— Он мог бы вернуться, — предположил мальчик.
— Но мне, Никлаус, мне никогда не дозволено будет остаться на одном из судов морского флота. Независимо от того, будет ли там Корнель.
— Даже если ты выйдешь замуж за капитана?
— Тем более если я выйду замуж за капитана. А ты этого хочешь, да? Чтобы я вышла замуж за Форбена?
Никлаус пожал плечами:
— Я только хочу быть марсовым с тобой, и больше ничего.
— Корк завещал Корнелю «Бэй Дэниел».
У Никлауса-младшего загорелись глаза:
— Правда? Капитан говорил, это самый лучший фрегат, какой он знает, после «Жемчужины». И он прав.
Мери пристально поглядела сыну в глаза:
— Если бы ты был на моем месте, Никлаус, как бы ты поступил?
— Я бы выбрал Корнеля, — уверенно ответил сын.
— Почему?
— Мне очень нравится господин де Форбен, но я скучаю по Корнелю, — признался мальчик. — Мне его недостает, как папы.
— Договорились, выбираем Корнеля. Я все устрою сама. А до тех пор пусть это остается нашим секретом. Клянешься?
— Клянусь, — твердо заверил он.
Когда часом позже Форбен зашел к ним, мать и сын хохотали до упаду. Никлаус поспешил рассказать Мери о своих проделках на «Галатее» и обо всем том, о чем Форбен не упоминал в письмах. Форбен растрогался, видя, как эти двое близки и как счастливы. Но сердце у него сжалось. Он знал, что рано или поздно ему от всего этого останется лишь воспоминание. Мери Рид по-прежнему была Мери Рид, она сама ему об этом написала. Соперников у него не осталось, но то, что их разделяло, никуда не делось.
— Матрос, как я вижу, в моей спальне развлекаются вовсю. Это разве предусмотрено уставом? — притворно сердитым тоном проворчал он.
— А дама в твоей постели — это как, уставом предусмотрено или нет? — поддразнила его Мери.
Никлаус-младший поспешил повторить за ней, словно попугайчик, стараясь говорить басом:
— А моя мать в вашей постели — это как, уставом предусмотрено или нет?
— Сдаюсь, — рассмеялся Форбен. — Но этот мятеж приведет к ужасающим последствиям. Так-так, какое бы наказание для вас придумать… — протянул он, усаживаясь на постель и задумчиво скребя подбородок.
Мальчик не дал ему произнести еще хотя бы одно слово. Он набросился на капитана, как матрос, берущий судно на абордаж. Форбен подхватил его, не удержался и повалился на спину, придавив лодыжки Мери, которая жалобно застонала:
— Вот грубияны. Ну и манеры у вас!
Форбен ненадолго позволил себя подмять. Он принялся так свирепо щекотать мальчика, что вскоре тот залился смехом и поспешил спрятаться, укрывшись между подушками и материнской грудью.
— Тебе-то на что жаловаться? — спросил у Мери Форбен. — Двое мужчин из-за тебя подрались.
— И я победил! — простодушно воскликнул Никлаус.
Глаза Форбена на мгновение затуманились печалью. Наклонившись, он поцеловал Мери в щеку и взъерошил и без того растрепанные волосы ребенка.
— Это-то я и раньше знал, — сказал он. — Ну что, хватит у тебя сил выйти к столу или ты хочешь, чтобы я принес тебе ужин сюда? — спросил он у Мери.
— Я бы, пожалуй, уже встала, — ответила она, довольная тем, что Клод пропустил мимо ушей неловкое высказывание Никлауса-младшего, — вот только мне совершенно нечего надеть, чтобы выглядеть пристойно, дорогой мой.
— Я-то вполне удовольствовался бы и тем, во что ты сейчас одета, — шепнул он ей на ухо, — но все-таки я этим займусь. Мужскую или женскую?
— А ты как думаешь?
Капитан улыбнулся и вышел из каюты.
Часом позже Мери поняла, что Форбен сделал свой выбор и этот выбор отличался от ее собственного. Она явилась к столу в платье с пышной юбкой, подчеркивавшей тонкую талию, и глубоким вырезом с жемчужной отделкой, красиво обрамлявшей грудь.
— Военный трофей, — объяснил ей Форбен. — Ничего другого, подходящего по размеру, я не нашел.
Мери знала, что он лжет. Ему непременно хотелось представить Мери Рид своим офицерам именно такой, тем самым раз и навсегда перечеркнув для нее возможность существования на фрегате в качестве матроса. Наверное, оно и к лучшему. Никлаус-младший, великолепный в роли виночерпия, которую он непременно хотел исполнять во время ужина, весь вечер глаз с нее не сводил, перед тем заверив, что она — самая красивая мама на свете.
Мери упивалась его нежностью, радуясь, что все сложилось настолько просто, оказалось настолько само собой разумеющимся. Ей совершенно не хотелось думать о том, что ее ждет завтра, она предпочитала впитывать сегодняшний день, чтобы отмыться от воспоминаний о Венеции. От всех воспоминаний — и чудесных, и трагических. И сама удивлялась тому, что ее разум гонит их с таким усердием. Можно было подумать, будто события, произошедшие в Бреде, незаметно для нее самой одели ее душу в крепкую броню, чтобы уберечь от новых страданий.
Эмма сделала неуязвимой ее плоть. В каком-то смысле она оказала ей услугу.
