— Я не женат.
— Ну остальные… Близкие.
— Остальная там — одна, а она ко всему привыкла… Пошли, пошли…
— Может, на моей машине?
— Ерунда. Здесь рядом.
Я уже топаю вслед за ними, но еще успеваю услышать, как дворничиха бурчит под нос:
— Ничего себе — с жалобой. А каблучища напялила — как в театр. А причесочка-то! Фирма! Нет, не с жалобой ты. Не с жалобой.
В квартире тонко пахнет лавандой и гречишным медом. Солнце пронизывает невесомые прозрачные шторы на окнах, от чего мне становится как-то веселее.
Стены гостиной почти сплошь уставлены книжными шкафами. Между ними висит писанный маслом портрет старца весьма ученого и ироничного вида, но в генеральском мундире и с иконостасом наград, включая множество лауреатских значков, отчего он выглядит каким-то ряженым.
Я сижу за столом, накрытым к завтраку, а пожилая женщина весьма интеллигентного вида устанавливает еще один прибор для меня, посматривая из-под очков с холодным любопытством. Лазарев ее представил коротко: «Моя Ангелина».
Его Ангелине я явно поперек горла, но она церемонна, воспитанна и изображает приязнь:
— Вы, сударыня, как насчет овсянки… простите, пролетело мимо ушей… Лиза?
— Лизавета… То есть Лизавета Юрьевна. Насчет овсянки — вполне. А вы… мама?
— Тетка Ангелина Эдуардовна. Могу предложить сок, яичницу с беконом, тосты, масло, джем сливовый, чай… И конечно же мед. Мед — это наша традиция.
— Все годится. У вас просто английский стол.
— Да… Алексей всех приучил. Он у нас несколько англизирован…
Входит разгоряченный бегом Лазарев, в строгом костюме, со вкусом подобранном галстуке, причесывая влажные после душа светло-льняные волосы.
— Тетя Ангелина, извини… Я, кажется, забыл вас представить?
— Мы уже представились, Лешик. Я должна добить второй порцион яичницы… Не ожидала, что у нас будет к завтраку столь ранняя гостья.
— Это Алексей Палыч… Я буквально на минуту… Хотела…
— У меня кухонные процедуры. Извините.
Ангелина уходит. Лазарев раскладывает овсянку из кастрюльки:
— Будете?
— А почему бы и нет?
Мы пьем холодный сливовый сок и приступаем к трапезе. Я, не в силах сдержать совершенно обезьяннего любопытства, рассматриваю шкафы с фолиантами, портрет.
— На яичницу нажимайте, пока не остыла. Ангелина мне принесет.
— Спасибо… Не откажусь…
— Вы с Захаром уже встречались?
— С кем?
— Моим «вице»?
— Нет. А что, он у вас по музейным делам?
— Не совсем. Да он вам все сам растолкует. У него есть какие-то свои соображения. У нас паритет: его дела — его, мои — только мои. Но я бы вам советовал к нему прислушаться. Он мужик головастый.
— Ну и книг у вас…
— Не помещаются в кабинете. Пришлось по всем стенам растыкать. Отец оставил мне свою библиотеку, вот и таскаю за собой.
Я киваю на портрет:
— А это?
— А это он и есть… Генерал-лейтенант Лазарев Павел Николаевич. Когда-то мы с ним сильно бодались. Он всерьез учил меня читать то, что нужно.
— Да у меня дед был не лучше. У меня «Любовник леди Чаттерлей» на инглише под подушкой… а он мне Дарвина под нос.
— А мой мне фантастикой как-то по башке съездил… вот такой томина был… «Космическая полиция», кажется. Тяжелая… «Не смей забивать голову макулатурой, Алексей!»
— Помогло?
— Не очень.
— Важный дядечка. Один мундир чего стоит.
— Да мундир как раз он не очень жаловал. Когда заставили художнику позировать, он его впервые при мне из нафталина вынул. Он же у нас не из солдафонов, лампасы с погонами скорее декоративные.
— Как это?
— Ученый муж… Оборонка… Конструктор каких-то там систем… Столько лет вместе прожили, а я так толком и не знаю, что он там из этих боевых стрелялок, бухалок и леталок сочинял. Хотя даже с меня подписку брали. О неразглашении.
— А что же вас, Алексей Палыч, не в ту сторону повело? Была бы династия… По бухалкам и стрелялкам…
— Честно?
— Честно.
— Да он же не просто невыездной был, Лизавета Юрьевна. Его всю жизнь за заборами продержали. За проволочкой и вышками… В этих номерных Арзамасах…
— Оберегали, значит.
— Да уж… Насмотрелся я… Как в клетке был. Пусть золотой, лауреатскими знаками увешанной, а в клетке. Этого нельзя, того нельзя… Всего нельзя… Он в Москву в консерваторию своего Баха прилетал слушать, а вокруг него те еще меломаны сплошняком сидели… В штатском… Нет, я очень вовремя представил, что даже в бане никогда не останусь один. Как он! И все!
— А мама? Она не с вами?
— Маму я из Новосибирска вытащить не могу. Она у меня классная хирургесса. Матерщинница и хулиганка. Между прочим, несмотря на немалые лета, еще режет.
Ангелина вносит еще одну сковородочку с яичницей.
— Ну вот и я. Кому из вас?
Лазарев вскакивает, взглянув на часы:
— Все! Я горю! Через восемь минут у меня диспетчерская! По всей области. Больше ни секунды не могу! Лизавета, вы только дождитесь меня, пожалуйста. Ну, скучно станет — по городу погуляйте. Все! Все!
