — и впрямь как пингвины. Но еще сидят.
— Что я вам скажу, девки… Все не так, как нам толкуют… У Лизаветы нашей побег был с тюрьмы… По крышам… По трубам… Восемнадцать овчарок по следу пустили — и ни хрена… Она от них слово знает. Ее Гашка обучила. Точно. Все только и говорят…
— А чего ты при ней треплешь? Вот она! Ее и спрашивай…
— Вранье, девки, — отвечаю я. — Все вранье. Собак было не восемнадцать, а тридцать шесть. Остальное — правда.
Они ржут. И то радость…
— Я знаете что думаю, — заявляет Эльвира. — Подлянку нам эту Кочет устроил, точно… Это он нас всех дрессирует… После того шухера в клубе… Завелся… — Показывает на лампу. — Кто знает, как эта штука включается? Куда керосин лить?
— Что-то мы не врубаемся… Горячей воды нету, клиенток нету, а вы нас собрали…
Эльвира выволакивает из-за пазухи мощный журнал.
— Вот! Каталог причесок с последнего первенства мира! Нет практики, будем осваивать теорию.
— Какая теория, Эльвира Семеновна? Закрывайте лавку-то.
— Вот фиг ему! Он думает, что мы тут зарыдаем… На коленочках поползем… Простите, дяденька! А мы работаем… Как будто — и ничего! Как будто как всегда…
Господи, хорошо, что я к бабам хоть с этим чайником зашла. Это мне не просто подпитка — скипидар на задницу.
Хороша мэрша!
Скуксилась…
А они ведь, кажется, уже и не ждут от меня ничего…
Я встаю.
— Спасибо, девочки.
— За что?
— А просто так… Спасибо! И запомните — через двадцать четыре часа будет вам свет! И тепло будет!
— Будет врать-то, Лизавета Юрьевна. Откуда?
— От верблюда!
Через двадцать минут я на станции — есть хоть какие-то цистерны с топливом?
Нету.
Через час — в совхозе под Тверью. Дайте взаймы, жлобы!
Фигушки! Сами такие!
Через два часа в порту. Завтра Волга встанет — делов нету. Начальника тоже. Диспетчер водку пьет с чесноком, говорит — от гриппа лечится. И все глазками странно шмыгает.
Я просматриваю последние радиограммы и холодею от бешенства. Ах ты, сука прочесноченная…
Да вот же он — танкер, наливник класса река — море, с мазутом, в трех часах ходу ниже по Волге.
Я беру гриппозника за глотку.
Только его хрен пробьешь.
Да. Ползет транзитом еще с низов какой-то псих.
Груз действительно мазут…
Отопительный…
Только он иностранец…
Неприкосновенен.
— Из какой страны?
— Азербайджан… «Апшерон-три»… А может, «пять»…
— Куда идет?
— К финнам!
— Сколько там у него в танках?
— Коммерческая тайна.
— Не пустой же за валютой шлепает.
— Это верно.
— Когда у нас будет?
— В семь вечера, Лизавета Юрьевна. Он транзитом идет… Мимо! Здесь не швартуется. Ну, если им переплатить…
— Нечем мне ему платить. Когда будет на нашем фарватере? В границах города?
— Так… Ну, часов с семи вечера в любой момент ждать можно.
— У вас катер еще на плаву?
— Не сходите с ума, мадам. Вы знаете, как это называется?
— Статья двести двадцать семь — нападение на судно в целях завладения имуществом… Пиратство, в общем… От пяти до десяти лет… Да просыпайся ты! Где катер?
…У причала стоит, подрагивая от заведенного мотора, портовый катер. На причале горит костерок, вокруг которого греется шайка «абордажников» в разнокалиберной, но гражданской одежде. Это Лыков, Степан Иванович, Зиновий, Касаткин, я. Все греют руки над огнем. И одинаковые на всех, кроме меня, черные шапочки-маски с прорезями, пока еще вздернутые вверх. Я в теплом комбинезоне. Топчусь, хлопаю руками по бокам.
— Черт, где же это корыто?
Касаткин косится неодобрительно:
— Может, мы без вас? Как бы чего бы…
— Как это без меня? Это без вас всех, может быть, а без меня — никак… Город покуда мой… С меня и спрос…
— Не страшно?
— Не знаю.
— «На абордаж» кричать будем? — интересуется Зюнька.
— Да, может, он и так подрулит?
— Вряд ли… — сомневается Лыков.
— Басаргины, Зюнька, на Волге когда-то купцов потрошили, но вопили они: «Сарынь на кичку!»
— А что это такое? — удивляется Касаткин.
— Не знаю! Но все одно — страшно! А главное — эффективно!
По причалу к нам подбегает диспетчер с мощным биноклем. Вот засуетился человек — как и не гриппозный.
Сообщает почему-то шепотом:
— Идет.
— Под слив все готово, энергетик?
— Как в аптеке… Емкости пустые… Все готово…
Я беру в руки бинокль.
Река очень сильно парит, будто затянутая сплошным туманом, из которого медленно выдвигаются топовые огни и смутный силуэт небольшого, низкосидящего танкера. Стук дизелей почти неслышен.
— Идешь, мой миленький… Идешь, мой хороший… Идешь, мой пузатенький… Иностранец ты мой задрипанный… Где там ракета?
Диспетчер выпускает из ракетницы красную ракету. Я поднимаю матюгальник:
— На танкере… Стоп-машины! Немедленно швартуйтесь!
