— Печать не тускловата?
— Пока оптовики не жалуются. Проходят как натуральная контрабанда. Как родные, в общем.
Кочет вскрывает блок, вынимает пачку сигарет, вскрывает ее. Принюхивается к табаку. Старик фыркает:
— И смесь нормальная…
Кочет вынимает одну из сигарет, берет со стола линейку и, надев очки, тщательно измеряет длину сигареты. Щеколдин злится:
— Да в стандарте все. Не хуже чем Филипп Моррис. Поляки шесть фур заказали. Не жалуются.
— По эмвэдэшной сводке сыскари московские только что в Рязанской области цех вроде нашего накрыли. И знаешь, на чем погорели? Сигареты были на два миллиметра длиннее положенного.
— Что еще? По сводкам?
— По дальним областям по табачникам чес пошел.
— Проснулись? Ищут, где подальше? В Москве-то на каждого коммерсанта по три мента. Чем дальше — тем спокойней.
— Да что там спокойного? Четвертые подпольщики уже сгорели… С начала года.
— Ну если бы мы с тобой тут монетный двор открыли, фальшивые доллары печатали — нас бы давно упаковали! И кукуй пожизненно! А так… Ну незаконное предпринимательство… Ну без лицензий… Ну штрафы…
— Ты оптимист.
— Нормальный расчет. В самом худшем виде — максимум пять годков… Условно… Хотя… Если честно? Какая разница? Те же деньги. Пачка — доллар, пачка — доллар. Интересно, а сколько вообще народ на этом дерьме наваривает?
— По тем же сводкам левого курева на полтора миллиарда долларов мимо казны проходит. В год!
— Вот жулики! Ну а теперь займемся этой московской крысой. С выборами потянуть можешь?
— Уже нет.
— А может, по-простому, Захарушка? Есть у меня юноши бледные. Не впервой… Волга рядом… Бульк — и с концами…
Кочет бледнеет.
— Что ты? Что ты? Что ты? Вот только без этих твоих «бульков»! Лешка Лазарев на нее уже глаз положил. Ты понимаешь, что тут начнется? Чужие в городе! Да тут все дерьмо всплывет.
— Тогда — как?
— А вот это уж — мое дело…
Глава четвертаяГЛУБОКАЯ РАЗВЕДКА
Четвертое июля…
Дождь на Волге…
Хотя какой там, к чертям, дождь?
Потоп без конца и краю.
С низких почерневших небес льет нескончаемо и нудно.
По улицам к Волге несутся потоки желтых глинистых вод. Слава богу, Иннокентий Панкратыч в библейские времена рассек наш участок водосбросами из природного камня. Вода из них рушится в реку как из брандспойтов.
Делать совершенно нечего.
С утра на своем сверхкрутом мотоцикле «судзуки» зарулил упакованный в прорезиненный комбинезон Зиновий. У него в аптеке выходной, и он решил прокатить сынка, то есть Гришку, по окрестностям. Вообще-то я совсем не против того, что он приучает мальчонку к технике, когда-нибудь да пригодится.
Но в этот раз я просто озверела — додумался, папочка придурочный… Расшибутся где-нибудь на склизи, потом собирай их по косточкам.
Гришку я Зюньке не отдала, хотя мальчишка в восторге натянул на себя резиновые сапожки и свой детский непромокабель с капюшоном. Гришка выдал детский крик на лужайке. Знает, стервец, что я его рева не переношу. Но я стояла как Брестская крепость.
Зиновий пожал плечами и укатил. Гришка отправился в детскую, дорыдывал обиду там.
Дождем посбивало до черта яблок в саду. Я выскочила с веранды, накинув на голову плащ, пособирала яблоки. Они были оскоминные, зелень еще жуткая.
За воротами желтело что-то остроконечное. Я пригляделась. Оказывается, это Кристина, то есть Кыся, дочка Серафимы, дежурит как припаянная под моими воротами, мокнет под забором на своем скутере.
Но одна, без обычных ассистенток.
Совсем свихнулись девахи.
Мне стало и смешно, и жалко ее.
— Будет тебе торчать… Заходи! — приказала я ей.
На веранду она поднялась нехотя.
— Ну и что ты там делаешь? Как тебя? Кыся?
— Кристина Степановна, — поправила она с достоинством. — А ничего я не делаю. В нашем городе, Лизавета Юрьевна, вообще нечего делать.
— Дождь же…
— Ну и что?
— А подружки где?
— Дома сидят.
— А что тебе от меня надо, Кристина Степановна?
— Да так… Вы для меня вроде университета. Учусь, как надо вести себя приличной женщине.
Мне стало смешно.
— Ну что ж… Мне тоже делать нечего. Будем учиться. Что у тебя там в сумке? Вываливай. И из карманов тоже.
Девчонка, шмыгая острым носиком, выкладывает и вытряхивает на стол содержимое сумочки и карманов. Я не без интереса рассматриваю и изучаю дешевую косметику, зеркальце, платок, курево, зажигалку, жвачку и даже колоду картишек.
— Ну и наборчик… А помады-то, помады… Прямо на всю Тверскую хватит. Ладно, макияжем займемся в следующий раз. Но никакой боевой раскраски. Являться ко мне умытой. Если я еще раз увижу курево — тебя для меня не существует. Это понятно?
Девочка отвечает невнятно. И несколько озадаченно.
— Первое… Я научу тебя ходить!
— Да я вроде и так не хромая… Хожу…
— Ну-ка… Ну-ка… Пошла-ка по кругу… Расслабилась… Раз-два… Раз-два…
Кыся старательно ходит по веранде по кругу. Ну и, конечно, обезьянничает с походки манекенщиц.
