— Ну вот и все, маркиз, — завершила она свой рассказ, повернувшись к нему и вложив свою руку в его ладонь. — Вот и вся моя история. Я ничего от вас не утаила. Никлаус умер, а я жива. Благодаря вам. Я не хочу вас терять. Даже если вы правы, и доверие завоевывается долго. Любовь тоже. Ваша искренность мне поможет.
— Моя искренность меня погубит, Мери. Это мой приговор. Я не был орудием, но Форбен прав: ваше несчастье — дело моих рук, и мне должен быть вынесен приговор.
— Предоставьте мне это решать, маркиз. Я жду вашей исповеди в обмен на мою.
Балетти не заставил себя уговаривать.
Он был сыном русской царевны и итальянского сановника. Дитя греха. Она была помолвлена с другим, ей предначертан был престол. Царская семья, желая избежать бесчестья, ее ожидавшего, предпочла принести в жертву и мать, и дитя, и этого неудобного отца. Царевна, чувствуя, что приговор ей уже вынесен, подменила своего младенца другим, которого ей тайно принесли, и поручила горничной спрятать сына в надежном месте. Любовники были убиты, а Матье, при рождении нареченный Станиславом, вырос в Париже, его воспитала честная и простосердечная женщина, которая, перед тем как, в свой черед, уйти из жизни, рассказала ему все. И тогда Станислав обратился к человеку, которого его приемная мать всегда ставила ему в пример как образец порядочности и обостренного чувства справедливости. Мэтр Дюма был прокурором, и Станислав тоже хотел стать прокурором, чтобы научиться справедливости. Но алхимия и появление хрустального черепа нарушили все планы.
— Только благодаря ему я стал тем, кем стал, — заключил Балетти, поднимаясь с места, чтобы снять с подставки хрустальный череп и подать его Мери. — Никто никогда не прикасался к нему, кроме меня. Возьми его, — прибавил он, — отныне он принадлежит тебе.
— Да что мне с ним делать-то? — удивилась Мери, позволив тем не менее Балетти положить череп ей на колени.
— Отыскать тот клад, чтобы он достался тебе, а не Эмме.
— Не понимаю. Какое отношение этот череп имеет к кладу?
Балетти взял нефритовый «глаз» и без труда вставил его в одну из глазниц черепа. Мери удивленно на него уставилась, и Балетти снова заговорил. Пересказав то, что узнал от Эммы о сокровищах Монтесумы, он объяснил, какого рода сделку заключил с ней. Он ничего не утаил от Мери.
После того как маркиз наконец умолк, она еще долго безмолвствовала, погруженная в свои мысли, не в силах отвести взгляд от черепа. Это из-за него у нее сломано и перевернуто все — ее жизнь, ее надежды, ее душа. Мери не могла винить в этом маркиза. Пусть даже сам он чувствует себя преступником, этот человек не должен отвечать за жестокость Эммы. А она теперь получила ответы на все свои вопросы, кроме одного.
— Почему вы согласились объединиться с Эммой? Ведь вы и так владеете всем. Да что там «всем» — само это слово в вашем случае кажется мне эвфемизмом! Вы нисколько не стремитесь к власти, и я не знаю человека, менее склонного к злому умыслу, чем вы. Так зачем же вам этот клад?
— Мери, вы помните тот хрустальный город, который явился вам во сне?
Мери кивнула.
— Это часть его воспоминаний.
— Чьих воспоминаний?
Балетти с нежностью провел рукой по черепу:
— Его воспоминаний.
— Простите, но я все еще ничего не понимаю. Вы ведь говорите о неодушевленном предмете, маркиз, в нем нет ничего человеческого, кроме внешнего вида и размера.
— И в самом деле, ничего человеческого, — вздохнул Балетти. — Вот вкратце те вопросы, которые не дают мне покоя, с тех пор как я завладел им. Кто его сделал? Для чего? Каким способом? Я показывал его самым лучшим ювелирам нашего времени. И каждого, кто его изучал, охватывало смятение и недоверие. Он сделан из природного кристалла удивительной чистоты, и обе его челюсти выточены из одного и того же куска. Его создание противоречит здравому смыслу. Структура этого хрусталя ни на что не похожа. Она словно состоит из множества призм, отражающих свет и преломляющих его лучи, когда он через них проходит. Результат всего этого непривычен, он ошеломляет. Добиться того же, используя все известные нам сегодня приемы, невозможно. Кроме того, если ночью поместить его под звездное небо, он сам собой начинает светиться и петь. Но не всегда, а лишь в тех случаях, когда определенные планеты выстраиваются в ряд.
Опустившись перед Мери на колени, Балетти пылко сжал ее руки.
— Мери, этот череп вообще не должен был бы существовать! И однако же это еще не самая удивительная часть его тайны. Я знаю, что тебе это покажется немыслимым, невероятным до такой степени, что ты сочтешь меня помешанным, но он живой. Разумеется, не в том смысле, в каком мы привыкли это понимать, но он обладает величайшим и чудесным знанием, которое дает мне во сне. Мои эликсиры, секрет философского камня — все это от него. Мне ни к чему этот клад, все, чего я хочу, — это доставить череп туда, откуда он прибыл, дополнить его и проникнуть в его тайну. Я хочу попасть в хрустальный город, если он существует. Не ради тех богатств, которые могут в нем храниться, но для того чтобы молить его властителей избавить меня от того бремени, которым наделило меня запретное знание.