Танкер отвечает недоуменными гудками.
— Не хочет… Все! Пошли!
Все опускают шапочки с прорезями на лица.
Я решительно направляюсь по сходням на катер. Касаткин, протягивая черную шапочку, останавливает меня:
— Наденьте.
— Еще чего? Чтобы я такую красоту скрывала? Да они там все рухнут… Только от одной моей красоты…
Отведя его руку, я поднимаюсь на катер. За мною бухают бахилами остальные.
Катер набирает ход, режет полудугу перед носом танкера и выходит на редан.
Оскалившись, я стою в страшном напряжении на носу катера, вцепившись в леер. За моей спиной Касаткин. Пустячок, а приятно. По крайней мере, от ветра — как стена.
— И пусть они сдохнут! — шепчу я.
— Кто?
— Все наши враги!
Он смеется.
— Как это? «Сарынь на кичку»?
Я вскидываю руки и воплю свирепо:
— На абордаж!
…Трепу потом было много.
Говорили, что лично я засадила шкиперу под глаз.
Говорили, что меня скидывали в ледяную Волгу…
Говорили, что за этот их вонючий мазут я исполняла стриптиз для капитана в кают-компании.
Говорили, что полкоманды сделали мне предложения руки и сердца.
И еще говорили, что нашим мужикам сломали четыре ребра. А мне двинули по башке какой-то железякой.
Изо всего этого только последнее было правдой. Насчет ребер и железяки.
Но мы им тоже влили.
И вовсе не правда, что мы упились в стельку, когда городу наша аварийная ТЭЦ дала свет. И якобы слышали, как по местному каналу радиокрыса врубила на полную «Я люблю тебя, жизнь…». И как разом загудели авто в сияющем светом Сомове.
Дрыхли мы как суслики прямо на ковре в моем кабинете, и даже на мэрском столе. А Денис Касаткин подсунул свою лапу под мою голову. И мне было удобно так. И даже очень хорошо…
…Аркашка сохранил эту пленку. А записывал он этот разговор на магнитофон для истории восхождения к вершинам Захара Кочета. Через два дня после абордажа. Пленку я расшифровывать не буду. Но вот что там творилось с нашим «вице», я знаю точно. Бледный Кочет стоял чуть не навытяжку с телефонной трубкой в руке:
— Да… Мне дважды звонили от вашего имени, и я… неукоснительно… Нет, это преувеличено… И это сильно раздуто… А вот это просто клевета… Ну что вы, что вы… Это все пресса… С этим мэром у нас превосходные отношения… Были небольшие нестыковки… Нет, как выяснилось, в основе ложного обвинения лежала лишь личная неприязнь… К сожалению, дама, которая организовала эту возмутительную провокацию, для нас недосягаема, поскольку отбыла за рубеж… Господи, но это такая мелочь для области… Каких-то восемьсот тонн мазута… С владельцами танкера и груза все улажено… Благодарю вас… Я понял… Я понял… Я понял… До свиданья…
Кочет осторожно кладет трубку и садится, тупо глядя перед собой.
— Я все записал.
— Что?
— Захар Ильич, ты же сказал — записать весь разговор для истории.
— Сотри к чертовой матери!
— Что он сказал?
— Он сказал, что не рекомендовал бы мне выставлять свою кандидатуру на губернатора. Ты понимаешь, что это значит? «Не рекомендовал бы»…
— Тебе кранты. И куда же ты теперь?
— Куда пошлют.
— Ну, послать могут очень далеко.
— Не хами. А вообще, знаешь, я всегда мечтал о чем-то отдаленном… Уж слишком близко тут Москва… Слишком…
— А что? Есть свободные губернии?
— Да нет, не здесь. Здесь уже все давно схвачено. Их теперь и бульдозером не сдвинешь. А где-нибудь там… Далеко… Где северные олени бегают… За овцебыками… И в мерзлоте мамонты, мамонты консервированные… Не нравится? А ведь еще и острова есть…
— Какие еще острова?
— Да найдем какие.
— Валяй… Я к тебе буду летать… Осьминогов с крабами дегустировать… А ты мне — икру… Бочонками…
— Тебе меня не жалко, Аркаша?
— Мне теперь себя сильно жалко, потому как если Лизавета Юрьевна Басаргина, которая тебя как бобика сделала, станет губернатором, первым делом она — меня в три шеи.
— Кто — губернатором? Она?
— Ну, может, не сейчас еще, но за ближайшее будущее я не поручусь. Это же мадам Вонг волжского разлива… Чума!
…А потом была весна.
А потом я поняла, что ни фига еще не умею.
И все только начинается.
А потом пришло лето.
И как-то я сказала в микрофон:
— Добрый вечер, город! Сегодня последняя пятница июня. И у микрофона мэр города Басаргина. Сначала о приятном. По крайней мере для меня. Я выхожу замуж… Но, кажется, это уже всем известно. Бракосочетание состоится завтра… В шестнадцать ноль-ноль… В нашем загсе, где я уже бывала… Вниманию городских сплетниц: я не давала капитан-лейтенанту Денису Ивановичу Касаткину согласия носить его фамилию. Я Басаргина. И останусь ею. Слухи о том, что мне в качестве свадебного подарка куплен остров в Тихом океане, не соответствуют действительности. А в общем, сегодня я хотела бы не об этом. Я с вами, и вы со мной. И я хотела бы, чтобы так было всегда… Вы со мной, и я с вами… Добрый вечер, город… Добрый вечер!