— Стоп! Села! Увы тебе, дева ясная. Вынуждена заметить, что ты совершенно не представляешь, что такое — ходить. То ты топаешь ножищами как новобранец на строевой, то ползешь как беременная мокрица, то гнешься и горбишься, как древняя кочерыжка. Руки болтаются, как у Буратино, коленки врастопыр… А усиленно вилять пятой точкой, Кристина, — это даже не дурной тон, это вообще ни в какие ворота…
— Да я с детства так хожу! Что же мне, самой себе ноги повыдергивать?
— Спокойно! Правило первое: девушка не ходит — она несет себя как хрупкий сосуд, наполненный драгоценной влагой, тайной, известной только ей самой. У каждой она своя. И ее надо найти. Но каждая должна показать не просто мальчику, а всему миру — это иду я, самая красивая, самая удивительная и неповторимая на всем свете… И другой такой нет… И никогда не будет!
— Да не выйдет у меня ничего!
— Ерунда! Главное — знать, чего ты сама от себя хочешь.
Урок у нас проходит весело, на ржачке. Кыся — умница. Все схватывает с полунамека.
Уходя, спрашивает стесненно:
— А в следующий раз можно мне… с подружками?
— Без проблем! — бодро отвечаю я.
Какое-никакое, а занятие.
Колоду карт я оставила себе, сижу, раскладываю что-то цыганское.
Гаша вылезла на веранду с веником, бурчит недовольно:
— Ты чего это шпиенку приваживаешь?
— Да какая она шпионка? Нормальная девка. Забытая только… Мамочкой.
— И Серафима у ней такая. Все они, щеколдинские, одним миром мазанные.
— Да брось ты.
— Есть будешь?
— Да что-то не хочется. Это, видно, от дождя.
— А которую ночь не спишь — тоже от дождя?
— Комары не дают.
— Да не комары, а один комар… тебе спать не дает… Который над своей половиной Франции летает… И сильно жужжит, Лизавета? Докучает, значит? А может, уже и куснул? Во сне оно ведь всякое бывает.
— Гаша…
— Да хватит тебе себя изводить-то! Ну тянет тебя к нему… Так и поезжай. Ты ж ничего про него не знаешь. Может, у него там семеро по лавкам… И третья жена на диване.
— А как я к нему подойду? Что скажу?
— Господи, да найди еще какую бумажку про деда. Мол, недообъяснила.
— Так меня к нему его холуи и пустили! Я и в первый раз на кривой козе подъехала. Второй раз такой номер не пройдет.
— А ты его не в его канцеляриях, ты его на свободе отлови. Как бы невзначай: «Ах, ах, какой приятный случай!» И глаз ему, знаешь, с намеком… Мол, и не случай это вовсе… Если не дурак — поймет. Если не поймет, на кой нам такой нужен?
— Ну и за кого он меня примет?
— Ну тогда картишки мусоль. Что они там «для сердца» показывают?
— Ничего.
— И не покажут! Слушай, а давай я сама в область мотнусь. Поспрошаю там… у женщин… На рынке… в магазинах… Бабы всюду и всегда все знают. Где живет… семейное положение… ходок… или так себе…
— Вот только этого мне и не хватало… Чтобы ты мне еще и личную жизнь устраивала.
— Ты ее уже наустраивала… Без меня.
Агриппина Ивановна подтаскивает к ходикам на стенке табуретку, влезает на нее и извлекает откуда-то из часов заначку — аж триста рублей десятками. Швыряет их на стол.
— На бензин! Да цвет лица хоть сделай! Худоба ты моя затюканная…
На следующее утро — я в области.
Слава богу, хоть дождя тут нету…
Тенистая улица еще совершенно пуста, только дворничиха метет метлой улицу. У тротуара причален мой «фиатик», я небрежно прохаживаюсь рядом. Спрашиваю, демонстрируя почти абсолютное безразличие:
— А может быть, он уже пробежал?
— Не… Тебе правильно сказали. Он тут как часы бегает… Для здоровья… А ты, случаем, не эта… Не террористка?
— Совсем наоборот.
— Понятно. Жалобу подать надо. Бывает. Да вон он чешет, наш Палыч. Только ты не сразу. Тот бугай, что рядом, — охрана.
А я уже и сама вижу — лично их превосходительство, губернатор Лазарев, в темно-оранжевом спортивном костюме, разбитых кроссовках, с потным полотенцем вокруг горла, лупит по брусчатке ровным мощным бегом, охранник на шаг сзади.
Сердце у меня ухает в пятки, потом взлетает и застревает в горле. Я делаю шаг навстречу и вскидываю руку в белой лайковой перчатке. В этот раз я вся летняя. Такой цветок душистых прерий. В льняном платье без рукавов, с миниподолом по самое «не могу». И в кремовой косыночке величиной с носовой платочек. Изображаю сдержанное радостное удивление:
— Алексей Палыч… Господин Лазарев…
Он тотчас же бросает охраннику:
— Стоп, Андрюша. Свои! Лизавета Юрьевна… Вы-то каким боком? И здесь?
Я выволакиваю из сумочки пожелтевшие от возраста трухлявые листочки с чернильными штампами и пометами.
— Да я тут… Вот… Нашла еще из материалов на моего академика… Еще времен Брежнева… Об увековечивании памяти…
— Это успеется. Завтракали?
— Нет.
— Тогда за мной!
— Не знаю… Зачем же? А что ваша жена скажет?