— О чем вы, маркиз? Что еще за бремя? — удивилась Мери, которую его исповедь привела в полную растерянность.
— Бессмертие, Мери, — простонал Балетти, снова взяв в руки череп.
На лице Мери отразилось еще большее смятение.
— Никто не может быть бессмертным, — сказала она, не в силах поверить его словам.
— И тем не менее я больше не старею. Каждую ночь она меня возрождает, она меня поддерживает.
— Почему «она»? Почему «она», а не «он»?
— Ты не понимаешь, — пробормотал Балетти, снова водружая череп на подставку. — Не знаю, каким чудом и с какими намерениями он был создан, но душа, которая в нем обитает, — душа женщины. Женщины, которая выбрала меня, чтобы я оставался рядом с ней. И это из-за нее, Мери, из-за нее я никогда не мог полюбить.
Он неотрывно смотрел ей в глаза, и беспредельность его страданий пронзила душу Мери. Она встала и, нетвердо ступая, все же попыталась дойти до Балетти, чтобы укрыться в его объятиях.
— И все же я здесь, маркиз.
— Да, я впервые бросил ей вызов, впервые отказался видеть твой образ, который она мне показывала.
— Какой образ? Картины моей мести?
— То, какой ты будешь в старости, притом что я-то не буду стареть. Что может быть хуже, Мери, чем эта неизбежность? Что может быть хуже, чем пережить тех, кого любил?
Мери отстранилась и посмотрела ему в глаза:
— Жить без любви, маркиз. Это самое худшее. Вот какое наследство оставил мне Никлаус. Вы были правы, когда бросили ей вызов.
Их губы с одинаковой жадностью потянулись навстречу друг другу, слились, и мягкий ковер беззвучно принял сплетенные в отчаянии тела. Череп, неподвижный на своей подставке, казалось, посмеивается над ними из своей вечности.
16
Корнель следом за Клементом углубился в подземный ход. Они продвигались медленно, согнувшись, вжав голову в плечи, прислушиваясь к еле слышному шелесту струившейся по стенам и слезами стекавшей на пол воды. Пройти надо было всего-то метров сто, но здесь до того пахло плесенью, что у Корнеля нестерпимо засвербело в носу и он едва удерживался, чтобы не чихнуть. Прижав язык к нёбу, чтобы как-нибудь себе помочь, он старался сосредоточиться на мигающем огоньке фонаря, которым Корк, вытянув руку, водил перед собой.
— Вот мы и пришли, — объявил Корк, когда они оказались у подножия каменной лестницы.
Он поднялся на три ступеньки, вдвинул камень в углубление, и стена расступилась, в проем хлынул свет. Маркиз ждал гостей в своем кабинете.
Рванувшись наверх из подземелья, Корнель увидел, как эти двое обнялись, впрочем, маркиз тотчас отстранился от Корка и направился к нему.
— Добро пожаловать, Корнель. Мери будет очень рада вас видеть. Я пока ничего не говорил ей обо всей этой истории, решил, что лучше нам сначала все обсудить. А где же мальчик? Я думал, вы приведете его с собой.
— Мальчик на Пантеллерии, — ответил Корк. — Я не хотел подвергать его опасности. Имперцы шарят по всей Адриатике с тех пор, как Форбен осаждает Триест. Нелегко было пробраться незамеченным. Они неустанно меня преследуют.
— Ты уверен, что укрытие надежное? — спросил Балетти.
— Им нужен «Бэй Дэниел», а не Никлаус. На острове он в безопасности. Если бы нас схватили по пути к вам, его постигла бы та же участь, что и людей Клерона.
— А тебе удалось узнать, на каком судне они ушли? — забеспокоился Балетти.
— Они отправились из Триеста по суше к другой гавани, но у меня теперь нет достаточной свободы действий для того, чтобы добывать сведения и что-то делать. Посол на меня злится, он просто в бешенстве, а Больдони предложил немалую награду тому, кто меня схватит. Я слишком много о них знаю. Эта ловушка в результате только раззадорила Форбена, который с удвоенной яростью нападает на Эннекена де Шармона. Теперь они вообще не оставят меня в покое.
— А вы, Корнель, что думаете на этот счет? — спросил Балетти, повернувшись наконец к нему.
Корнель до тех пор довольствовался тем, что наблюдал за ним, изучал его и злился, видя, что перед ним и впрямь красавец-мужчина, и понимая, что тот и в самом деле безупречен — все в точности так, как расписывал ему Корк. Он порадовался тому, что не привел с собой Никлауса-младшего. Маркиз так же мгновенно отнял бы у него мальчика, как мгновенно обольстил Мери.
— Я думаю, что Клементу лучше пока держаться в стороне от всего этого, — сказал он. — Совсем нетрудно оставить «Бэй Дэниел» спрятанным в бухте и сделать так, чтобы имперцы о нем позабыли. Через несколько недель у них появятся другие поводы для беспокойства. Форбен не простит им того, что они не отдали ему пленных. Я его знаю. Он будет и дальше жечь все, что встретит на пути.
Балетти нахмурился. Это соображение ему совсем не понравилось.
— С чего ему так яриться?