Лазарев быстро уходит. Ангелина заряжает длиннейший мундштук слоновой кости половинкой сигареты и закуривает:
— Ну вот… опять удрал… Не доглотавши…
— И часто он так у вас?
— Бывает.
— Ангелина Эдуардовна, спасибо. И давайте-ка я вам помогу…
Она разглядывает меня как блоху под микроскопом.
— Чем же?
— Ну хотя бы посуду помою…
Она ухмыляется с плохо скрываемым презрением:
— Вот что, милая… Чтобы в эту кухню войти — очень сильно постараться придется. В этом доме даже посуду мыть еще заслужить надо.
— И многие… пытались его заслужить?
— О, да. Случались… особы…
— Не вышло? У них?
— Не вышло…
— Какая жалость. Но вы знаете, Ангелина Эдуардовна, мне их почему-то совсем не жалко.
— Я догадываюсь — почему.
Я поднимаюсь из-за стола и даже пытаюсь не то сделать книксен, не то шаркнуть ножкой. Демонстрируя высший класс политеса.
— Большой привет Алексею Палычу. Он мне подарил сегодня совершенно потрясающее утро. Завтрак был на уровне, хотя тостики вы передержали. И до скорого свидания…
Она вздергивает бровь:
— Уже — «скорого?»
— Мне почему-то кажется, что оно должно быть скорым… А пока — «пока-пока!»
— И вы Лешика даже не дождетесь? — деланно удивляется эта дама.
— У меня ведь тоже дела. И он прекрасно знает, как и где меня найти.
С вызовом вскинув голову, гвардейским шагом я покидаю этот дом. В моей душе поют серебряные трубы победы. Я почему-то совершенно точно знаю, что в этот дом я еще вернусь!
…До Сомова я добираюсь только к ночи. Мой «фиат» словил гвоздь в правое заднее колесо, пришлось тащиться до шиномонтажа и менять колесо на запаску.
Гришка уже спит.
Потоп прекратился, но Волга парит непробиваемым теплым туманом. Огни города мерцают тускло-желтыми точками. Мы с Гашей сидим на веранде и бездумно смотрим сверху на реку. Мокро как в джунглях. И ясно, что завтра опять обрушится зной — не продохнешь. На фарватере низкий белый туман распарывает пассажирский трехпалубник, ползущий в низовья, на Астрахань. Он разукрашен иллюминацией, на верхней палубе танцуют люди. Что-то жеребячье вопит Радио Мозамбик, и я бы не удивилась, если бы этот черный-черный негр в белых-белых штанах крутил бы там на палубе какую-нибудь млеющую туристочку.
Вообще-то регулярные рейсы — хороший знак. Прошли времена, когда на Волге все стояло, особенно после финансовой чумы девяносто восьмого. В нашем порту ржавели от безделья краны, и только изредка на Москву проползали со стройпеском и гравием, пихаемые толкачами-буксирами, баржи, груженные на карьерах. В столице все одно строились. А я вся в мыле пыталась удержать корпорацию на плаву. Без Сим-Сима.
Все. С этим покончено. Раз и навсегда. И больше никогда ничего похожего.
Даже думать о Москве не собираюсь.
Агриппина Ивановна очень довольна, пыхтит как кадушка с квашней, лузгает семечки и загадочно ухмыляется чему-то своему.
— Ну вот видишь, Лизавета, а ты боялась. А полдела уже сделано.
— Каких полдела?
— Ты без него уже не можешь. Осталась еще одна мелочь. А как он насчет тебя? Вот как у нас с моим Ефимом было… Ходил он за мной, ходил… Я ему и улыбочку, и бедрышком вильну, как бы случайно… и глаз ласковый… И кофточку вот с таким вырезом, как у этой… Мерилин Монро… У нас только продавщица с сельпо, Лилька, на такие решалась.
— Ты?!
— Ха! Не видела ты меня тогда. Другие плетенихинские парни в обморок от моей красоты рушились, а этот ни мычит ни телится. Ну я все свои завлекалочки на замок, в глубокую заморозку. Никакого пламени — один холод. Заледенела вся. Даже узнавать его перестала. В упор не видела. Не то чтобы здороваться. И не замечала даже.
— Это дядю Ефима?
— Это для тебя он дядя. А тогда у него не лысина, а кудри были. Просто золотые. Так что было мне из-за чего ночами в подушку с горя хрюкать… Вот он у меня и скукожился, как пингвин на Северном полюсе. Сообразил все-таки. И — сватов! Так что ты держись… Вид изобрази… «А кто вы такой?» Запретное яблочко — оно завсегда слаще.
— Не смогу, Гаш.
— Да кто из нас, женщин, по-настоящему знает, что она может, а чего — никогда!
Мы треплемся как-то лениво и сонно.
И я понимаю, что моя глубокая разведка не прошла мне даром.
Я как в стиральной машине отжата. Устала, словно марафон пробежала. Сорок верст с гаком. Когда-то, на третьем курсе, меня впихнули в команду. С меня хватило одной тренировки.
Нехотя и безвольно раздумываю: а что поделывает мой губернатор?
Получает втык за меня от своей Ангелины?
Или уже просто спит?
И даже в самом страшном сне представить не могу, что именно в этот час он усиленно занимается именно моей персоной. Но совсем не в том смысле, о котором я мечтаю. Без меня меня женит. И, увы, не на себе…
И они там все в его кабинете уже чумные от непрестанного курева и бесконечного кофе.