Мери сомневалась, что станет переворачивать вверх дном всю Венецию ради того, чтобы найти Эмму. Нет, она не доставит ей такого удовольствия. С этим покончено. Ее месть свершилась, хотя и не так, как это представлялось ей раньше, — нет, совсем не так. Свершилось нечто иное. Нечто такое, что будет неотступно терзать Эмму, пока не уничтожит изнутри. А преследовать Эмму, чтобы потом убить, было бы недопустимо мягким наказанием. И слишком желанным для Эммы — Мери только теперь до конца это поняла. Эмма слишком жаждет ярости Мери и вся изведется за то время, что будет ожидать ее появления. Равнодушие — вот та пытка, от которой Эмме не оправиться никогда. На этот раз Мери исчезнет окончательно. И Эмма де Мортфонтен будет по ней сохнуть до тех пор, пока не обратится в полное ничтожество.
— Я смотрю, вы улыбаетесь, — заметил кто-то из помощников Форбена, тем самым заставив Мери вернуть свое внимание сидящим с ней за столом людям; до тех пор она оставалась совершенно глуха к их разговорам и, погруженная в собственные мысли и куда более нуждающаяся в пище, чем в речах, лишь делала вид, будто внимает им.
— Жизнь стоит того, чтобы ей улыбаться, — ответила Мери, разделываясь с третьим цыпленком. Ей казалось, что она никогда не наестся досыта.
— Вы совершенно правы, — любезно согласился собеседник. — Вы и в самом деле вернулись издалека.
— Хорошо еще, что вам вообще удалось спастись, — прибавил другой, скривив губы, — однако теперь гнев венецианцев обрушился на нашу эскадру.
На этот раз Мери не могла промолчать. Она, конечно, успокоилась, но это не значит, что она сделалась совершенно нечувствительной ко всему.
— Меня очень огорчает ваш пессимизм, сударь, — сказала она. — То, что Венеция разгневалась из-за моего исчезновения, еще полбеды в сравнении с тем, что она хотела выставить вашего капитана лжецом и предателем.
— Что это значит? — встревожился Форбен.
— То, что Венеция не позволяет выдвинуть обвинение против своих патрициев и тем самым запятнать свою репутацию. Обвинив вас — вас, Клода де Форбена, — в том, что вы ради собственной выгоды подделали улики, она избежала скандала. Мое бегство отныне лишает ее возможности использовать эти ложные обвинения против вас.
За столом воцарилось тяжкое молчание, и Мери продолжала:
— Вас, капитан, будут осуждать за то, что вы устроили пожар в венецианском порту. Наверное, ваш министр даже вынужден будет, основываясь на подозрениях, которые посеют дож и посол, потребовать у вас отчета в ваших поступках, но ни ваша карьера, ни ваша честь от этого не пострадают.
— Понимаю, — смертельно побледнев от с трудом сдерживаемого гнева, проронил Форбен. — Этот паршивый пес, посол, так легко не отделается.
— Не советую вам на него нападать, — возразила Мери. — Они с Больдони…
— Господин Больдони, как и маркиз де Балетти, погиб во время пожара, когда загорелись дома того и другого, — перебил человек, до сих пор сидевший молча.
— По крайней мере, такие ходят слухи, — прибавил кто-то.
— Это подтверждает, что господин Эннекен де Шармон намерен не оставлять никаких следов, позволяющих его обвинить. Теперь вы ничего не сможете доказать, капитан. Корк уже ничего не расскажет, а я слишком ничтожна для того, чтобы противостоять могуществу этих людей. Если вы будете упорствовать, все равно ничего не добьетесь, только дадите им пищу для злословия.
— Я, в общем, с этим согласен, — подал голос старший помощник Форбена, который был помоложе капитана, однако говорил веско и обдуманно.
Он не отводил от Мери взгляда, и она чувствовала, что любопытство и доброжелательность, светившиеся в его глазах, непритворны, за всем этим не кроется никакого умысла.
Мери отодвинула стул и встала. Она наконец-то насытилась, даже пресытилась, но чувствовала себя совершенно измученной. Этот разговор ее утомил, все-таки она была еще очень слаба.
— Господа, позвольте мне удалиться. Я устала.
Все разом поднялись, прощаясь. Мери любезно им улыбнулась, положила салфетку на стол рядом с прибором и вышла, не дожидаясь десерта.
Однако вместо того чтобы отправиться в свою каюту, как могли бы предположить оставшиеся, она поднялась на полуют и, подставив лицо ветру, стала вглядываться в линию горизонта. Вдали угадывались мачты какого-то судна. На потемневшие, с пенными барашками волны легли последние отблески заката. Розоватая пышная пена набегала на борта, затем растворялась в посеребренной бронзе волн. Время от времени из воды радостно выпрыгивали дельфины — их повсюду было много в Средиземном море. Мери полной грудью вдыхала морской ветер, юбка липла к ногам, все тот же ветер дерзко ласкал округлое начало открытой груди. Она подумала о Балетти, не подпуская к себе воспоминание о его разрывающем душу последнем взгляде, не позволяя себе представить, что его последний крик мог напоминать последний крик Никлауса. Маркиз хотел защищать ее, оберегать, дать ей все. Она осталась с пустыми руками, но это ей было безразлично. Ей недоставало только его самого, его присутствия рядом. Ей хотелось бы выведать тайну хру